— Кара, а у нас там в туалете лужа. – Голос сестры донёсся сквозь писк в ушах. Я с трудом приподняла тяжёлые веки. Придерживаясь за угол стены одной рукой, Элька теребила пальцем край отслоившихся обоев. Мне почему-то вспомнилось, что в марте я собиралась их обновить. И поменять точечные светильники на кухне, и заделать наконец дырку в линолеуме. И гвозди в порожке забить нормально, чтобы не драть носки. Противный писк превратился в какую-то замысловатую морзянку, наверное пытаясь донести, что март и весна вообще-то уже настали. Голову заполнял отвратительный синтепон. Сколько сейчас времени? Сколько я проспала? Вряд ли больше полутора часов. Хочется закрыться от мира, зарывшись под одеяло.
— Тебе не кажется, что как-то похолодало? — высунувшись из постели по пояс, я тут же натянула одеяло до самого носа. Элька кивнула, поджала пальцы босых ног. – Ты трогала батарею? – Пожатие плеч в ответ и далёкая канонада.
— Я только встала. И, Кара… У нас. В туалете. Лужа. Лужа. Большая. Огромная лужа.
— М-м… отлично. Я очень рада. И что ты уже разлила?
Зайка был в моей жизни всегда. Даже если технически это – совсем не правда, Зайка ощущался, как нечто неотъемлемое, привычное и уютное, надёжное и правильное. И, конечно же, Зайка не мог исчезнуть в никуда без предупреждения. Зайка не мог. В моём идеальном мире. Но всё-таки он исчез.
Лужа в туалете и правда была огромной. Холодная вода разливалась по рыжему линолеуму и этот взбесившийся домашний океан казался вполне себе судоходным. Мне даже живо представился маленький бумажный кораблик – такая чушь. Мокрая холодная тряпка выстудила ладони. Я скрутила её с такой силой, что руки заболели и задрожали. Течёт бачок. У нас течёт бачок – что может быть хуже в такое время? Я ненавижу трубы с самого детства. Без какой-то особой на то причины, без предыстории – я просто не могу прикасаться к трубам. Такая фобия. Раньше я всегда жила в уверенности, что, случись что-то подобное, мой храбрый ушастый рыцарь тут же прискачет сражаться с любой бедой. А вот теперь Зайка пропал. В глазах появились крохотные слезинки, и я яростно их сморгнула. Меня ведь не бачок так расстроил, не лужа за унитазом, а именно эта немая, страшная пустота в том участке сердца, где прежде обретался Зайка.
Страшнее его отсутствия может быть только полная неизвестность.
— Кара, ну что там? – Элька возникла на пороге. – Я батарею трогала. Она не теплее моей ладони.
Бросив тряпку на пол, я поднялась.
— Значит, во-первых, Пирожок – нам придётся хорошенечко утеплиться, а во-вторых – прямо сейчас позвонить отцу.
— У тебя же есть галка?
— М-мм.
— А плоскогубцы?
— М-мм…
Отец пробормотал что-то неразборчивое. Наверное, ругался на каком-то высоком мужском наречии. Некоторые слова казались мне смутно знакомыми, но в целом из всего я сумела разобрать лишь одно – прокладка.
— Я даже не знаю, чем тебе помочь в таком случае. Придётся идти по соседям. Или караулить там с тряпкой, пока война не закончится.
— Слушай, а у меня есть ключ.
— Так что же ты сразу-то не сказала? Какой? Разводной?
— Да откуда же мне знать?
Первый день весны. Стоя у окна, я до рези в глазах всматривалась в раскинувшийся далеко внизу опустевший дворик. Голые ветви, земля, оставшиеся тут и там редкие легковушки – всё было укрыто снегом. Весна не придёт, пока не наступит мир, ведь это бы было так глупо и так неправильно – радоваться солнцу и теплу, когда умирают люди. Весна не наступит. Пока что – ещё никак, что бы там себе не возомнили все эти календари.
Далёкий раскат мощного взрыва и следом за ним – второй. Третий, четвёртый – задёрнув тюль, я перешла на кухню, щёлкнула чайником, уткнулась, как всегда, в телефон глазами.
«Почему ты совсем не появляешься в Инстаграме?» — сообщение в чате писателей на какое-то время сбило меня с толку. Шестой день войны, и всё это время я действительно ни разу не заглянула в казавшуюся прежде важной социальную сеть. Наверное, там уже все подписчики с ума без меня посходили.
Чайник отключился. Когда я заливала чашки, повалил густой, ароматный пар.
