Любимому братцу

Вольфганг, прошу тебя читать это письмо в отсутствие посторонних лиц. Отнесись к этому внимательно, ты сам поймешь, почему…

Две кружки пива ушли, не успел он даже опомниться.

– Молодой человек, ещё? – сладким голосом уточнил трактирщик.

Чувствуя, что тошнотворные мысли ощущаются всё так же ясно и ярко, он покачал головой.

– Давай чего покрепче. Ром у тебя есть?

…Меня крайне беспокоит твоё отношение к Антонио Сальери…

Ром был отвратительным, но, говоря честно, Вольфганг любил крепкие напитки не за вкус. Стоило последней капле стечь по стенке стакана, как блаженный туман ударил в голову. Всё прошедшее стало вдруг странным и далёким, чувства притупились, и на место стыда и страха пришло печальное спокойствие вперемешку с сонливостью.

Он взглянул на услужливого трактирщика. Его манерность перестала так раздражать, а натянутая улыбка показалась приятной. В конце концов, он любил, когда ему вот так улыбались, интересовались и вовлекали в разговор. С Моцартом полное окружение вниманием всегда работало...

…Зная тебя достаточно хорошо, я не могу не волноваться, когда отзываешься о людях в таком тоне. Вспомни, что вышло с отцом Руфинусом. Просто убедись, я прошу тебя, что ситуация не повторится.

‒ Выглядите неважно. Что-то стряслось?

Моцарт перевёл затуманенный взгляд на собеседника.

‒ Да нет, всё как раньше. Вы на ночь закрываетесь?

Пожалуй, этот ром даже ничего…

***

Сад изменился с последнего раза, когда он здесь бывал. Розы грустно опустили свои потемневшие от холода головки, зелень потускнела. Ива загорелась золотым, празднуя скорую смерть, вспыхнули алым колючие кусты барбариса, стыдящиеся её торжественного настроения.

Сальери любил раннюю осень. Всё вокруг готовилось умереть, сбросить тяжелую листву со сгорбленных веток, стать невзрачным и ненужным для людей ‒ одним словом, обрести покой… К собственному сожалению, он пропустил начало этого праздника неотвратимости: среди его забот едва ли можно было урвать пару минут на отдых, и даже сегодняшний день, выделенный под выходной чуть ли не за месяц, успел подкинуть ему проблем. Порой ему хотелось стать одним из этих цветов.

Он дошел до поворота, огляделся и устало вздохнул. Здесь Моцарта тоже не было.

Его не было в своей комнате – по крайней мере, никто не отзывался на стук несколько минут; не было в репетиционной, в саду, ни в одном из уголков для отдыха, а теперь, после тщательного осмотра сада, Сальери понял, что его нет во дворце совсем. Разумеется, Моцарт имел право покидать территорию дворца в любое время – формально, как и Сальери – но, как правило, это право реализовывать было некогда. Шел уже час, как Моцарт должен был явиться на утреннюю встречу с мистером Масоном, чтобы тот провел ему обобщенную лекцию по нервной системе человека – какие тут прогулки за территорией?

Это не должно было стать его проблемой. Более того, отсутствие Моцарта сыграло бы ему на руку: Сальери изначально выразил сомнение на его счет, и любые проступки как бы кричали о его правоте. Но что-то неизвестное заставляло его тратить своё утро на поиски. Хотелось бы думать, что простая ответственность.

…будто ребенок, срывающий зеленые абрикосы. Понимаешь, что ещё рано, и сорванный плод не попадет к урожаю, и съесть его сейчас не выйдет – мякоть твёрдая и кислая – но не можешь не проверить. Что-то, далекое от логики, движет тобой. Наверное, не всё, происходящее в человеческом уме и сердце, подвергается пониманию. Множество таких движений вызывает во мне М.

Он сам не заметил, как подошел к двери в комнату Моцарта. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта: его драгоценная maman уже проснулась. Рассудив, что других вариантов нет, Сальери негромко постучался.

‒ Войдите.

