Нежный, поющий тембр скрипки прорезал воздух, сложился в несколько изящных фраз, обрисовывая мелодию приятными слуху переходами, взвился вверх, до звонкого ля-диез, предвещающего захватывающую душу кульминацию, и, проделав идеальное тремоло… внезапно оборвался.

Моцарт выругался себе под нос. С точки зрения музыки, ошибки не было. Но вот с точки зрения магии, он, как иногда выражался отец, «вообразил себя кучером» — то есть, потянул на себя невесомые эфирные потоки слишком сильно, словно поводья, в попытке усмирить вздорную кобылу. «Если бы Эвтерпа знала, как ты обходишься с её струнами, она бы тебя ими же отхлестала и не позволила впредь прикасаться к скрипке» — тоже слова отца.

Девять греческих муз-богинь и девять названных в честь них эфирных потоков. Почему-то из всех девяти ему тяжело давался самый распространённый. Портрет прекрасной девушки с флейтой и ещё одним причудливым инструментом в руках, висящий над фортепиано в музыкальной комнате, иногда оживал в его фантазии. Спокойное, нежное лицо внезапно приобретало тень злой насмешки, и Эвтерпа, покровительница лирической поэзии и песен, качала головой, будто бы сомневаясь, как возможно считать себя музыкантом с его, Моцарта, данными.

Даже сейчас, когда портрета перед глазами не было, Моцарт легко мог вспомнить изображённые художником глаза музы, искаженные его восприятием. Всегда вспоминал, когда сталкивался со сложностями во время репетиций.

А сложностей было много. Если музыкальная составляющая новой чудодейственной мелодии оказалась несложной, то магическая давалась ему даже с большим трудом, чем та, которую он разучивал для прослушивания. Прошло пять дней с отбора и четыре с того момента, как он под бдительным взором Сальери и Розенберга подписал бумаги о вступлении в новую должность, среди которых было загадочное требование о неразглашении государственной тайны.

Впрочем, одна из тайн открылась ему в тот же день, и была такого содержания, что сдержаться от ее «разглашения» отцу было очень сложно.

—Вы свободны сегодня вечером? — Сальери, как всегда, говорил негромко и спокойно. Никто не мог «вздрогнуть от неожиданности» при его словах, но, тем не менее, каждый раз, когда он первым начинал разговор, Моцарт удивлялся.

—Я… Хм-м, кажется, я свободен сколь угодно долго, пока император не пожелает обратного.

Это было днем после прослушивания. Оба они как раз вышли из зала переговоров, где Моцарт около часа изучал список своих обязанностей, и шли сейчас вдвоем: комнаты, выделенные музыкантам, находились в одном крыле.

—Что ж, я в том же положении, —кивнул Сальери. – Тогда хочу предложить вам встретиться.

— Встретиться? – Моцарт весело улыбнулся. – А сейчас мы с вами..?

—Встретиться наедине. Это важное условие, — уточнил Сальери.

—А как же ваш приятель, герр Розенберг? Он не затаит на вас обиду?

На эту ироничную подколку Сальери решил не реагировать. За прошедшие полчаса Моцарт успел вдоволь поиздеваться над бедным графом, задавая ему самые неуместные вопросы и требуя разъяснений самых очевидных пунктов. Нельзя сказать, что это не доставило Сальери определенного удовольствия. В один момент он даже поддержал эту забаву, напомнив уже готовому взорваться Розенбергу, что герр Моцарт юн и не столь опытен в придворной службе, так что любопытство и непонимание с его стороны вполне естественны.

— У меня есть тема, которую я хотел бы обсудить лично с вами. Без посторонних ушей.

— Вы меня заинтриговали, маэстро!

Моцарт действительно присмотрелся к нему с интересом в глазах. Уловив этот интерес, Сальери с опаской подумал, не оскорбит ли Моцарта реальная причина их встречи. Он не любил сообщать людям неприятные новости, как и не любил критиковать без просьбы критики, однако другого выхода у него не было – долг заставлял его пойти на неприятный шаг. В конце концов, это было последствием его снисходительности к Моцарту, а значит, могло рассматриваться как добродетель…

— Стало быть, встретимся на нашем старом месте в саду? Во сколько?

— Прошу прощения? – Сальери отвлекся от нравственных размышлений. – Если я правильно вас понял, вы имеете в виду сад у пруда?

— Да, под ивой.

