— Кара, а Кара. Возьмёшь мне пирожок? — Эскалатор немного барахлил. Вслушиваясь в его неровное бормотание, я не сразу уловила слова сестры. Ответила с опозданием.
— Эль, пирожок ты мой… — и стиснула пухленькое запястье. – Сейчас. Пора. С картошкой опять? Или слойку с омлетом?
Широкий шаг сестренка как обычно сделала невпопад, и, стоило нам оказаться в заполненном людьми вестибюле, я поспешила перехватить её под руку. Не хватало ещё потеряться в такой толпе. Как, если что, разыскивать тогда Эльку?
В пекарне было душновато. Пищали кассовые аппараты, кофемашина жужжала без умолку, а сонные, вялые покупатели хлопали дверями, выскальзывая на улицу со свеженькой, тёплой выпечкой.
Конечно же, я как всегда не сдержалась. Купила и пирожок, и слойку с омлетом, и круассанов ещё штук пять – чтобы пожевать хватило не только Эльке. Я ещё слишком ярко помнила голодные времена в уютном, родном, но всё-таки интернате.
Жизнь интерната для детей с проблемами зрения, в котором училась Эль, проходила по одному и тому же жёсткому расписанию: подъём и зарядка, уроки, линейка, хор, самоподготовка, музыкальная школа – даже сейчас вспоминалось, как «дважды два». В первой половине дня – школьная форма: белый верх, чёрный низ. В тёплое время года — блузка, в холодное можно свитер. Меню – наизусть: каша вязкая пшеничная, рыба, капустный салат. Но, хоть де-юре питание пятиразовое, голодно всегда – организм-то ещё растёт.
Так как я могу не затарить сестрёнку булками?
Пробиваясь сквозь толпу на переходе, Элька ухитрялась помахивать бумажным пакетом с выпечкой.
— А ну, как порвётся? Все булки свои растеряешь. И что тогда?
Сестрёнка в ответ смеялась.
Школа встретила привычными ароматами. Варёная зубатка* – что может быть аппетитнее?
Старая вахтёрша, встречавшая меня ещё перепуганной первоклашкой, приветливо улыбнулась и, стоило нам дотопать по гулким деревянным ступенькам, обратила внимание на Элькин пакет:
— Карина, ну что такое? Снова её балуешь? Ну не по правилам.
Мне оставалось лишь развести руками:
— Вот так. Грешна.
Правила и регламент. В этих стенах от них никуда не деться.
«Интернат закрытого типа» - для всех воспитанников это звучит практически, как «колония». Двенадцать учебных лет по четыре четверти. Родители привозят после каникул – и оставляют. Конечно, никто не отменял телефонов и переписок, но достаточно ли этого шестилетке, который отчаянно скучает по дому и по семье?
Тем воспитанникам, чьи родители жили в Харькове, везло на порядок больше. Как дети в обыкновенных школах, харьковские приходили и уходили. Иногородние смотрели на них с завистью. Зато за Харьковскими закреплялась важная функция: они были добытчиками. В младших классах приносили сладости, а в старших – и что-нибудь запрещённое. Нет, не алкоголь и не сигареты. Сосиски, колбаса и какие-нибудь паштеты ценились куда выше.
Сегодня для класса добытчицей будет Эль.
В этом году февраль выдался просто на диво тёплым.
— Этак у нас абрикоса* цвести начнёт, — вздыхал в беспроводном наушнике хриплый отцовский голос. – Эльку отвела?
— И пирожков купила. – Дождавшись, пока серебристая легковушка полностью остановится, я быстро перебежала дорогу по затёршейся с лета зебре. – В среду опять зайду. Если успею с работой.
— Мм... а домой когда?
— Домой... – Пробегая мимо бывшей вареничной, «Львовского круасана»* и какой-то корейской жути, я мысленно подсчитывала на пальцах. – Быть может, после восьмого марта. Сейчас по работе завал. Да и у Эльки концерты, контрольные…
— В марте. Ловлю на слове.
Сбросив звонок, я тяжело вздохнула. С тех пор, как не стало мамы, с тех пор, как отец впервые ушёл в запой, слово «домой» стало для меня синонимом слова «долг». Там, где жили детские воспоминания, теперь поселились запустение и тоска.
В маленькой кофейне было немного сумрачно, из-за чего мне пришлось задержаться на пороге. Бариста и посетители обычно всегда обращают внимание – и на то, как долго я осматриваюсь, и на то, как захожу – осторожно, ощупью, боясь не увидеть ступеньки и с них упасть. К счастью, практически никто и никогда не задаёт вопросов. Любые вопросы выбивают из колеи. Может, поэтому я с таким маниакальным упорством пытаюсь не показывать вида, что инвалид?
Выбор авторских напитков оказался каким-то скудным. Пришлось остановиться на большом капучино с кедровыми орешками и чуточкой карамели. Впрочем, все недочёты скомпенсировал маленький столик в углу. Здесь не было ни лишних ушей, ни глаз – именно то, что нужно фрилансеру-интроверту.