Он приоткрыл дверь. Анна Мария Моцарт, несмотря на время, лежала в кровати. Вид у неё был бледный, лицо отекло, на стуле возле изголовья красноречиво стоял полупустой стакан воды. При виде Сальери, женщина вздрогнула и попыталась сесть, но Сальери поспешно остановил её:

‒ Не стоит! Я вижу, вам нездоровится. Прошу прощения за беспокойство.

Весть о болезни стала для него неожиданностью, и причина, по которой он пришел, сразу же показалась Сальери ничтожной. Судя по виду, хозяйку комнаты его визит заставил растеряться не меньше ‒ казалось, будто она даже напугана.

‒ У Вольфганга всё хорошо? – тихо спросила она. – Что-то случилось? Что он натворил?

‒ Я не по этому поводу, ‒ мягко ответил Сальери. – Вернее, он ничего не натворил, а я всего лишь хотел узнать… Может быть, вам позвать врача?

‒ Благодарю вас, не стоит. Со мной бывает, это пройдет само через несколько дней… ‒ заверила его Анна Мария. Её опухшие глаза не внушали доверия, но Сальери решил, что тактичней будет не вмешиваться. В конце концов, у неё есть взрослый сын…

‒ Вольфганг давно не виделся со мной, ‒ словно уловив ход его мыслей, вздохнула она. – Он очень занят с репетициями. Прошу вас, не говорите ему, что мне нездоровится.

Сальери молча кивнул.

‒ Значит, он сейчас репетирует?

‒ Да, ‒ с полной уверенностью ответила она. – Он каждое утро занимается.

‒ Благодарю, я как раз его искал.

Сальери поклонился и уже шагнул за дверь, когда Анна Мария внезапно спросила вслед:

‒ Как вам его музыка?

Он остановился и обернулся.

‒ Прошу прощения?

‒ Скажите, как опытный музыкант, у него есть талант? Какой у него уровень?

Кажется, она заметила некоторую растерянность на лице Сальери после этого вопроса, поэтому спешно добавила, стыдливо опуская глаза:

‒ Понимаете, дома я слышу только о его ошибках! Вы ведь знаете, как матери любят защищать своих детей и преувеличивать успехи, кто же при мне его похвалит…

‒ Хм-м…

‒ Я клянусь вам, я не пророню ни слова! Но если у моего мальчика большое будущее, я хочу знать об этом, пожалуйста, маэстро!.. Мой… – она выпалила последние слова и закашлялась. Сальери не стал ее прерывать.

– … Мой муж… Извините, мой муж, он говорит, что не все способны разглядеть зерно таланта, но вы – вы ведь можете?

Сальери мягко улыбнулся.

‒ Боюсь, все немного сложнее. Вольфганг одарен, это сложно не заметить. Он упрям – не всегда это идёт ему на пользу, экспрессивен и, насколько я могу судить по его музыке, часто бывает легкомысленным. При желании, ‒ он сделал ударение на этом слове, ‒ он мог бы писать музыку на крайне высоком уровне, у него есть всё, что нужно. Но есть ли у него будущее, я судить не могу.

‒ Кто же, если не вы?

‒ Тот, кто компетентен в вопросах человеческой судьбы, ‒ Сальери опустил глаза. – Господь Бог.

Оставив матушку Моцарта наедине с этим ответом, он вышел в коридор. Вероятно, она ждала от него другого, но Сальери не взялся бы обещать ничего, что не зависело от него напрямую. Судьба человека – дело тонкое, не зря греки изображали её покровительницами целых трех богинь, беспрерывно работающих рука об руку.

Иногда, представляя себе, что и его жизнь складывается в зависимости от узора на полотне мойр, он невольно задумывался, не могли ли богини по ошибке перепутать нити и одарить его судьбой, предназначенной кому‒то другому, более подходящему. Могли ли мойры задремать от беспрерывной работы? Отвлечься? Может быть, где‒то посреди полотна они так запутались, что не смогли вернуть все к правильному виду, и до сих пор исправляют последствия?

Сальери задумчиво коснулся ладонью груди, скривился от фантомной боли и качнул головой. Не время для дурных мыслей. Надо скорее найти Моцарта и вернуться к запланированному отдыху. Беда в том, что теперь оставался только один вариант: Вольфганг уехал в город. Впрочем, у самого Сальери были некоторые дела, для которых было бы полезно выбраться к магазинам… Не заметив, что на ходу ищет оправдание своим действиям, Сальери направился к конюшням.