—Нет, это невозможно. Если погода будет хорошей, недалеко от нас могут проходить лишние слушатели. Если же плохой – то место не подойдет и нам с вами.

Сальери заметил, как Моцарт воодушевился, видимо от всё большей секретности.

—У меня в кабинете, — решил Сальери. – Это в восточном крыле.

— Я думал, ваша комната находится в западном.

— Всё верно, но то — комната. Кабинет в другой части дворца.

После непродолжительного молчания, во время которого Сальери успел приготовиться к любой бестактности, которая может прийти его собеседнику в голову, Моцарт спросил:

— И как же получить свой кабинет?

Сальери обернулся на него, приподняв брови.

— Помните, я говорил вам, что не каждый вопрос достоин того, чтобы прозвучать вслух? По крайней мере, пока что.

— О да, извините меня. Иногда я забываюсь и думаю, что я ещё юн и не столь опытен! – он рассмеялся и ускорил шаг, чтобы заглянуть Сальери в лицо. Тот мгновенно спрятал проскользнувшую усмешку за маской серьезности. Возможно, подтрунивать над Розенбергом не было такой уж невинной затеей – не хватало еще им двоим потерять профессиональную дистанцию.

— К вашим прошлым словам: в саду я люблю находиться один, — словно укрепляясь в своей последней мысли, произнес Сальери. – Я не хотел бы, чтобы вы считали это местом, где со мной можно встретиться. Разумеется, если дело не экстренной важности.

—Я понял. И где тогда с вами можно искать встречи?

— Пока что, — Сальери сделал ударение на этом слове, — нигде. Я сам вас найду, когда это будет необходимо.

На этом моменте разговора они подошли к месту, где им следовало разминуться. Сальери кивнул ему на прощание и обещал зайти в шесть, чтобы показать дорогу.

И действительно, ровно в шесть часов вечера, в дверь раздался стук.

Моцарт вздохнул и достал канифоль. «Опять? Думаешь, мастерство растет, пока ты натираешь смычок?» — почему-то, он снова вспомнил слова отца. Бывало так, что фрагмент раз за разом не выходил, и тогда начиналась извечная война, в которой он пытался вырвать себе несколько минут передышки, а отец настаивал, что пока он отдыхает, ошибки сами собой не исправятся. Под конец таких занятий гриф его скрипки приходилось оттирать дольше обычного – излишки смолы осыпались и покрывали древесину липкой пленкой. Чем больше он отлынивал от игры – тем толще был слой. У Наннерль таких проблем не возникало – ей отец, почему-то, позволял отдыхать, не требуя оправданий.

Моцарт покрутил банку в руках, поджал губы и твердым движением поставил на стол. Отца рядом нет.

Сев на кровать, он обхватил себя руками и закрыл глаза, попытавшись настроиться на отдых. Отдых. Это полезно. Это то, что он может себе позволить.

«Опять бездельничаешь?» — Моцарт прикусил язык и постарался думать о чем-то ещё, только не о том, что сказал бы отец, увидев его тренировки. Бездельничаю. Бездельничаю.

«В то время, как вы отвлекаетесь от нот, ваш разум продолжает работать и усваивать новое,» — так, кажется, говорил маэстро Сальери. «Когда он доберется до ошибки, то осознает её, и перестроиться будет легче». Ошибался ли он? В тот момент Моцарт решил, что Сальери заблуждается, но разговор уже долгое время не выходил из его головы. За какое время можно заставить так серьезно задуматься? За какое время можно выпить бокал вина?

— Вино пьёте красное или белое?

Моцарт как раз рассматривал его кабинет, и не сразу обратил внимание на адресованный ему вопрос.

— Вы обычно здесь работаете? Занимаетесь музыкой или пишете что-то? – он перевел взгляд на Сальери. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, после чего синхронно ответили друг другу:

— Красное.

— По-разному.

Сальери тут же замолчал и жестом показал: «продолжайте». Моцарт засмеялся.

— О, вы спросили меня раньше, извините. Вино буду красное.

Сальери медленно кивнул, выждал несколько секунд, видимо убеждаясь, что Моцарт ничего не хочет добавить, и продолжил:

— Чаще всего я принимаю здесь других людей. Но акустика здесь приемлемая, можно и играть.