Ноутбук – на столешницу, наушники – в уши, стаканчик – у запястья. Достаточно близко, чтобы то и дело из него пить, но в то же время и на некотором расстоянии. Не хватало ещё залить клавиатуру липким и сладким. Такое у ноутбуков не лечится. А он у меня один.
Текст шёл легко. Настолько легко, что я даже позволяла себе то и дело отвлекаться в экран телефона.
«Кара, Привет! В субботу саке. Ты в теме? Зависнем»
Хм. Замерев с приподнятым пальцем, я пролистывала мысленный ежедневник. Если на минувшие выходные я забирала Эльку из школы, значит, следующие с лёгкой душой могу освободить для своих друзей.
«А почему бы и да?»
«Отлично, - не изменяя себе, Леська рассыпалась в смайликах. – А ты где?»
«Пытаюсь писать сценарий в какой-то ноунейм кофейне».
Конечно, уже через полтора часа подруга примчалась. Как всегда одетая нарочито небрежно, благоухающая приторным Монталевским Чёклат Гриди*, рухнула в кресло напротив:
— И что мы пьём?
— Знала бы ты, что устроила сегодня моя маман, — страдальчески воскликнула Леська уже на улице.
С первого дня нашего знакомства подруга всегда чуть заметно касалась моего запястья. Даже зная, что я куда самостоятельнее и внимательнее многих нормально видящих, и даже за три года общения не раз убедившись в этом, Леська всё равно опасалась, что что-то произойдёт и меня всенепременно придётся отдёргивать, ловить или как-то ещё спасать. Первые месяцы такое, конечно, злило. Со временем же я просто смирилась и приняла, как блажь.
— Мм… и что же? — Пробиваясь сквозь человеческий поток на Сумской, я постоянно ощущала шершавые, тёплые костяшки подруги своей ладонью.
— Всякого насмотрелась и паникует. Ты знаешь… прям раздражает. Она же никогда не велась на такую чушь. А тут…
Светофор защёлкал и звук отразился от угла здания.
— Леська, так что за чушь?
— Что завтра Россия нападёт на нас, потому что Путину предсказали. Двадцать второе, ноль второе двадцать второго года. Понимаешь? Нумерологи, кара. – И рассмеялась. – Утром маман чуть ли не бежать собиралась. Еле её успокоила. Мамы – такие мамы…
Фонари рассыпали оранжевые блики, отражаясь в остатках снега и подлой вечерней наледи.
Спрятаться от звуков. Прохожие – просто тени. Музыку погромче, шаг – шире. Мимо всё ещё открытого мясного, мимо молочного, мимо полуфабрикатов, аптеки, Роганского автомата. Десять минут пешком, на пятый этаж и ключ провернуть со скрипом. Странность какая, вроде замок поменяли, а он барахлит опять.
В крохотную квартирку-студию я перебралась лишь пару недель назад. Это была победа – выстраданная, долгожданная. И пусть, в отличие от студенческого общежития, добираться сюда приходилось гораздо дольше, арендованная, но всё-таки своя «норка» наконец-то позволяла мне жить и дышать свободно.
Маленькая свинка Эль оставила грязную чашку и крошки на столешнице. Пританцовывая с тряпкой и устраняя оставленный сестрой хаос, я улыбалась. Последний год круто изменил мою жизнь. Почти постоянная работа, сформировавшийся круг друзей, психотерапия, хобби.
Электрочайник щёлкнул. Кёртис* с лавандой. Что может быть лучше после плодотворного дня? Только возможность понежиться в тёплой ванне, а потом, забравшись под толстое одеяло, уснуть под любимый трек.
Телефонный звонок стал неожиданностью. Ещё большей неожиданностью было прочесть на экране бабулин номер. Те секунды, что я потратила, поднося смартфон к уху, когтистый зверёк тревоги процарапывал внутри невидимые тоннели. Ведь ба засыпает рано. Ведь бабушка вообще не любит звонить сама.
— Кариночка, привет. Ты слушала передачу?
— М… передачу? – Я тяжело прислонилась спиной к косяку и медленно выдохнула, заставляя себя расслабиться. Не инфаркт, не инсульт. Бабушка здорова и всё нормально. Впрочем, встревоженный голос звучит хрипловато. Не простудилась ли?
— Ну да. Передачу. Про Путина. На Ютубе. Карина, почему ты всегда пропускаешь такие вещи?
— Я не понимаю… Я просто не понимаю, откуда она постоянно берёт такое. С тех пор, как мы подарили ей смартфон, просто спасу нет, — жаловалась я вскоре другу по телефону. — Саш, представляешь, она говорит мне: Киев уничтожат ядерным ударом. И поставят трёхметровую статую Путина. Господи-боже. И ради этого она позвонила мне в девять вечера и перепугала до полусмерти. – Валяясь на диване с беспроводным наушником в левом ухе, я фыркала крошками на пижаму. И даже не сразу поняла, что смеюсь одна.