***

Первое, что всплыло в голове Моцарта ясно, это осознание того, как же болит голова. Знакомое ощущение – будто по затылку хорошенько приложили обухом топора – такое возникало с каждым похмельем. Последний раз был около полугода назад. За ним вполне ожидаемо накатила тошнота. Вольфганг обхватил руками лицо, постепенно приходя в сознание после тревожного рваного сна, и попытался протереть опухшие глаза. Из груди вырвался стон.

Он услышал, как рядом поставили стакан, поднял лицо и, прищурившись, оглядел стол на котором заснул. От яркого света мутить стало сильнее. Пришлось снова упасть лбом на край столешницы.

Стакан он нащупал рукой, осторожно опустил под стол и понюхал. Кажется, вода. Два глотка – и перестало адски першить. Пить больше он побоялся, уж слишком ощущалась мерзкая кислота в горле, не хватало еще, чтобы его вывернуло прямо тут.

Он не мог вспомнить, когда ему в последний раз было настолько плохо. Кажется, он выпил даже больше обычного. Больше обычного питья до беспамятства – он не всегда пил так. Часто приходилось залить в себя пару стаканов прежде чем уйти из заведения вслед за очередным незнакомцем. Тогда голова болела меньше. Впрочем, тогда были и проблемы похуже головы. И тоже тошнило, но по-другому…

Пытаясь физически оставаться спящим и не тревожить лишний раз свое страдающее тело, он напряг память. «Во дворце меня хватились,» ‒ услужливо подсказало сознание. Вольфганг снова застонал.

Ты сплошное разочарование.

Мозг постепенно опознавал звуки вокруг. Иногда раздавался скрип вилки о тарелку – в углу зала кто-то завтракал. Кажется, народу было немного. Покашливал мужчина за прилавком, тот, что принес ему воды. Интересно, сколько ему придется отдать за вчерашний вечер? Или всё уже оплачено?

Интересно, во дворце его ищут? Что о нем думают, что он какой-нибудь бездельник и повеса? А может еще хуже – думают, что случилось что-то серьезное, ведь не мог музыкант исчезнуть без предупреждения, ведь не может его ответственную должность занимать настолько безответственный юноша? То ли дело Сальери ‒ тот, кажется, при смерти будет волноваться и отдавать последние распоряжения подчинённым. Пугающе серьезный человек.

А вот если его хватился Сальери…

Моцарт внезапно почувствовал ком в горле. Глаза заслезились. Он зажмурился и постарался откашляться – не хватало еще похмельных слез. Кашель получился какой-то жалобный.

Если Сальери доложили, что герра Вольфганга нет на месте, он, должно быть, страшно разочаровался. Или встревожился – по крайней мере до момента, пока не найдет его в таком виде.

Моцарт представил также разьяренного Розенберга, который рвет на себе последние волосы и носится по дворцу, проклиная «юное дарование». Стало немного веселее. Вольфганг усмехнулся. Впрочем, долго это веселье не продержалось. Мысли сами собой вернулись к Сальери.

…Меня крайне беспокоит твоё отношение к Антонио Сальери. В своём прошлом письме ты говорил про него в странном тоне…

Ох, хоть бы Сальери было на него все равно.

Когда ему было пять с половиной лет, он впервые пришел на литургию с отцом, матерью и сестрой. С того дня он терпеть не мог воскресенья и с печалью отсчитывал дни до похода в церковь. Стоять нужно было два с половиной часа – невыносимое, мучительное время, в течении которого нельзя было бегать, прыгать или разговаривать, нельзя было ходить и рассматривать все вокруг, нельзя было даже думать о чем‒то, кроме Бога – так сказал священник во время вступительной речи. Хор пел красиво, но уже через несколько минут Моцарт понимал, что отвлекается. А через полчаса начинал покачиваться из стороны в сторону, подпрыгивать, громко вздыхать и запрокидывать голову назад. Однажды отец это заметил и сквозь зубы прошептал, что Вольфганг «маленький богохульник». Он страшно смутился и опустил взгляд, но в голове крутилась мысль: неужели это богохульство? Бог, он ведь в небе, а разговаривая, следует смотреть собеседнику в глаза. Почему-то в церкви было принято смотреть на проповедника и хор…

После этой бесконечной пытки отец нагибался к нему и всегда интересовался, что Моцарт будет говорить на исповеди. В первый раз он даже не знал, что такое исповедь, так что отец терпеливо объяснил, что придется сознаться Богу во всех своих грехах и обязательно попросить прощения.