Кабинет был просторным, чуть ли не больше комнаты Моцарта – хотя вполне может быть и так. Широкие окна выходили на внутреннюю часть сада, но что-то разглядеть через них было проблематично: раскидистые ветви окружали первые этажи дворца густой листвой. Из-за них внутри было сумрачно, хотя солнце еще держалось на небосводе. Три стеллажа из темного дерева с изящной резьбой на дверцах, рабочий стол, небольшой диван возле входа – от всего веяло какой-то печальной, мрачной грацией, очень подходившей хозяину комнаты, из чего Моцарт сделал вывод, что Сальери обустраивал кабинет сам.

На столике возле одного из стеллажей стояла гипсовая фигурка музы с книгой в руках и лавровым венком на голове – Клио, покровительница истории. Секунду погодя по обе стороны от нее очутились два бокала. Багровая жидкость наполнила оба.

— За ваше вступление в новую должность, — Сальери взял в руки бокал и отсалютовал им Моцарту.

Вольфганг взял бокал, поднес к губам и бросил короткий взгляд на Сальери, ожидая, что тот пригубит вино первым. Тот сделал глоток, но странный жест Моцарта заметил.

— Вы что же, боитесь, что я вас отравлю?

Моцарт растерянно улыбнулся и ответил:

— Всего лишь задумался.

После чего спокойно отпил из своего бокала. Вино оказалось терпким и густым…

— О чем вы хотели поговорить? — спросил Моцарт.

— Вы прямолинейны, — отметил Сальери. – В таком случае, не вижу причин медлить. Я должен вам признаться. Рано или поздно это стало бы известно, так что я принял решение рассказать об этом самолично. Дело в том, что должность придворного капельмейстера, за которой, как вы знаете, я закреплен, не описывает круг моих обязанностей в полной мере.

Он отпил вина, делая небольшую паузу и, видимо, подбирая в этот момент слова. Моцарт терпеливо ждал.

— Его величество давно изъявил желание создать дополнительную защиту. Специальный отряд, наравне с кавалерией, пехотой, артиллерией… но специализирующийся на мастерстве иллюзий.

— Это не новость, — сказал Моцарт слегка разочарованно. – Слухи ходят, сколько я себя помню.

— Хорошо. Тогда для вас не будет большим потрясением узнать, что организация этого отряда, как и магическая защита его величества, также лежит на мне. Я возглавляю личную охрану императора.

Вопреки ожиданиям Сальери, слова эти не возымели большого эффекта. Из вежливости Моцарт всё же изобразил легкое удивление, кивая, но быстро потерял интерес к новости.

— Это объясняет некоторые вещи, — всего-навсего сказал он. – Простите, вы, кажется, ждали другой реакции.

— Нет… Вернее, да, но какое это имеет значение?

Моцарт легко пожал плечами.

— Значит, я могу сразу перейти ко второй теме.

— О, а есть вторая? – снова оживился Вольфганг.

— Да. То, зачем мы соблюли осторожность. Я хотел спросить насчет вашего исполнения на прослушивании.

Он замолчал, ожидая, что Моцарт сам захочет поскорее объясниться.

— Что вы хотели спросить? – улыбнулся тот, совершенно не понимая. А, может быть, ожидая восторженных похвал своего таланта.

— Девятая строка, второй такт.

— Так.

— Вы не помните?

— Не помню что? – нетерпеливо воскликнул Моцарт. – Вы говорите загадками!

Глядя на его насмешливое выражение лица, Сальери наконец понял, что таким образом ничего не добьётся, и сказал прямо:

— Вы почти ошиблись.

Повисла тишина. Сальери ждал ответа, а Моцарт объяснений. Судя по всему, лаконично изложенная претензия не сильно его задела.

 Прошло несколько долгих секунд, прежде чем его натянутый смех разрушил немую паузу.

— Это презабавное замечание! Сальери, у вас необычное чувство юмора.

— Я не шучу.

— «Почти ошибся»! Как звучит это «почти»? Как можно, скажем, почти передержать хлеб в печи? Он либо горелый, либо нет – что за странное «почти» вы подразумеваете?

Весёлость его постепенно сменялась раздражением. Кажется, Моцарт рассчитывал на признание своей гениальности. Сальери попытался объяснить как можно аккуратнее:

— Когда вы играете это место, то напрягаетесь больше обычного. И на втором такте, если присмотреться, видно, как рука у вас дрожит. Я понимаю, о чем говорю – это сложный момент, легко ошибиться. Я не хочу, чтобы вы думали, что я вас обвиняю.

