Что я услышала раньше – взрывы или сирены? Сейчас вспоминать бессмысленно, потому как в полусонном разуме всё смешалось одной какофонией. Далёкие раскаты. Сидя на диване в душащей темноте, я вслушивалась с абсолютным недоумением. Что это? Учения? Ведь это учения? Ведь это, конечно же, не может быть ничем другим?
Память две тысячи четырнадцатого включилась запоздало, уже после того как, распахнув створку, я безрассудно высунулась в окно. Нельзя высовываться в окна. Ни в коем случае нельзя высовываться в окна. Но я стояла, высунувшись по пояс, и обжигающе холодные руки ветра хлестали меня по лицу.
Вспышки на горизонте. Я наконец проснулась. Или не проснулась, и это – продолжающийся кошмар?
А взрывы всё длились и длились. И выли сигнализации. Сотни сигнализаций истошно заходились повсюду. Хлопали двери соседних квартир, кто-то кричал на улице. Сколько машин внизу. Как жутко они завывают – не две и не три, а целый огромный хор. По всему району, по всему городу.
Ещё полчаса, и я наконец узнаю: так же – по всей стране.
Пауза – и снова череда тяжёлых, раскатистых взрывов. «Прилёты». Далеко. Похоже на «грады» или на «смерчи», но мирные годы затуманили воспоминания, так что уже, пожалуй, не отличу. Главное одно: это происходит не в моём районе, скорее всего где-то на окраине. Вероятность, что проводятся учения, объявление о которых я пропустила, тоже не стоит сбрасывать со счетов.
Всё-таки захлопнув окно, я нашарила телефон. Экран вспыхнул, практически ослепляя, и на нём тут же отобразилось уведомление.
— Кара, Кара, это война, — сбивчиво тараторила Леська в голосовом. Дышала тяжело, будто бежала или испугалась до полусмерти. – У нас было. Была. Бомба или ракета – я не знаю, что это было! Оно стену вынесло. И стёкла – они посыпались. Тут сыпались стёкла, все! Стёкла… стёкла, — втянув воздух с хрипом, она оборвала сообщение.
Сжимая телефон дрожащими пальцами, я с внезапно холодной ясностью ощутила: это уже не сон. Моя жизнерадостная, восторженная подруга просто не может шутить так. Так и о таких вещах.
В окошке чата снова и снова появлялась надпись, что Леська записывает голосовое, но сообщений не было. Взрывы наконец стихли, экран погас.
Что я могу сделать сейчас? Позвонить Зайке? Отцу? Эльку набрать?
Эль. Паническая мысль прострелила болью. Сердце зашлось заполошно. Забрать сестру. Мне всенепременно нужно забрать сестру. Но куда и как? Вызвать такси? А впустят ли в школу? А отдадут ли?
Вместо того чтобы действовать, я замерла на месте.
Дежавю. Всё это однажды было – точно такое же утро и бесконечный ужас. Только тогда ситуацию в свои руки взял отец. Он понимал, что происходит, он понимал, что делать.
Я не знаю, сколько просидела, держа телефон в руках, на краю дивана, но тело моё и разум сковало оцепенение. Сонный паралич наяву. Будто я окутана ватой, замотана в плотный кокон. Только не тёплый – мучительно ледяной. Одна за другой сирены машин отключились. Стрекот пролетающего вертолёта. И тишина.
И снова громовые раскаты. Но не гроза. Жиденький рассвет пролился в окно, и всё в этом свете казалось каким-то чёрным. Сколько сейчас времени? Почему я застыла статуей? Почему не мечусь, как соседи за стенкой, и не кричу?
Телефон завибрировал. Входящий звонок от Леськи. Почему-то не сразу вспомнив, как именно отвечать, несколько секунд я тупо пялилась на мигающие значки – зелёный и красный.
Первым, что услышала, был звук уходящего поезда. Только после него заговорила Леська.
— Кара, прости. Я напугала тебя. – Голос у неё был спокойный и ровный. Будто не человек говорит, а робот. Так и не дождавшись ответа, подруга продолжила. — Ты уже слышала обращение Зеленского? Ты уже знаешь, что происходит?
— Н… Нет. – Чтобы произнести, мне пришлось прокашляться, но горло всё равно сжимали склизкие щупальца. А потом Леська вдруг начала смеяться. Жутко и глухо.
— Мы думали: чушь, — выдавливала сквозь этот истеричный, неестественный смех. – А я вот теперь в метро сижу. И мама сидит. И нам некуда идти. Представляешь? Вот такая… чушь. Оказывается, бывает и так. У нас тут ракеты летали. Прямо по району. А в метро тихо.