‒ Бог же сам всё видит? – недоверчиво спросил Вольфганг, который совсем не хотел рассказывать обо всех грехах сначала кровному отцу, а потом еще и святому. – Зачем на второй раз слушать?

‒ Потому что так ты даёшь Ему знать, что понимаешь свои ошибки и извиняешься за них.

‒ А если у меня пока нет грехов?

‒ Да что ты говоришь? – начал злиться отец. – У тебя больше всех грехов! Вспоминай, на прошлой неделе ты сколько часов играл на фортепиано?

Вольфганг смущенно промолчал.

‒ Два дня ты пропустил! – напомнил ему отец. ‒ Два дня! Леность – страшный грех.

‒ У меня руки болели…

‒ Кто же тебя заставлял падать с яблони?

Вольфганг хотел возразить, что он упал совсем не специально, и вообще, когда он спросил у Наннерль, можно ли уже рвать яблоки, она сказала, что можно, а когда он руки об кору ободрал, это потому, что иначе он бы упал на спину, а Наннерль учила, что на спину падать нельзя, потому что можно удариться затылком и умереть, поэтому лучше падать на руки, а ещё лучше – вообще не падать. Он уже открыл рот, но что-то подсказало ему, что отец изругает его за «пустые отговорки», в отговорках маленький Вольфганг действительно был мастером. Поэтому он просто пожал плечами и тихонечко пискнул:

‒ Никто.

‒ Что ты там говоришь? Сколько можно мямлить!

‒ Никто не заставлял, ‒ немного громче ответил он.

‒ Вот и скажи Господу, что в среду ты упал с яблони, чтобы не играть на фортепиано два дня, что тебе стыдно, и больше ты не посмеешь отлынивать от учебы.

Вольфганг послушно кивнул.

Наннерль из-за спины отца смотрела на него с жалостью. В среду она пыталась объяснить отцу, что это она попросила Вольфганга нарвать яблок, но была уличена во лжи родителям.

Когда настала его очередь идти на исповедь, он понял, что боится. После своего падения с яблони он стоял в углу целый час и был лишён десерта на все дни, во время которых он не сможет музицировать. Вдруг Бог посчитает, что этого недостаточно?

Из исповедальни, сжимая в руках листочек, вышла Наннерль. Она плакала. Наверное, Бог её не простил за происшествие с яблоками. Отец подтолкнул его в спину и маленький Вольфганг на ватных ногах пошел к священнику, ощущая себя приговорённым к казни.

‒ Ну, дитя мое, в чем хочешь покаяться? – быстро спросил священник.

Вольфганг с непривычки замялся.

‒ Родителям прекословил? – подсказал отец торопливо. Наверное, не хотел задерживать других людей.

В ответ Моцарт молча помотал головой.

‒ Проказничал? Баловался?

‒ Почти нет.

‒ Врал кому-нибудь?

Снова отрицание.

‒ Грубил?

‒ Нет.

‒ Как так? Называл кого-нибудь плохими словами? С родителями, братьями, сестрами спорил? Дрался? Может думал о них плохо?

‒ А что, думать плохо – это тоже грех? – ошарашенно спросил Вольфганг.

‒ Конечно. У праведного человека помыслы чисты.

‒ Мне отец сказал в углу час стоять, я про него тогда думал плохо, но я не знал, что это нехорошо. Потому что я с яблони упал, ‒ Вольфганг наконец сформулировал то, что хотел сказать, и вздохнул с облегчением. – Я ободрал руки и не играл на фортепиано два дня, вот, до сих пор кровь осталась.

Он вытянул перед собой две ладони с затвердевшей алой корочкой. Потом ему в голову пришла мысль, что если прямо сейчас не объяснить, в чем дело, то Бог точно на него рассердится.

