– Двадцать пять было вчера, двадцать пять сегодня, а завтра тоже будет двадцать пять? – спрашивает Чуя, смотря на полосу леса вдалеке. И не понятно, у кого же конкретно он спрашивает: у леса, у поля или у Осаму? 

Осаму задумчиво смотрит на профиль Чуи. У него помимо носа обгорели ещё и щеки. Но сегодня это бережно и аккуратно было намазано специальным кремом (пока Чуя спал). Осаму гордится своей сообразительностью. 

Чуя делает вид, что действительно спал в тот момент. 

– Двадцать пять что? – в итоге спрашивает Осаму, заинтересованно наблюдая за Чуей. Тот не отвечает и поднимается, отходя немного поодаль. Три шага, пять шагов... Осаму внезапно понимает, что делает так всегда. Считает шаги Чуи. Считает, сколько секунд тот вдыхает воздух и сколько секунд поджимает губы. 

Это происходит неосознанно, уже вошло в привычку. Стало повседневной обыденностью. Следить за Чуей, наблюдать за его настроением и всегда 

быть рядом.

Осаму бы посмеялся, назвав себя обеспокоенным родителем, но таким он себя не ощущает от слова «совсем».

Разве для родителя необходимы поцелуи с губ ребёнка, как глоток живительной влаги? 

Осаму н е родитель. 

Осаму намного, намного отличается в своих желаниях и привязанности к этому рыжему упрямцу. 

Чуя оборачивается и подзывает рукой к себе. Осаму не хочет вставать, он пригрелся на жарком солнце (время давно за полдень), но всё равно поднимается и идёт к Чуе. Чуе нужно было сделать пять шагов, а Осаму всего три. И эту мелочь он тоже замечает по-прежнему неосознанно, но запоминает и откладывает в памяти, будто это действительно нечто важное и необходимое. А впрочем...

– Видишь? Сколько здесь лепестков? 

Чуя щурит глаза от слишком яркого солнца и придерживает рукой маленькую ромашку, чтобы та не затерялась среди своих собратьев. Маленький островок ромашек. 

– Двадцать, – отвечает Осаму, быстро пересчитав белые лепестки. 

– А у меня двадцать пять, – тихо отвечает Чуя. Осаму хмурится, бросая быстрый взгляд на загадочного Чую, а потом вновь сосредотачиваясь на цветке. 

Чуя раздвигает верхние лепестки, а под ними оказываются совсем крохотные лепесточки. Нижний слой, стало быть, или как это называется? Они едва достигают половины длины обычных лепестков. 

– У меня всегда двадцать пять лепестков на ромашке, знаешь. 

Осаму не знает, но обещает себе подумать. Чуя, вообще, должен смотреть с ожиданием. Но он не смотрит. Он вообще больше не смотрит в сторону шатена и, ничего не говоря, идёт дальше по полю, подставляя лицо жаркому солнцу и тёплому ветру. 

– Совсем кожу погубит, – бормочет Осаму себе под нос. 

***

– Сегодня двадцать семь, – говорит Чуя, стоит им встретиться на следующий день. 

Сейчас не рассвет, что обычно сопровождает их встречи, а закат. Небо окрашено в нежно-малиновый цвет, будто кто-то опрокинул миску с малиной, и сок растёкся по столу, разбавленный каплями воды. 

В этот раз Чуя смотрит с ожиданием. Он прижимает к груди ромашку и смотрит несколько исподлобья. 

«Ну же, пойми», – так и просит его взгляд. 

Брови его едва заметно нахмурены, так, что обычный человек и не заметил бы никаких изменений. Но Осаму замечает всё и даже больше. Ему немного неловко, что он не сообразил вчера, но лучше поздно, чем никогда, да? 

Он забирает у Чуи цветок. Вертит некоторое время в руках, разглядывая и считая лепестки (действительно двадцать семь, вместе с пятью крошками, что прячутся под большими лепестками), а потом выкидывает его как можно дальше. 

– Зачем тебе ромашка, если ты и так знаешь ответ? 

Осаму целует Чую, который тянется к нему (совсем как цветы ранним утром к солнцу) и льнёт, как бездомный котёнок (тот серый с белой грудкой, и все его подкармливают). 

Только Осаму не настоящее солнце. Не то, которое на небе, и которое греет лишь лучами. У него, как Чуя говорит, внутри своё личное. Оно тоже появилось летом, но настоящей причиной было не время года. 

Солнце Осаму не обожжёт Чую, поэтому тот может сколько угодно тянуться к нему и просить тепла. Осаму забирает к себе домой того серого котёнка и теперь планирует забрать ещё одного, рыжего и с голубыми глазами. 

И никакие гадания на ромашке не нужны, чтобы услышать

– Я люблю тебя.