И резко замолчала. Сквозь искажения динамика я услышала голос диктора: «Шановни пасажыры, будьтэ уважни, на станцию прыбувае электропойизд»*. Шума и грохота проносящегося состава мне наконец хватило, чтобы прийти в себя, чтобы запоздало понять, что метро не остановлено, а значит я смогу доехать за Элькой в Центр.
— Приезжайте ко мне. – Я хотела, чтобы голос звучал спокойно, но панику в нём услышала и сама. – Комнатка у меня маленькая, но уж как-то поместимся все.
— Да куда приезжать-то, Кара? У меня стреляют, у тебя стреляют. И будут стрелять везде.
Медленно поднявшись на ноги, я сделала скованный шаг.
— Но не в метро же жить?
Выходить на улицу было страшно. Ещё вчера я наслаждалась приятным вечером. Ещё вчера я пребывала в совершенной уверенности, что будет становиться лучше и только лучше. Сегодня попасть ключом в замок удалось далеко не с первого раза – так сильно дрожали руки.
«...прэзыдэнт Путин оголосыв провэдэння специальнойи вийськовойи операцийи на Донбасси…»*
Хриплый голос Зеленского снова и снова повторялся в сознании. Как я могу поверить в происходящее? Но в то же время как я могу не верить президенту, которого выбирала? Как я могу не верить Леське, которая сидит на станции метро и боится оттуда выйти?
«…у багатёх мистах Украйины було чутно выбухы. Мы вводымо военный стан на всий терыторийи нашойи державы…»*
Вводят военное положение. Я даже не сбегала – слетала по лестнице вниз. Сколько времени пропустила? Сколько потеряла в том странном ступоре?
Как отец в далёком две тысячи четырнадцатом, я мчалась за Элькой – забрать, уберечь от всего и всех; увидеть, обнять, убедиться: сестра в порядке.
«…сёгодни вид вас, вид вас – вид кожного з вас потрибно… спокий… по можлывости залышайтэсь будь ласка вдома…»*
А как оставаться Леське, если ракета вынесла стену? Если летели стёкла и выбраться удалось только каким-то чудом?
Похолодало. Или это мне самой было чертовски холодно?
Вместо того чтобы застегнуть куртку, я обхватывала себя поперёк груди. Половина машин исчезла. Около всех подъездов виднелись мешки и люди. Люди собирались – спасаться, бежать. Куда? Ведь Леська права, стреляют по всей стране.
«…бэз паникы, мы готови до всёго, мы всих переможемо».*
Какой-то мужик налетел на меня и даже не извинился. Будто и не заметив, помчался в неведомом направлении. Без паники, как же. Мы всех победим – ну да.
На станции метро было людно. Я с удивлением осознала, что многие действительно перебрались сюда с расчётом на то, что оставаться под землёй, возможно, придётся долго. Тут и там виднелись спортивные коврики, пледы и покрывала, кое-как укомплектованные рюкзаки, игрушки. Лаяли собаки, вопили коты, а какой-то подросток обнимал клетку с мелким сереньким грызуном. Я пробегала мимо. Пока ещё поезда не остановились, мне нужно добраться в Центр.
Все турникеты уже отключили. Спускаться на станции теперь было можно без каких-либо ограничений и контроля. Сразу же подумалось: люди набиваются сюда в поисках безопасности. А что, если в этой неразберихе сюда проберётся какой-нибудь диверсант? Если стрельба? Если взрывчатка?
— У нас спокойно. – Чтобы слышать голос отца, я вжимала наушник пальцами. – Но это временно. Пересидите там, в Харькове, пока всё не утрясётся. — Поезд подъехал без объявления. — Операция объявлена на Донбассе. Вовочка просто заберёт нас, как должен был сделать ещё в четырнадцатом.
— Вовочка? Заберёт? — Тоннели сегодня были освещены, и состав мчался сквозь яркие жёлтые блики. – Война началась. А ты… как будто этому… рад?
Вовочкой отец и его друзья всегда называли Путина. И ждали его, говорили практически постоянно: «Почему другие города в ЛНР*, а мы – нет? Чем мы хуже?» Я никогда не понимала до конца этой их странной позиции «за Россию». Ведь как ты можешь быть за какую-то другую страну, если живёшь в своей?
Связь прервалась, и где-то в глубине души я этому была рада. За те минуты, что разговаривала с отцом, на экране накопилось много уведомлений. Практически все – сообщения от друзей. Практически все – об одном и том же. Читая их одно за другим, я не находила в себе сил ответить хотя бы коротко. Словно в тумане нашарила глазами единственную значимую аватарку. Зайке я написала, как только пришла в себя, и вот наконец он появился в сети, вот наконец ответил.
«я за рулём».
Три скупых слова. Я перечитывала их снова и снова, будто разучилась понимать печатные буквы. Поезд затормозил на Киевской*. Я написала:
«Что?»