— Ну, про статую Путина - это повеселило, но послушай, в каком информационном вакууме ты живёшь? Все ждут войны. Россия нападёт. Это – вопрос времени. Короткого времени. – Усталый голос Саши, который за глаза или мысленно – Зайка, никак иначе, был серьёзен просто до невозможности.
— Ты ещё скажи, что это произойдёт двадцать второго ноль второго. Завтра, то бишь. Слыхала я уже про путинских нумерологов.
— Такой вероятности тоже не исключаю.
Медленно сев, я потянулась за Кёртисом.
— Старый ты мой параноик. Это просто смешно, Саш.
— История циклична. Сколько раз мы уже обсуждали это?
В густой тишине я сделала глоток. Невесть сколько простоявший на широком диванном подлокотнике, чай успел остыть, так что пришлось вставать и тащиться к микроволновке.
— Четырнадцатый не повторится. А если и повторится, то только на Донбассе. Мы живём в цивилизованном мире, где все понимают, насколько невыгодны войны. – Призрачный свет заполнил кухоньку. Стоя у холодильника, я наблюдала, как чашка с красивой надписью «Украина» медленно кружится за полупрозрачной дверцей. Пришедшая вместе с бабушкиным звонком тревога всё ещё глядела из тёмного закоулка. «Карина, услышь меня. Будет война, будут бомбить города. Будут умирать люди, мирные люди». Это просто паника, просто чужая паника, которая меня заразила.
— Ты ничего не смыслишь в политике. – Зайка так долго обдумывал свой ответ, что я уж было решила: разрядился наушник. – Когда-нибудь дорастешь до этого.
Звон. Темнота. Надо же, чай перегрелся. Вот как так быстро? Плеснув на палец и мысленно чертыхнувшись, я поспешила ответить:
— Уж лучше бы никогда.
Уснуть совершенно не выходило. Чужая тревога стала собственной, и я беспокойно ворочалась с боку набок. Четырнадцатый не повторится. Это было слишком страшно. Кровь на песке, бурые пятна, упорно проступающие с дождями. Будто земля не принимала, выталкивала, будто не позволяла забыть о погибших здесь.
Бурые кровавые пятна. Мы с Элькой бежали по ним в магазин за хлебом. Этот песок был крупный, хрустел под подошвами.
Четырнадцатый не повторится. Не может повториться. Ведь люди не повторяют своих ошибок? И молния в одно и то же место два раза подряд не бьёт?
Но история циклична.
В мае две тысячи четырнадцатого мне было всего пятнадцать. Учебный год закончился рано. Наверное причиной тому были события, которые сотрясали Донбасс уже тогда. Отец говорил: «да кому мы нужны вообще?» он утверждал, что наш городок не тронут.
Потом был взрыв. Слабенький и далёкий. Всего-то бензовоз на мосту, но мне этот взрыв показался тогда ужасным.
Тот взрыв перевернул мой внутренний мир и, схватив за шкирку, выбросил из детства пинком – выживай, борись.
Элька отдыхала у дяди в гостях. В селе.
Шесть долгих часов. Шесть туманных, изматывающих часов, которые отец прорывался за ней под пулями. Может быть бог, в которого я не верю, всё-таки их обоих тогда укрыл?
Две тысячи четырнадцатый не повторится. Две тысячи четырнадцатый просто никак не может повториться.
Что может быть хуже автоматных очередей за окном? Что может быть страшнее эха далёких «градов»?
Я даже не заметила, как тревожные воспоминания сменились таким же горячечным, скомканным, жутким сном. Эти кровавые сны не возвращались уже лет пять. Отец ударяет по газам, отец говорит «не смотри», но эта частичка «не» конечно же не работает.
На асфальте рука, искореженный кусок зелёного металла. Это откуда такое? И чья рука? Такая странная рука. Будто оторванная расшалившимся ребёнком от реалистичной куклы.
Ребёнок – не ребёнок. Гранатомёт.
Отец поясняет зачем-то: «жахнули, уроды, Москвич. Дали обезьяне шайтан-трубу». Наверное, он тоже шокирован.
А ведь всё началось ещё в феврале - с Майдана*, с того, что творилось в Киеве той зимой. Напряжение, которое долгие годы копилось в умах и сердцах народа, выплеснулось на улицы. И вспыхнули покрышки на площади, и памятники Ленину стали повсюду падать.
Мне же тогда было всего пятнадцать, и крики «москаляку на гиляку» казались забавной шуткой.
Зима две тысячи четырнадцатого была для страны тяжёлой. Волнения затронули и Харьков. Люди ходили по улицам с лозунгами, а после того, как кто-то бросил зажигательную смесь неподалёку от здания интерната, нас заставляли гасить свет по ночам и запрещали высовываться в окна.