— Я так не думаю! Только недалекий человек будет обвинять меня на пустом месте!

— Но это не пустое место, — с нажимом добавил Сальери. – Если что-то отвлечет вас во время игры, то вероятность совершить ошибку будет куда выше. Вам нужно довести пятую строку до автоматизма. Нельзя допустить, чтобы жизнь и здоровье императора подвергались опасности.

— Эта опасность существует лишь у вас в голове.

— Даже если так, не вам это решать. Я хочу, чтобы вы потренировали этот момент ещё, прежде чем использовать заклинание на императоре.

Моцарт раздраженно простонал:

— Вы невыносимы! Я разучивал эту композицию несколько недель, и вам всё недостаточно? Я уверен, что вам почудилось мое напряжение.

Сальери вдруг отошел к шкафу и достал оттуда чехол со скрипкой, после чего протянул Моцарту, и, как бы потеряв терпение, сказал:

— Так и быть, давайте проверим. Если ситуация не повторится, я признаю, что вы правы.

На секунду Моцарт растерялся, но тут же с гордым видом забрал скрипку из его рук.

— Давайте! Давайте проверим, это лучшее решение!

Он быстро достал инструмент и пристроил на плече, ненадолго задержавшись взглядом. Прищурился. Взглянул на Сальери.

— Это ваша скрипка?

Тот удивленно приподнял брови.

— А чья же ещё?

— Помнится, у вас был альт.

— Помнится, вы хотели сыграть.

Моцарт не сводил с него взгляда.

— Был, — со вздохом согласился Сальери. – И есть. К чему это?

— Он был из другого дерева. И струны… обмотка была серебряной. А эта из меди. Вы не похожи на человека, который экономит на инструменте.

— Действительно? – с долей сарказма спросил Сальери. – Лестная характеристика. Что-то ещё?

— Да. Вы бы не стали хранить свой инструмент в кабинете. Я уверен, что альт сейчас занимает самое лучшее место в вашей комнате.

— Превосходные размышления, но дождусь ли я вашей игры?

— Сперва ответьте, что это за скрипка.

Сальери вздохнул.

— Восьмилетние дети менее упрямы, чем вы… Скрипка действительно не моя. Но имя владельца вам ничего не скажет. Играйте.

По его лицу легко угадывалось, что таким ответом Моцарт не был удовлетворен, но, тем не менее, сдался и спустя несколько секунд принялся за композицию. Спор их наконец разрешился: дойдя до того же места, он чуть дернулся и не попал в такт. Оба это услышали, и спорить было бессмысленно.

— Чёрт возьми! – Моцарт в сердцах махнул рукой со смычком. – Поверить не могу! Это просто секундная слабость, я бы смог, если бы не эта скрипка!

— Это неплохая скрипка.

— Я привык ко своей!

— Не оправдывайтесь, вы только себе делаете хуже.

Моцарт густо покраснел и гневно уставился на Сальери. Тот даже успел подумать, что не известно, на какие выходки этот юноша способен в таком состоянии. Кто знает, быть может Моцарту свойственно доказывать свою правоту кулаками. Но неожиданно, Вольфганг выдохнул и тихо произнес:

— Хорошо. Вы правы.

Сальери даже слегка опешил.

— Тогда… Рад, что вы это признали и поработаете над своими проблемными местами.

— Да. Вероятно, я опять возомнил себя гением музыки. Со мной это бывает.

Он положил скрипку на стол и отвернулся, выглядя при этом крайне раздосадовано. Щеки его продолжали гореть. Глядя на это странное поведение, Сальери почувствовал необходимость сгладить ситуацию.

— Я вижу, что вы расстроены, но, поверьте, многим музыкантам свойственно порой переоценивать себя. Главное вовремя обратить на это внимание.

— Да. Я знаю, — не поворачиваясь, ответил Моцарт.

— Мне жаль, что вам пришлось услышать это от постороннего человека. Критика бывает болезненной.

— Вы что, меня успокаиваете? – догадался Моцарт и усмехнулся. – Не нужно, я привык. Иногда мне нужно понять, что я не такой уж и хороший мастер, чтобы не мнить слишком много. Это для меня полезно.

— Не хотел бы снова с вами спорить, но вы заблуждаетесь, — неожиданно мягко сказал Сальери. – Нельзя быть к себе столь категоричным. Наличие или отсутствие ошибок не говорит о вас ровным счетом ничего, как о мастере. Важно отношение: готовность признать и исправить, даже если это неприятно.