Хоть Зайка оставался в сети, ответа не было. Не мог же и он сбежать? Не мог же забить на меня, как только запахло дымом?
Эльке я не писала и не звонила. Боясь напугать и не оказаться рядом, спешила поскорее добраться до интерната. Что там сейчас?
Как и на Студенческой*, в Центре толпились люди. Стоило подняться на эскалаторе и пройти сквозь стеклянные двери в просторный холл, как неладное становилось особенно ощутимым. Вместо запаха свежих булок из небольшой пекаренки и едва уловимого цветочного аромата повсюду меня встречали опущенные роллеты. Нагрянувшая беда изменила облик города в одночасье..
Наружные эскалаторы отключили. Пока я топала по неудобным ступенькам, телефон в руке коротко завибрировал. Зайка. Пробежав сообщение глазами, я споткнулась.
«У меня очень мало времени. Я должен успеть отвезти своих на Западную* и убедиться, что они в безопасности. Стою на заправке сейчас и пишу тебе. Прости, что не сразу ответил. Тут жуткая очередь. Народ паникует».
Пальцы заледенели. Из наружных дверей в зев перехода врывался холодный ветер.
«Должен успеть? Почему времени мало? – Сообщение улетело и я тут же добавила следующее: — почему на Западную?»
Зайка печатал с перерывами и этого времени мне хватило, чтобы дойти до первого перехода. Он повёз своих – сына и жену, Светочку и Олежку. Если с Зайкиной женой мы пересекались редко, то темноглазого, молчаливого сына он несколько раз приводил на уроки в школу. Совсем ещё мелкий тогда пацан мог часами изучать разложенные на столе контурные карты. Этим пошёл в отца. Вспомнилось, как уже позже мы вместе гуляли в парке. Любознательный мальчишка, названный именем легендарного варяжского воеводы* — как он воспринял взрывы сегодня утром? Сильно ли испугался?
Ответ наконец пришёл.
«Потому что с Западной можно свалить в Польшу».
«Ты хочешь свалить?»
Я перебежала дорогу, не дождавшись последних секунд до того, как красный сменится на зелёный. Косясь в телефон единственным зрячим глазом, едва не запнулась о порог аптеки и кто-то неравнодушный придержал меня за плечо.
Снова ответ:
«Все хотят свалить. Но не все смогут. – А о себе – ни слова. Так, как умел лишь он, Зайка ушёл от вопроса. Продолжал печатать. — Кара, я скоро поеду дальше. Где ты сейчас?»
Руки тянулись ответить голосовым, но, притормозив у закрытой, как всё, кофейни, я быстро отстучала по экранной клавиатуре:
«В школу иду».
«Умничка, Кара». – И смайлик – довольный кот.
Он что-то писал, но я опередила вопросом:
«Может быть ты допускаешь ошибку? Зеленский говорит, что всё будет хорошо, что всё будет под контролем».
Перерыва хватило, чтобы дойти почти до здания интерната.
«Ошибку допустила ты, когда голосовала на выборах. С тех пор как этот клоун у власти, в Украине уже ничто не под контролем».
Директор был на месте. И это не удивило. Сколько я его знала, он жил интернатом, отдавая все свои время, любовь и силы ученикам. Мы же всегда отвечали ему взаимностью, даже между собой всерьёз называя Папой.
— Ты хочешь забрать Эльвиру?
Стоя около лестницы в вестибюле, я до боли сжимала пальцы на животе.
— У меня есть доверенность, так что имею право.
Кивок в ответ и практически сразу тяжёлая, большая рука на плече.
— Ты можешь остаться здесь. Немцев мы пережили. И русских переживём. Для наших выпускников двери всегда открыты. Ты знаешь, Карина.
Я знала. Конечно знала. Прежде чем уйти за сестрёнкой в спальню, я коротко и крепко его обняла.
— Из всех вас только у меня есть навыки выживания в оккупированном городе.
— Удачи тебе, девочка.
— Всё будет Украина.*
Увидимся ли опять?
Атмосфера в коридорах переменилась всего за ночь. Даже не за ночь, а за несколько часов тревожного, страшного утра новой реальности, в которой всем нам придётся учиться жить. Вчера я шла этой же дорогой. И так же касалась стены, как будто воспоминаний. Сегодня всё казалось пустым, совершенно пустым. Снаружи и изнутри.
Я говорила директору правду. Здесь и сейчас я – едва ли не единственный человек, который точно знает, что будет дальше. Мы с Элькой – едва ли не единственные. Каково же тогда остальным? Страшно, как нам – в четырнадцатом?
Элька стояла у шкафа. Полностью одетая, с кое-как стянутыми волосами, беспорядочно сгребала одежду в распахнутый чемодан. Услышав шаги и голос, бросилась ко мне:
— Я тебя ждала. Ты же меня заберёшь?