Однако же в целом жизнь отделённого ото всех микромирка протекала почти по-старому. Лишь аннексия Крыма затронула всех и каждого. Воспитанники разделились на «своих» и «чужих». Кто-то уехал навсегда, с кем-то проводили воспитательные беседы. Нас не ограничивали в позициях и даже не навязывали язык и патриотизм. Нам лишь не позволяли конфликтовать друг с другом. Но выкрики «Крым – наш» звучали всё равно практически постоянно.
Тогда это казалось несерьёзным. Тогда мы ещё могли пошутить над этим. Ведь сколько нам было? Пятнадцать, шестнадцать, десять? В начале две тысячи четырнадцатого мы были ещё детьми.
Потом был май. И взрыв бензовоза, и долгое лето в оккупированном Лисичанске. Мы с Элькой воровали соседские абрикосы, чтобы, продав на рынке, выручить хотя бы немного налички себе на хлеб. И только отец был преисполнен надежды:
— Так и должно быть, Кара. Когда всё утрясётся, мы заживём хорошо. Разве ты не слышишь, как сладко свободой пахнет?
Я слышала запах дыма. И тишину.
В августе мирный, спокойный Харьков выбил меня из колеи и поразил до слёз. Люди ходили с колясками, люди болтали о погоде. Но, главное – пели птицы.
Почему же там, куда пришла отцовская свобода, птицы уже не поют? Почему в родном Лисичанске теперь поселились боль, тишина и страх?
К осени мне исполнилось шестнадцать, но всё, что я умела – говорить отцовскими фразами. Тогда я ещё не подвергала сомнению его правоту. Верила ли, что война приведёт к добру?
***
Заваривая кофе в любимой электрической турке утром, я отрешённо всматривалась в мелкие пузырьки на кофейной пене. Вот и двадцать второе. И всё хорошо, всё нормально. Нормально ведь?
Сегодня не шли ни тексты, ни разговоры.
«Так плохо спала... тревожно».
Зайка появился в сети практически сразу. И быстро ответил:
«А я что сделаю? Всем сейчас тревожно».
«Но я-то – не все».
«…»
Поддержал.
Оставшийся день проходил до смешного скучно. Подруги бросали в чат музыку и мемасики, Элька жаловалась на математичку, хормейстера, поганый обед и мальчишек попеременно, а отец то и дело присылал фотографии его светлости князя Мышкина. Жирный котяра был просто великолепен. И он был якорем. Единственным якорем, который всё ещё заставлял меня хотя бы немного хотеть домой.
— Завтра приедешь к Эльвире? – Зайка проявился под вечер. Даже не текстом, а куцым голосовым.
«М-м… как всегда. А что?»
— Будет минутка. Могу пригласить на кофе.
Надо же… удивил. Ведь это у него считается: извинился.
Вот уже пятый год каждая моя среда заканчивалась походом по супермаркетам. Печеньки, сосиски, сыр, майонез, паштет - конечно же, всего этого в интернат проносить нельзя. Но как же «нельзя», если хочется очень сильно? И как же не проносить, если, помимо Эльки, в спальне меня ждут ещё восемь голодных ртов?
Когда-то и я жила абсолютно так же – с начала учебной четверти уныло считала дни. Сперва - до того, как мама приедет меня проведать, потом – до того, как отец заберёт домой.
«Школа – ваш второй дом» – мы слышали это практически на каждой линейке. И это де-факто действительно было так. Здесь мы учились, росли, здесь мы ссорились, мирились и влюблялись. Здесь нас приучали к самостоятельности и ответственности, к строгому порядку, режиму и дисциплине. Однако же, заключённые в замкнутом мирке, все мы – от первоклашек до старшеклассников - отчаянно тосковали. По дому, по свободе, по возможности делать, что хочется, есть досыта и жить без круглосуточного контроля.
В школе от контроля было почти никуда не деться. В учебное время за нами следили преподаватели, во внеучебное – воспитатели, а после отбоя – специальный ночной дежурный. С семи утра и до десяти вечера полагалось делать то, что предписано и там, где предписано.
Конечно же, мы увиливали – сбегали с уроков, курили за гаражами и лазали через забор за пивом и сигаретами. Ведь что это за жизнь, если ничего не нарушать? Что это за жизнь, если хотя бы разок в неделю ты на ковре у директора не стоял?
Дети в интернате делились не только на живущих и приходящих. Куда более значимым было разграничение между тотально незрячими и слабовидящими. Я оказалась где-то посередине, а потому уже с десятого класса сумела получить для себя несколько привилегий. Главной из них стало нотариально заверенное разрешение на самостоятельный выход в город. Звучит громоздко, да и для того, чтобы воспользоваться разрешением, требовалось порой проходить настоящий квест, но всё-таки, даже ограниченное, это разрешение давало огромное преимущество. Мне больше не требовалось рассчитывать на кого-то другого, и для своих добытчиком стала я.
