От него пасёт гарью. Обугленной кожей, тлетворным эфиром, что клубился подле, словно был плащом. И чем ближе он подходил, тем сильнее Альцест сжимал зубы. С каждой их встречей, вокруг Модди вилось всё больше золотых бабочек.
Альцест задыхается в пурпурном смоге.
Шаги мягкие, не тревожащие пчёл, лёгкие, не вздымающие пыльцы. Оставляют взрастать полевые лилии после себя. Модди ведом своим Богом. Они стоят подле храма. Альцеста мутит.
Модди рябит ошибками. Расползается на текстуры отдельными фразами. Словно через фильтр, сильно урезано. Альцест не слышит в его голосе хоть каплю жизни. Механическим, только подающим себя как человеческий, пародирует живую, расслабленную речь. Скованный гнилым железом, передвигается в море кораблём.
Бытие Жрецом не лучше театральной марионетки.
Ложь выступает пятнами на его выдохах. Мажет свежим маслом сажи по впалым щекам, растекается по коже дальше. Горелыми чернилами пачкает бутоны хризантем. Струится мышьяком откровенность. Мёртвая. Вбирает в себя краски, ломает вокруг ткань пространства. Затекает, ведомая, в половицы и дальше, к ядру. Альцест молчит недвижимый. Околдован отвращением.
Модди где-то на дне кокона. Заточённый шелковыми нитями. Альцест не видит.
Жрец говорит глухо. Шепчет, не громче самого покорного ветра, с испорченно-белыми искрами на языке, о Боге. Зовёт певуче, сладко. Гнилым привкусом потчает неверующих. Улыбается искажённо, вольным багровым оскалом. И бабочки липнут к его стылым глазам, облепляют мухами подгнивший кусок сердца. Альцест не хрипит, когда Жрец сжимает шею. Альцест старается найти, где заканчивается клетка.
Приём в храме тёплый, дымятся азотом свечи и меж колонн свищет сера. Жрец молчалив. Дёргается изредка как на нитках, наблюдает за Альцестом около пруда. Свинья подсвечена зелёным. Бултыхается поплавком.
Жрец чего-то ждёт. Полы пурпура дёргаются как у встревоженной кошки, матово блестят рыбьи глаза. Что-то ищет. Всматривается и скачет недвижимо, разбирая на кости и мясо. Альцест обходит его неторопливо. Идёт с морозом на коже к главной фигуре. За разделочный стол, слегка дымящий запёкшейся кровью, не смотрит на мятые кубки и рассыпанные горсти пряностей, дальше. Переводит дух, смотрит через выход на тихую воду. Видит, как всплывает тело.
Альцест шагает на подиум, не опускает взгляда. На бежизненно-белом фарфоре медленно машут крыльями бабочки. Кровавые отпечатки на боках едва искрят золотом. Урны стоят полукругом. Оттеняют. Тяжёлый, резной аналойХрамовой пюпитр. Если грубо — подставка для книг и икон светится серебристыми прожилками дуба и единственный пышет жизнью в храме янтарём. Словно он — целиком — пытается уловить баланс. Хотя держит на себе такую отвратную книгу. Альцест сглатывает накатившую тошноту. Касается кончиками пальцев кожи и, фантомно, слышит вопль человека, с которого её сдирали живьём.
Жрец стоит, заинтересованный. Далеко в центре храма.
Страницы столь же архаичны — телячья кожа. Альцест перелистывает, едва вчитываясь, не смотрит на багровые чернила. Последним, ещё свежим, читает — пока ещё не он. Альцест оглядывается на Жреца. Видит — тонко улыбается сквозь Модди.
Жрец не сможет вытравить такую кипящую бесовщину. Заточить, да. Но сможет ли потом собрать хоть часть своих ошмётков, когда Модди выйдет без последствий из радиевой клетки?