‒ Я на яблоню не просто так полез. Я хотел нарвать яблок себе и сестре. И упал на руки, потому что если на спину упасть, то можно…

‒ Понятно-понятно, ‒ поторопил его священник. – Не бойся, Господь тебя простил, постарайся больше так не делать. А чтобы искупить свою вину, постарайся всю неделю слушаться своего отца, ибо Господь завещал нам уважать родителей. «Чти отца и мать своих за то, что они для тебя сделали» ‒ запомнил?

Вольфганг покивал.

‒ Ну всё, беги.

Моцарт отшатнулся в сторону и увидел, как отец идёт к проповеднику. Они разговаривали меньше, чем с Наннерль или самим Вольфгангом. Потом пошла мать. Потом вышла, тоже заплаканная.

Всё это время Вольфганг стоял, глядя перед собой, и думал над тем, что сказал ему святой отец. Если даже думать о грехе – это грех, то как же ему быть совсем праведным? Каждый раз, садясь за фортепиано, он думал о том, как же хочется заняться чем-нибудь другим, особенно если на улице стояла хорошая погода. Каждый раз, когда не получалось сыграть по нотам правильно, он думал, что лучше бы эти ноты сгорели в огне. Неужели каждый раз это была лень? И теперь нужно вспоминать все эти случаи и извиняться? А если забудешь о чем-то, то в рай не попадешь?

Он потрогал Наннерль за руку, и когда она наклонилась, спросил:

‒ Если я где-то провинился, но уже забыл, то как мне искупить вину?

Наннерль задумалась, а потом ответила так, как ответила бы, по ее мнению, мать:

‒ Если ты забыл о том, что натворил, значит тебе по-настоящему не стыдно, и Господь Бог всё равно не примет твое покаяние. Когда стыдно – это сложно выбросить из головы.

Моцарт испуганно посмотрел на священника. Как же понять, что тебе стыдно достаточно? Отец часто говорил, что у него «ни стыда ни совести». Теперь ни одно его покаяние не будет настоящим?

Вольфганг заплакал. Отец как раз направился к ним и сразу строго сказал ему, что он маленький мужчина, и слезы ему не к лицу. Но как бы он ни ругался, Вольфганг не мог успокоиться до самого дома. Ему казалось, что теперь, когда оказалось, что грехов у него куда больше, чем он думал, а избавляться от них так тяжело, он точно попадет в ад. Вся его семья будет в раю, а он один в аду.

С тех пор каждая новая исповедь становилась для него маленькой казнью. Он честно старался чувствовать себя виноватым, но каждый раз сомневался, достаточно ли этого. Иногда он думал, что сразу родился каким-то другим, и от рождения обречен на муки в аду.

А потом ему исполнилось одиннадцать. Он познакомился с одним человеком, и это изменило всё…

Моцарт думал о мужчинах часто, подолгу и с наслаждением. Избегать этого все равно было бесполезно – он обречен жить и умереть во грехе. В четырнадцать он впервые попробовал мужеложство в реальной жизни. Оказалось, это больно и совсем не так приятно. Потом он узнал, что боль можно уменьшить, но всем мужчинам, которых он встречал после, было всё равно. Никто не хотел быть «снизу», а Моцарту ничего не оставалось, кроме как соглашаться на то, что есть. Как бы унизительно он себя не чувствовал, а что-то внутри все равно тянуло его раз за разом искать этих неприятных встреч. Наверное, та самая внутренняя тьма, из-за которой он не мог быть благочестивым. Он привык так жить. Никто не знал о его странном увлечении – кроме Наннерль, но та была уверена, что после её просьбы он прекратил этим заниматься.

До вчерашнего письма он был уверен, что всё идёт прекрасно.

Он не знал, он правда не подозревал, что его симпатия к Сальери имеет под собой что-то большее, чем профессиональное уважение и предусмотрительность – иметь с ним хорошие отношения было бы очень выгодно. Наннерль было свойственно волноваться на пустом месте, и первой реакцией на её догадку стал смех и отрицание. Но потом…

Моцарт не мог себе врать, он слишком хорошо понимал, когда внезапно становился прикованным к одному человеку. И это было намного хуже, чем просто грех – он цеплялся за одного и того же мужчину, это всегда было опасно и обоим грозило раскрытием. Это заставляло его страдать и временно не обращать внимания ни на что вокруг. В такой тоске он часто писал, стремясь исчерпать свою боль и превратить в музыку. Только вот боль не заканчивалась долго.