Школа находится в старом красивом здании. Престижное место, Центр. Куда как выгоднее было бы разместить здесь что-нибудь вроде элитного ресторана или шикарного магазина мехов и кожи. А можно бы было и вовсе снести, построить многоэтажку. Земля на Сумской стоит безумных денег. За то, чтобы интернат не переместили куда-нибудь на окраину, директору всегда приходится воевать.
По средам я прихожу к семнадцати сорока пяти. Именно так – и никак иначе. Первая, обязательная для всех самоподготовка* к этому моменту как раз заканчивается, и, если Эль успевает справиться с заданиями, её отпускают до ужина. Это – час.
Прошлым летом здание школы отремонтировали. Пластиковые панели со стен сорвали, сменили входные двери, а уютный вестибюль обзавёлся экранами видеонаблюдения. Все те годы, что здесь училась я, камерами нас только пугали за поведение, однако на то, чтобы их поставить, всегда не хватало средств.
Почти пять лет. Почти целых пять лет назад я закончила интернат – и время неумолимо. Знакомых лиц становится всё меньше, а гулкие коридоры пахнут совсем по-новому, но, проводя ладонью по тёплой шершавости стен, я чувствую смутную тоску. Здесь всё ещё можно найти осколки воспоминаний.
Когда-то я часами слонялась по коридорам, сбегая ото всех, обнимала больших деревянных гномиков, расставленных в хаотичном порядке по первому этажу и, сидя на тёплой трубе центрального отопления у столовой, подолгу смотрела в стену.
Мне было сложно привыкнуть к разлуке с домом, к строгим порядкам и воспитателям, к высоким требованиям и множеству ограничений. Нельзя заходить в спальню на переменах, нельзя садиться на кровать, нельзя уходить из класса во время самоподготовки, даже если все уроки сделаны. Нельзя сидеть на подоконнике, нельзя распускать волосы, нельзя опаздывать на зарядку или приём пищи – эти «нельзя» окружали со всех сторон.
Я никогда не была особенно послушным ребёнком. Выросшая в неблагополучном дворе, с ранних лет я умела отстаивать себя кулаками, ругалась, как сапожник, дралась, как петух, и пряталась при первой возможности. Там, где другие дети плакали, я сразу давала в глаз, там, где бежали жаловаться родителям, я предпочитала царапаться и кусаться, а потом, отыскав укромное местечко, зализывала раны в одиночестве, рыдая вволю.
Меня никогда не воспитывали девчонкой. Рыбачить с резинкой, мастерить луки, драться на палках, как на больших мечах – ведь папе хотелось сына, а мне – любви.
Но этой любви всё равно почему-то не было.
Меня всегда учили давать сдачи. Если кто-то обидел, обидь в ответ, если ударили – бей. Ох и натерпелись же со мной воспитатели в младшей школе. Впрочем, и я терпела от них не меньше.
Как же хорошо, что Элька росла не так. Тихая, мягкая и спокойная, Элька была совсем из другого теста. Там, где я не видела смысла даже пытаться учиться, считая себя тупой и зная, что даже за отличную оценку доброго слова никто никогда не скажет, Элька стремилась к знанию ради знания. Подолгу сидела с книгами и конспектами, участвовала в поэтических конкурсах и разных олимпиадах и с первого класса была для других примером.
Мой маленький Пирожок – самая родная на свете сестрёнка Эль. Сегодня она засиделась над математикой и в спальню, куда мне удалось пробраться вопреки всем ковидным ограничениям, примчалась с раскрытой тетрадью наперевес.
— Кара, ты представляешь, даже я путаюсь. Я не могу держать все эти числа в уме, и когда плюс переходит в минус, или минус – в плюс. И все эти скобки. Я ненавижу читать грифелем*, а если не читать, то просто с ума сойти можно – ты понимаешь?
Я понимала отлично. Когда-то в прошлом. Впрочем, в шестом классе, кажется, мне на учёбу было ещё плевать.
— Ай… ладно… — Бросив тетрадь на низкий журнальный столик, сестрёнка с облегчением выдохнула. – Фиг бы с ней, с математикой этой. А чем это так обалденно пахнет?
Пахло кремовыми пончиками с бананом и шоколадом, купленными мной у выхода из метро. Вцепившись в один из них, перманентно голодная Элька ожидаемо измазалась по самые уши.
Болтали о пустяках – о том, что школьному хору снова не хватает альтовой партии, о том, как мальчишки из класса Эльки притащили на физику малиновое варенье, о том, что возобновился утренний контроль внешнего вида учеников.
Слушая Эльку, я разгребала бардак у неё на полке. Как же хорошо, что сюда не дошла тревога. Всё-таки в изолированной жизни интерната есть некоторые плюсы – дети обострившейся на границах ситуацией не интересуются, а работники говорить о таком вообще не имеют права.
— А что там у вас с подготовкой к восьмому марта?
— Фо как обыфно, — прошамкала Элька с набитым ртом и тут же добавила более разборчиво: — Зайка нас уже пару недель гоняет. Готовим вальс. И ещё там всякое. Но мы же по твоему сценарию работаем, разве нет?