— С таким подходом вы никогда не выучите достойного музыканта! – горько усмехнулся Моцарт. – И разве не ваши слова о том, что у вас не хватает способностей? Что же вы себе так не говорите?

— Иная ситуация.

— Ну конечно, как же по-другому…

Он наконец повернулся. Краснота сошла, оставив только легкий румянец. Уголок губ Сальери дрогнул. Моцарт нахмурился.

— Чему вы улыбаетесь?

— Да так… Пару недель назад я слышал слова совершенно противоположные. О том, что я слишком строг и нетерпим к ошибкам. От обладателя этой самой скрипки.

Сальери протер гриф и уложил инструмент в чехол, глядя с непонятным Моцарту теплом.

— Он, наверное, глупец.

— Зря вы так судите. Он хороший музыкант. Несколько чувствительный к критике, но всё же…

— Мой учитель бы от него мокрого места не оставил, — заявил Вольфганг. – «Чувствительный к критике», ха! Может его только хвалить и надо?

— Всего должно быть в меру. Наверняка, ваш преподаватель также хвалил вас.

Моцарт пожал плечами и отвел глаза.

— Вы думаете, так просто учить людей? Ученики бывают упрямы и ленивы. Легко судить об этом со стороны…

— Я и сам преподаю.

Вольфганг нахмурился.

— Не знал об этом…

— Я не понаслышке знаю, что такое неуправляемые ученики. Иногда даже мне не хватает терпения. Но стараюсь этого не допускать.

— О, вам повезло хотя бы потому, что среди ваших учеников нет меня! – улыбнулся вдруг Моцарт. Кажется, с течением разговора его настроение слегка улучшилось. – Я лентяй, каких еще надо поискать.

— Не заставляйте меня проверять вас.

— Ни в коем случае! Обещаю не давать себе поблажек.

— Только без крайностей, отдых людям полезен не меньше, чем усердная работа.

— Без него, к сожалению, не обойтись. Хотя своим «полезен» вы опять меня насмешили. Я бы сказал, что отдых – вынужденная мера.

— Вы, должно быть, шутите?

— Вовсе нет.

Сальери искренне удивился.

— Неужели ваш уважаемый учитель не объяснил вам важность перерывов во время работы?

— Напротив, мой учитель привил мне мнение о том, что потребность в передышке – одно из главных проклятий образованного человека. Я говорю его словами.

— На месте ваших родителей, я бы сменил преподавателя.

Внезапно Моцарт расхохотался, и смеялся долго, почти натянуто.

— Маэстро, вы меня развеселили! Я совсем забыл! Мы с вами говорим о моем отце - всем, что я могу, я обязан ему, и только ему. Так что, боюсь, никому другому моё воспитание быть доверено не могло!

— Леопольд Моцарт учил вас лично? Да, теперь я понимаю…

Сальери о чем-то задумался, после чего произнес:

— Но, все-таки, подумайте о том, чтобы извлекать из отдыха пользу. Я настаиваю.

Нежный, поющий тембр скрипки прорезал воздух, сложился в несколько изящных фраз, правильно и так легко проследовал по нотной записи и взвился ввысь вместе с головокружительной кульминацией. Моцарт вывел последний штрих, просиял и, переполненный чувствами, изящно поклонился невидимым слушателям. Отдых помог – в этот раз мелодия хоть и с трудом, но поддалась ему!

— Чертов итальяшка, — усмехнулся Моцарт, распрямляясь. Внутреннее негодование, вызванное тем, что Сальери прав, а он сам, в конечном счете, оказался просто упрямцем, сильно приглушалось удовольствием от хорошо сыгранной мелодии. Ради такого рода удовольствия Моцарт готов был простить любую критику в свой адрес.

Воодушевленный успехом, он не сразу обратил внимание на стук.

— Герр Моцарт, вы там?

Распахнув дверь, он чуть не сбил с ног мальчишку со стопкой бумаги в руках.

— Добрый день, ваша почта пришла, — он протянул два письма, вежливо поклонился и быстро направился дальше.

Сообщение было из дома – два отдельных конверта от сестры и от отца. Можно было даже не читать содержимое: почерк легко выдавал адресантов.

Так как работы на сегодня больше не было, а реакция на прошлые новости обещала быть весьма интересной, Моцарт отложил скрипку, присел на кровать и аккуратно распечатал первый конверт.