Впервые под таким чувством он написал «Аполлона и Гиацинта», свою первую оперу. Отец, кажется, даже гордился им. Хорошо, что он не знал, с какими чувствами его одиннадцатилетний сын читал о трагической гибели Гиацинта от рук своего любовника.

А Сальери… С ним все было по-другому. Для начала, они были коллегами, это всё осложняло. Сальери занимал самую важную музыкальную должность в Австрии, он был как сам император, но в своем, музыкальном мире, который он, в отличие от императора, чувствовал и понимал в совершенстве. Сальери был итальянцем. Одним из тех, что в последнее время занимают все посты, предназначенные коренным австрийцам. В конце концов, он был верующим и законопослушным. Моцарт же одними своими мыслями нарушал и закон, и божьи заповеди. Нарушал по доброй воле и без сожалений. Сальери был выше него не на ступень – он был на самом верху моральной лестницы, а Моцарт был закопан в землю возле её подножья.

Прочитав злополучное письмо и осознав, что Наннерль права, Вольфганг обрёк себя на душевные муки. Понимая, что не сможет как прежде взглянуть маэстро в глаза, он решил проблему привычным для себя способом: утопил в алкоголе.

Стало только хуже. Как и всегда.

‒ Молодой человек, вы в порядке? – раздалось над его ухом. – Может быть, опохмелитесь? Станет легче.

‒ Давайте, ‒ буркнул Моцарт в стол.

‒ Что изволите пить?

Думать не хотелось и не получалось.

‒ То же, что и вчера.

‒ Вчера вы пили темный и светлый ром, пиво и элитный французский коньяк.

‒ Коньяк, ‒ зацепившись за последнее слово, произнес Моцарт. – Немного.

‒ Одну минуту!

Не поднимая глаз, Вольфганг услышал, как мужчина ушел, послышался негромкий хлопок от вновь открытой пробки и что-то полилось в бокал справа от него. Вернее, не что-то, а коньяк. Французский, элитный. Почему-то возникло ощущение, что его только что обманули, но Моцарт не обратил на него много внимания.

Шаги снова приблизились к нему, но внезапно остановились в нескольких шагах. Стало тихо. Послышался странный звук – как будто кто-то растерялся и не может найти слов. Чей-то тихий голос. «Но, позвольте…» ‒ в ответ, а следом: «Он сейчас покинет заведение».

Первый голос перешёл с шёпота на возмущённое ворчание:

‒ Он не заплатил ещё!

Моцарт нахмурился и, прищурившись, поднял глаза. На фоне яркого-яркого, залитого солнцем помещения, стояли две фигуры. Он не смог сфокусироваться и разглядеть их полностью, но одного силуэта хватило, чтобы опознать человека слева. Безупречная осанка, высоко поднятый подбородок – но не выше, чем позволяют приличия, собранные лентой волосы и шикарный, не вписывающийся в атмосферу помещения, камзол. На поясе у него висел длинный меч.

Вольфганг округлил глаза. Внутри всё похолодело. Это какое-то недоразумение, может быть он снова спит? Или галлюцинации – говорят, по пьяни так бывает.

Но Сальери повернулся к нему, подошёл и посмотрел прямо в глаза. Посмотрел молча. От этого стало особенно жутко. Задрав голову, Вольфганг глядел на него снизу-вверх, как на какое-то божество, и боялся сделать что-то лишнее. Казалось, любая реакция сейчас неумолимо приведет его к большему позору. Сальери вздохнул и наконец отвёл взгляд. Устало потирая переносицу, он бросил трактирщику:

‒ Сколько?

Тот торопливо назвал сумму. Сальери без малейшего промедления заплатил за его коньяк. Когда трактирщик потянулся к коньяку, чтобы снова подать его Моцарту, Сальери отодвинул бокал в сторону.

‒ Не стоит.