— М… по моему. Но про номера не знаю. Эль, ну неужели нельзя хоть блузку сложить нормально? Директор что скажет? Ну отчитают же снова за внешний вид.
Зарывшаяся в принесённый мною пакет сестра отмахнулась:
— Да ла-а-а-дно. Весь класс же отчитывают. Что я, одна такая?
— Должен быть порядок, Эль. Маски почему валяются как попало?
Из того часа, который мне разрешалось провести с сестрой без ущерба для её расписания, половину всегда приходилось тратить на борьбу с бардаком. Как и со мной когда-то, в этом воспитатели были почти бессильны. Да и могли ли справиться теми устаревшими советскими методами, которые применяли? Если будешь орать на подростка, получишь бунт.
— Я ненавижу маски. Пускай валяются.
— Все ненавидят маски. И все их терпят.
— А я не хочу терпеть.
Когда-то и я не хотела. Хоть масок в то время не было и в помине, терпеть приходилось многое: упрёки воспитателей за внешность и поведение, жалобы учителей на оценки в школе. А дома – ремень по жопе. Почти всегда. Когда я придумала собственный путь для бегства? Во сколько лет, обнимая гномика, я впервые с головой окунулась в придуманный, яркий мир?
— А мне Зайка рассказал. Ну, про роль. Что ты под меня писала, – закончив дербанить пакет с продуктами, перевела тему в безопасное для себя русло Элька. – Ты правда думаешь, что я справлюсь?
Я неопределённо пожала плечами и, зная, что сестра не увидит этого, поспешила ответить вслух:
— Справишься, конечно. Не дрейфь, Пирожок.
Элька как всегда изобразила негодование.
— Жаль, что ты больше в постановках не участвуешь, — продолжила вскоре, уютно уместившись у меня под рукой. — И Зайка — тоже. Я уже почти не помню, как он играет.
Я тяжело вздохнула.
— Александр Борисович не актёр, а постановщик. А я – сценарист. И всё.
Но ведь на самом-то деле проблема была не в этом.
***
— О нас сплетничают. Ты знаешь? – Зайка, а точнее Зайцев Александр Борисович, сидел в недавно обустроенном закутке за сценой. Собственного кабинета у него никогда не было, и во внеучебное время мы занимали зал. Пустынный сейчас, зал заполнялся лишь звуками духовых – в каморке наверху репетировал школьный оркестр.
Чтобы усесться рядом, пришлось обойти рояль.
— И что? – Мне не терпелось обсудить внесённые коррективы. Плюхнув на стол сумку с ноутбуком, я дёрнула змейку. — Внесла тут правки. Хочу показать. Мне кажется, что…
— …Карина, повторяю ещё раз. О нас сплетничают.
— Да. Я знаю. Шли бы они… — и я отмахнулась. — Я долго не могла определиться с финальной репликой. Мне она не кажется достаточно сильной. Я сделала несколько вариантов. Поможете?
Вздох показался страдальческим.
— Кара. Это может не казаться проблемой тебе. Но это – проблема.
— Им не понравился последний спектакль? Мы плохо сыграли?
Зайка вскочил со стула.
— Слишком хорошо. И теперь они будут выдумывать всякое. Ни мне, ни тебе это совсем не нужно. Потому что это мы с тобой знаем правду. А если сплетни дойдут до твоей Эльвиры? Если разойдутся среди моих учеников?
— С тех пор, как классы соединили, я тоже – ваша ученица.
— А я тебе о чём тут талдычу вообще сейчас?!
Бенефис оказался удачным, но больше мы никогда не играли на сцене вместе, ведь злые языки безжалостно портят всё.
***
Зайка появился в моей жизни ещё в далёком две тысячи шестом, но, сталкиваясь с бойким историком в широких школьных коридорах, долгие годы мелкая я не могла и предположить, что он будет до хрипоты спорить со мной о личности Македонского, что, склонившись над ноутбуком и практически сталкиваясь лбами, мы чуть ли не до отбоя будем адаптировать греческие трагедии к современности, и что однажды наше удачное выступление станет причиной для грязных сплетен.
Он был историком у старшеклассников, а я – трудным подростком с отвратительной успеваемостью, и, если бы не череда случайностей, мы бы, наверное, вряд ли пересеклись.
У него были свой класс, стая отличников-фаворитов и репутация. У меня – выводок шестёрок* и жалобы учителей в тетради взаимосвязи*. Он читал историю в параллельном классе, и, слушая восторженные рассказы в столовой, мы могли лишь завидовать. Нам с историчкой не повезло, и каждый урок был бездумным конспектированием на скорость.
Две тысячи одиннадцатый отнял маму. Отец запил, и я пропустила почти целый год, присматривая за Элькой. И без того нелюдимая, плохо успевающая и толком не имеющая друзей, я окончательно выпала из реальности. Да и ради чего мне было возвращаться в неё тогда?