Прижимая её к себе, я в первый, но далеко не в последний раз душила подступившие к горлу слёзы.
— Всё будет хорошо, Пирожок. Вот увидишь. Это – ну максимум на недельку. Даже ещё отыграем восьмое марта.
Колёсики чемодана постукивали по брусчатке.
— Ты трость* взяла? Капли для глаз, таблетки свои не забыла? – Элька цеплялась за локоть, кивала, кусала губы. Сжимая её пухленькое запястье, я наконец в полной мере ощутила всю тяжесть ответственности, которая теперь на меня ложилась. Что бы не происходило и что бы ни было, я теперь в ответе за нас обеих. И я ни за что не могу подвести сестру.
В метро проверяла чаты.
«Доброе утро, соня, чего молчишь?» — прилетело от близкой подруги, и мне захотелось истерически рассмеяться. Варька, очень дорогой человечек, сейчас в Москве. И Варька ещё совсем ничего не знает. Внутри поднялось что-то мстительное и злое.
«Я на ногах с пяти утра», — отправила я ей и тут же сама устыдилась своих эмоций. Ведь, пусть и москвичка, подруга не виновата. Ведь это не она бомбит города. Ведь это не она подписала указ в Кремле.
— Кара, что случилось? – тревога в голосовом. И как ей ответить? Как ей ответить правду?
Коротко и ясно:
«Варя… У нас… война».
На платформе устанавливали питьевые фонтанчики. Выйдя из поезда, я какое-то время тупо наблюдала за тем, как ходят, что-то перетаскивают, сидят и лежат на ступеньках люди. Из-за их количества включили дополнительную вытяжную систему, и станцию заполнял отвратительный, низкий гул. Кроме этого гула я почему-то совсем ничего не слышала. Слова, которые отправила Варьке, сверлили висок, но всё ещё не осознавались в полной, ужасной мере. Быть может остаться здесь, под землёй, в относительной безопасности? Харьковское метро достаточно глубокое, чтобы укрыть от РСЗО* и от авиации. Элька потеребила рукав, и я покачала головой, отвечая самой себе. Пока ситуация не критична, не стану паниковать. Я ведь, в конце концов, должна доверять спокойствию президента?
На улице было пустынно. Откуда-то издалека доносились выстрелы. Одиночные – пушки. Сдвоенный – это танк. Низкие серые облака затянули небо и, будто в насмешку, пряно и сладко пахло приближающейся весной. Но весны не будет. Как может она прийти, если происходит такое, если люди стреляют в людей, если русские наступают?
Русские наступают. Так странно. Настолько странно...
Ведь практически все друзья – за границей, там. И кто мне они теперь? Не враги, так точно. Останутся ли друзьями? Смогут ли оставаться и захотят ли?
Зелёный троллейбус остановился, и двери раскрылись. Всего несколько человек тихо переговаривались на заднем сидении.
Как отец действовал в две тысячи четырнадцатом? И что я должна учесть?
В две тысячи четырнадцатом оккупированный Лисичанск был отрезан от продовольствия. Прилавки опустели, а позже, когда поставки наладились, что-либо купить было можно лишь за наличку. У нашей семьи, как назло, все деньги лежали на картах.
Как и сейчас.
Как же это плохо, что вчера я поленилась сходить за продуктами. Как же паршиво, что не набрала воды.
Элькин чемодан заносило на выбоинах в асфальте. Я внезапно заметила, что несколько магазинчиков на остановке открылись: мясной, молочный и даже Кулиничи. Супермаркеты работали тоже, но в новостном канале уже опубликовали фото очередей. Все, кто не бросился в панике уезжать, так же истерично метнулись скупать продукты.
Выстрелы. Элька вздрогнула. Я, наверное, тоже. Сгорбленная женщина с тачкой рванула к стене напротив и я зачем-то произнесла:
— Это далеко. Не бойтесь.
Она посмотрела тупо. Потом улыбнулась, будто мои слова дошли до неё по барахлящей связи.
— Откуда знаешь?
— Донбасс, - ответила вместо меня Элька. Женщина лишь вздохнула.
— Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Зеленский не подведёт – вот увидите. – Кому она говорила на самом деле – себе или нам? Кого успокаивала этими своими словами? Вдруг указала ладонью. – Там хлеба нет, но есть пирожки. И пирожные. И соломка. И что-то в молочном я видела. Девочки, миленькие, держитесь.
Тогда я впервые почувствовала это. Не в полной мере, но это витало в воздухе – то единство, которое вскоре сплавит всех украинцев в стальной кулак, сейчас оно лишь зарождалось в глазах незнакомой женщины. «Всё будет Украина» - слова Зеленского. Мы повторяли их друг другу от самого сердца, искренне веря в это.
— Всё будет Украина.
Иначе не может быть.