‒ Вы ведь заплатили, ‒ непонимающе возразил мужчина.

‒ Ему достаточно.

‒ Опохмелиться-то надо, пожалейте беднягу!

Сальери поджал губы и брезгливо взял в руки бокал. Неспешно покрутив его в руке, так, чтобы янтарная жидкость омыла стенки, он вдруг наклонил его вбок и тонкой струйкой вылил коньяк на пол.

‒ С опохмелом, ‒ сказал он, не глядя на Вольфганга. – Вставайте, вас ищут.

Оказалось, возле входа их ждала карета – одна из тех, которыми пользовались придворные высокого звания. Моцарт с трудом дошел до двери, влез внутрь и прислонился виском к стенке. Сальери сел напротив него и велел кучеру трогаться. Карета закачалась.

Моцарт понял, что его снова мутит. Стараясь дышать глубже, он решил отвлечься на что-нибудь. Сальери смотрел прямо ему в глаза. Господи.

‒ Кхм, ‒ начал Вольфганг неуверенно, ‒ Я… М-м-м…

На этом слова, которые он уже успел сформулировать, закончились, а новые не пришли, хотя он на это очень рассчитывал. Немного подумав, он снова замолчал. Взгляд черных, притягивающих к себе глаз, прожигал его и одновременно морозил. Как-то матушка говорила, что у маэстро глаза темные и пугающие, прямо как у всех итальянцев, и ей от этого не по себе. Вольфганг не выдержал и отвёл взгляд.

Зачем, интересно, Сальери сил прямо напротив, чтобы смотреть на него? Надеется разбудить совесть? Хотя, сядь он на одну сторону с Вольфгангом, было бы ещё хуже. Чувствовать его тепло, его присутствие прямо рядом с собой… Наверное, от Моцарта сейчас страшно воняет. Он хорошо знал, как может нести от заядлых пьяниц, какой мерзкий привкус у них во рту и про другие неприятные последствия. Неужели, он и сам сейчас выглядит так же?

Его наполнила такая жалость к себе, что захотелось расплакаться прямо здесь. Чтобы герр Сальери окончательно разочаровался в нем. Или, может быть, хоть немного посочувствовал. Хотя чему тут сочувствовать?

Моцарт несмело поднял глаза.

Всё ещё смотрит. Кажется, без отвращения, но и теплоты во взгляде нет. Откуда бы ей взяться?

‒ Вы… ‒ Моцарт вздохнул прерывисто, как будто и вправду собрался плакать. Сальери удивленно нахмурился.

– Вы сердиты на меня? – изо всех сил сохраняя твердость в голосе, спросил Вольфганг. – За… это.

‒ Под «этим» вы имеете в виду ваше самовольное бегство из дворца накануне службы? Или ваше неподобающее званию поведение? Или то, что вы лишили меня выходного дня? – спросил Сальери с усмешкой в голосе. – Уточните, пожалуйста.

Моцарт виновато опустил глаза. Сальери подождал, давая ему шанс ответить, а потом вздохнул:

‒ Вас не должно волновать, сердит ли я на вас. Я вам не отец. Я не собираюсь учить вас жить.

‒ Я знаю, ‒ выдавил Моцарт.

‒ Вы покинули свой пост, и подвели бы большое количество людей, если бы всё стало известно как есть. Может показаться, что его Императорское величество не любит обременять себя повседневными проблемами, но вы не видели его в гневе. Как бы вы не относились ко мне...

- Я отношусь к вам хорошо! - поспешно перебил его Моцарт. Сальери с нажимом продолжил:

- Как бы вы не относились ко мне или Розенбергу, это прибавило бы нам забот, не говоря уже о других, не менее занятых людях. Вы знаете государственные тайны – не самые охраняемые, но значимые. У вас был доступ и к другим. Понимаете, как выглядит со стороны ваш побег?

‒ Я не подумал об этом, ‒ честно сказал Моцарт.

‒ Знаю. Как только я понял, что ситуация может стать серьезной, то зашёл к вашей матери. Убедился, что она всё ещё во дворце. Так мне стало понятно и то, что вас не нужно опасаться.