Сбегая с уроков, я слонялась по коридорам, вместо домашнего задания писала рассказы про эльфов и принцесс. От одноклассников шарахалась, преподавателям грубила. Бабушка разводила руками, отец для меня авторитетом не был.
Справился только Зайка.
Это было стечением обстоятельств. Что наша воспитатель сломала ногу, что именно его поставили на замену, что, зная, как я учусь и как часто меня отчитывают, он захотел проверить мои конспекты.
Передавая ему тетрадь, я ожидала взбучки. Сейчас пролистает страницы, вырвет листы, испорченные моими рассказами, а после ужина заставит переписывать у кого-то из одноклассников. Так поступали все. А может, чего доброго, и сам диктовать начнёт. И спросит ещё потом. С прежней воспитательницей мне везло просто потому, что брайля она не знала. А этот открыл, вчитался.
— Вы проходите эллинистический период? Или опять отстаёте? — мягко поинтересовался через несколько минут.
— Мм…
О чём я тогда размышляла, стоя у стола со скрещёнными руками и глядя, как он перелистывает исписанные придуманными историями страницы? Наверное, прикидывала, что будет более дерзким – вырвать тетрадь и сбежать до ужина или сказать Александру Борисовичу что-нибудь очень гадкое. Ведь он – даже не основной воспитатель. И даже – не мой учитель.
Как и все зрячие, рельефно-точечный шрифт он читал глазами. Это было вредно. Различать белые комбинации точек на белой бумаге – просто колоссальное напряжение. В наши дурные головы это вбивали с детства.
— Глаза испортите, — бросила я грубо. Зайка поднял взгляд, перевернув страницу.
— Когда ты переходишь с урока на урок, меняешь тетради, да? А потом собираешь свои истории по кускам в какую-то одну?
— Я их не собираю. – Всё-таки я выхватила тетрадь. И бросилась вон. Ещё не хватало кому-то мою писанину видеть. Тем более – чужому.
Впрочем, тогда мне ещё чужими казались все.
— Украинская литература. – Александр Борисович как ни в чём не бывало подсел за мой стол на следующей самоподготовке. Чтобы обратиться ко мне, ему пришлось аккуратно вытащить один из моих наушников. Я разозлилась:
— Что? Отвалите, а?
— По расписанию после истории у тебя украинская литература. Значит, продолжение рассказа должно быть в этой тетради. Я могу её взять?
Тогда я Зайку проигнорировала, но, уходя на ужин, молча сунула истрёпанную тетрадку с эмблемой школы под оставшийся раскрытым учительский журнал на его столе.
Так и пошло. Было ли Зайке моё творчество действительно интересно, или он просто пытался подобрать ключ к одному из самых сложных подростков школы? Много лет спустя, сидя с ним в студенческом общежитии за бутылкой вина и отмечая мою первую сессию, закрытую на пятёрки, я аккуратно спросила его об этом.
— Я отлично помню чужое прошлое. На своё у меня памяти нету.
Конечно же, он улизнул от ответа. Ведь разве же мог забыть?
Сначала он просто читал мои рассказы. Некоторые переписывал и складывал в особую папку. Даже поинтересовался, какой у меня самый любимый цвет. Жёлтая папка медленно заполнялась.
Александр Борисович стал моим первым читателем. Первым человеком, который «собирал истории из кусков» и который не насмехался. Он даже не ругал за испорченную бумагу. А ведь Брайлевская бумага* практически на вес золота. Только для учёбы. Потому что дефицит. И потому, что дорого.
Детская благодарность перерастала в детские же привязанность и влюблённость. Ведь много ли нужно изгою, чтобы прикипеть всей душой? – и доброго слова хватит.
Зайка ничего не требовал, ни на чём не настаивал. Только вздыхал, заглядывая в оценки, а я, засыпая далеко за полночь, думала о том, что нога воспитателя скоро срастётся. И всё закончится.
Кости срастаются долго, а хрупкое сердце рассыпается в один миг.
Наша воспитатель вернулась. Его сняли с воспитательских часов.
Больше никто не складывал в папку мои рассказы. Больше никто не собирал класс после ужина, чтобы включить на компьютере фильм о майя, чтобы рассказать, как возводились огромные истуканы на острове Пасхи и как эти здоровенные глыбы танцуют зажигательный «рок-н-ролл»*. Меня снова либо пилили, либо не замечали.
И я решилась.
Во время одной из больших перемен поймала Александра Борисовича сама.
***
К вечеру приморозило. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Хотелось достать электронную сигарету, но прямо сейчас нельзя, потому что, сунув руки в карманы, рядом медленно бредёт Зайка. Лица из-за капюшона не разглядеть, но, если начну дымить, посмотрит чертовски строго. Как в школе ещё смотрел. И пусть сейчас я – уже не его ученица, что-то съёживается внутри. Привычно и неприятно.
— Зачем Эльке про роль сказал? — Куртка зашуршала, когда я случайно задела его плечом.
— Она будет стараться оправдать твоё доверие и ожидания. И будет выкладываться максимально.