Вопрос не был озвучен, но Сальери всё же ответил:

‒ Я видел вас, когда репетировал в саду. Ещё до прослушивания. Во время магической фокусировки несложно почувствовать, что вы искренне дорожите друг другом. Вы бы не покинули замок в одиночку. Но, боюсь, этих доводов было бы недостаточно, прикажи Его Величество найти вас и казнить. Не смотрите на меня так. Я упоминал это, и не один раз. Теперь вы понимаете всю серьезность положения?

Моцарт кивнул.

‒ Не имеет значения, сержусь я на вас, или нет. Если хотите знать – не сержусь. Мне привычнее сделать выводы, чем попусту ругаться. Но то, что вы сделали – эгоистично, халатно и абсолютно необдуманно. Мне жаль, что человек с таким талантом распоряжается своей жизнью настолько неосмотрительно.

После этих строгих слов он слегка смягчил тон:

- Вас спасло то, что на сегодняшний день у меня нет строгих планов, и я могу себе позволить потратить первую половину дня, разыскивая вас по всему дворцу. И распространяя информацию о вашей внезапной болезни. Вам повезло, что, как глава личной магической охраны его величества, я имею право допросить кучеров и стражу, чтобы узнать, куда вы поехали. Повезло, что я уверен в одном из кучеров и знаю, что после сегодняшнего дня среди придворных не поползут слухи. Я говорю это один раз, больше не буду: думайте прежде, чем совершать поступки. Особенно, когда от этого зависят другие люди.

‒ Спасибо, ‒ дрожащим голосом сказал Моцарт. – За всё. И… И за совет. Я даже не знаю, как… Может быть… Я мог бы…

‒ Ничего не нужно. Тренируйтесь, играйте… навестите свою мать, она говорит, что днями вас не видит.

‒ Хорошо.

‒ Можете сказать, что император вас очень хвалит.

‒ Это правда? – изумился Моцарт.

‒ Он не говорил о вас. Но доволен. Это хорошо.

Моцарт почувствовал, как его сердце разрывается на части от переполняющей его благодарности, облегчения и одновременно стыда. Сейчас в его голове существовало лишь два желания касательно Сальери – упасть на колени, рассыпаясь в извинениях, и доказать, что он всё понял и такого не повторит больше никогда в жизни. Внезапно, его озарило чувство, которого он, кажется, не испытывал вообще никогда. Ни с того ни с сего он вдруг спросил:

‒ Герр Сальери, скажите пожалуйста, куда придворные ходят на… на исповедь, ‒ последние слова он произнес почти шепотом.

Маэстро совсем не удивился или же просто не подал виду.

‒ Просто попросите отвезти вас в церковь, вам не откажут.

‒ Благодарю вас.

Остаток пути они проделали молча. Больше Сальери не буравил его взглядом.

Любимому братцу

Вольфганг, прошу тебя читать это письмо в отсутствие посторонних лиц. Отнесись к этому внимательно, ты сам поймёшь, почему. Это касается того, о чем знаем только мы с тобой.

Меня крайне беспокоит твое отношение к Антонио Сальери. Пожалуйста, не думай, что я зря переживаю. Есть много вещей, которые занимают мою голову без причины, но это – совершенно иное. Ты мой брат. Зная тебя достаточно хорошо, я не могу не волноваться, когда отзываешься о людях в таком тоне. Вспомни, что вышло с отцом Руфинусом. Просто убедись, я прошу тебя, что ситуация не повторится. Ты обещал мне, что она не повторится.

Надеюсь, ты не обижаешься на меня. Я тебе верю, я знаю, что ты держишь свои обещания. Но ведь то, что было, может вернуться снова, и тогда тебе придется страдать. По-другому это и не назовешь. Твое обещание будет доставлять тебе муки, но даже без него – ты ведь понимаешь, что ничего не выйдет. Ты повзрослел и больше не делаешь безрассудных поступков.

Я не сомневаюсь, что герр Сальери прекрасный человек, но не обожествляй его. Отец считает, что он тебя подставит, но это тоже крайность. Не подставь себя сам.

Пожалуйста.

Мы гордимся тобой, я ужасно скучаю. Сегодня варили варенье из яблок, если бы я могла его тебе передать!

Жду ответа

Твоя Мария Анна и пр.