— Ты не прав. – Надо же. Ещё год назад, до начала психотерапии, я бы ни за что не сказала ему такого. Даже в исторических дискуссиях, которые мы устраивали едва ли не каждый день, даже в разгоравшихся позднее конфликтах и спорах, я никогда не набиралась подобной смелости. – С неё бы хватило твоих ожиданий. За глаза. Теперь же она будет считать, что дело не в её таланте, а в том, что сценарист – я.
Какое-то время Зайка молчал. Стянув с плеч рюкзак, я отыскала в нём перчатки. С самого детства мне нравилось, чтобы их края заправляли под свитер. Только вот так и никак иначе тепло ощущалось по-настоящему. Зайка уже привык. Заправил сначала одну, а потом и вторую перчатку автоматически. Вот уже много лет заправлял. Как дочери, которой у него не было, как воспитаннице, как другу, как бестолковому подростку, которого однажды взял под своё крыло.
— Есть слухи, что нас могут скоро закрыть на дистанционку снова. Или просто введут ковидные ограничения и тупо похерят все наши мероприятия..
— Чёрт бы его побрал. Ну что может быть хуже? Благословенны те времена, когда я заканчивала. Как хорошо, что успела.
— Как… хорошо. – Он отозвался эхом. Бредя по Данилевского в молчании, я почему-то жалела, что из-за дурацкого чёрного капюшона совсем не могу увидеть его лица.
Домой я вернулась поздно. Краем глаза отметила, что запасы питьевой воды подходят к концу, снова с недовольством напомнила себе о пустоте в холодильнике, но сил ни на то, чтобы спускаться к автомату, ни тем более на то, чтобы тащиться в супермаркет, у меня уже попросту не осталось. Пусть я хоть в чём-то продолжу быть нерадивой, питаясь пирожками в ближайших Кулиничах*.
Зайка звонил каждый вечер. Набрал и сегодня, даже несмотря на то, что мы попрощались около Стекляшки* совсем недавно.
— Это был Маленький принц, да? – Ответив почти сквозь сон, я спросила медленно.
— Кара… я не читаю твоих мыслей.
— Пора бы уже научиться.
— Да уж уволь.
***
«Маленький принц» Экзюпери – он был первым. Первым сценарием, который мы написали вместе, первым, который осмелились предложить и первым, который сумели воплотить в полноценный, большой спектакль.
Сколько их было за годы? – Не перечесть.
А началось всё со смелости. Схватить за рукав на лестнице.
— М… Александр… Борисыч… могу спросить?
Он бы мог отказаться. Сдав класс возвратившейся воспитательнице, мог бы забыть обо мне и моих рассказах.
Но он не стал. Едва осознав, что Бастилия пала, взялся за воспитание.
Ещё в тот день, когда догоняла его на лестнице, я ясно понимала, что с этого момента у меня нет выбора. Так или иначе, но ради его одобрения я буду становиться лучше. И только лучше.
И вот я здесь.
Сделать из изгоя – пример, активистку, лидера. Чем это было – случайным везением или его талантом? Осознанно ли Зайка дёргал за ниточки подростковой влюблённости? Осознанно ли давил?
Как мы написали первый сценарий? Работать со спектаклями было его мечтой. Заявить о себе, как о создателе текстов, безумно хотела я. Но, кажется, переделывая мой первый рассказ в так и не увидевший свет спектакль, мы просто забавлялись.
Теперь сценарии – мой способ заработать себе на еду и кров, а он, как и тогда, занимается постановками.
С жёлтой папки и «кусков», разбросанных по тетрадям, утекло немало времени. Флёр влюблённости рассеялся и истаял, но ей на смену пришло что-то куда более тёплое и глубокое. Злые языки трепались и брызгали ядом сплетен, а дружба крепла. Окрашенная благодарностью и влечением, дружба не исчезла и после выпуска.
Александр Борисович бы мог отпустить, но не стал опять.
Сейчас, после многих конфликтов и разногласий, громких ссор и длительного молчания я иногда задумываюсь: а может быть, лучше бы всё закончилось в тёплом мае – в нашем последнем проекте, в прочитанной вместе книге, в кофе, от которого он плевался и крепком бергамотовом чае, который никогда не любила я?
Наша история должна была закончиться. Но жизнь – это такой сериал, который всё выпускает и выпускает посредственные сезоны. С возрастом Зайка менялся. Или же я взрослела?
Перевернувшись на бок, я сунула ладони под щёку. Откуда-то снова подкрадывалась тревога. Я отсекла её музыкой из наушников.
Всё в порядке.
И будет хорошо.
И лучше. И только лучше.
Цифры на экране сменились «00:00».
Нужно дослушать песню. И сразу спать.
Уплывая в туман под успокаивающий голос солистки Флёр*, я ещё не знала, что спать мне осталось чуть больше пяти часов.
А сериал готовился к смене жанра.
Но я никогда не любила боевики.