— Элька, ты что на завтрак?
Сестра не ответила. Держа телефон на коленях, отрывисто водила пальцами по экрану.
— Ты видела, Кара? Они обстреляли центр. Площадь, Стекляшка…
Было подвисший, инстаграм наконец прогрузился. Там, где в ленте раньше улыбались отфотошопленные и отретушированные эксперты, теперь чернели обугленные дома. Я пролистала посты бездумно, они обновились автоматически – и я наконец увидела тоже.
— В центре же школа, Эль!— сестра набирала номер, кому-то писала панически. Тишина. Сев на диван с ней рядом, я аккуратно приобняла закаменевшие плечи. – Детей эвакуировали в Польшу ещё вчера. Ты же сама говорила вечером. – Но у меня внутри тоже копошилась паника.
— Эвакуировали, но не всех. У некоторых что-то там с документами. Там осталось человек десять. Наверное.
Продолжая обнимать сестру, я листала ленту. Палец двигался методично, глядя на картинки, глаза ничего не видели. Бухнуло где-то рядом, и Элька под рукой вздрогнула. Отстранившись, отложила телефон в сторону.
— Ты чай заварила. Давай пить. Сидеть и ждать бесполезно. Мне или перезвонят, или напишут.
Какая же Элька взрослая.
Я прихлёбывала из чашки, не ощущая вкуса. Надпись «Украина» красивым шрифтом пряталась под моей ладонью и мне казалось, что в приятном тепле ещё не остывшего чая я ощущаю тепло этого ставшего внезапно важным и ценным слова. Эту чашку отец подарил мне на Новый год, привезя из последней киевской командировки. Даже не разделяя моего мировоззрения, всё-таки не поленился пойти на Майдан, выбрать и купить с символикой: калиной, гербом и с бескрайним пшеничным полем. Просто печать на дешёвой керамике. Я прижимала ладонь к безупречной гладкости и медленно пролистывала ленту. Репост, второй. Я не могла ничего дописывать – не находила сил, но и остановиться у меня почему-то не выходило.
Уведомление выскочило на экране яркой полосой с фотографией рыжей кошки. Старая подруга. Когда-то давно, когда ещё не было даже Эльки, мы вместе играли в одном дворе, лепили куличики, гоняли на старом велосипеде и пачкались одуванчиковыми соком и пыльцой, валяясь у Донца* на огромной поляне с одной на двоих книгой. Чаще всего расстояние дружбу не укрепляет. Чем реже я возвращалась в родной Лисичанск, тем меньше удавалось видеться со старой подругой. Встречи становились всё сдержаннее и короче, общих тем для общения практически не осталось. Последние годы все наши контакты ограничивались россыпью лайков и смайликов в Инстаграме, но вот теперь она отреагировала на мой репост текстовым сообщением. Я развернула.
«Кара, ты что, совсем? Ну не ведись ты на эту чушь. Это всё пропаганда хохлятская. Снега уже давным-давно нет».
Я перечитала несколько раз по кругу, собирая сообщение как пазл. Отдельные слова как будто воспринимались, но смысл уплывал и терялся снова и снова.
Чушь?
Она прокомментировала торчащую из земли не разорвавшуюся ракету в центре песочницы на детской площадке. Занеся палец над развернувшейся клавиатурой, я пыталась сообразить, что говорить и как. Потом просто прошла к окну и сделала фото:
«Снег выпал вчера».
Какое-то время она печатала.
«Это ничего не меняет».
«Да разве?»
«Россия не стреляет по жилым объектам. Только по военной инфраструктуре».
«Я в Харькове. Я слышу и вижу!»
«Фейк. Хохлы голову тебе задурили, глупая. А Путин не может врать».
Телефон на диван я швырнула с размаху и обхватила руками себя за плечи. Это – чужой человек. Эта девушка мне чужая. Но почему же так гадко, настолько больно?
Резкий стук заставил нас с Элькой дёрнуться совершенно синхронно. Удар, второй, третий.
— Это в дверь тамбура, — сестрёнка пробормотала негромко. Я застыла около умывальника с мыльной чашкой. В каналах регулярно появлялись сообщения о бесчинствующих мародёрах и жестоких квартирных ограблениях. Что, если пришли и к нам? Грохот не прекращался, проходился по нервом, и я в раздражении вытерла руки тряпкой. Мы на этаже остались совершенно одни, так что кроме меня выходить разбираться некому.
— Элька, закроешься изнутри.
Тяжёлые тапки поверх носков шептали по полу. Подкравшись к двери, я выглянула в глазок, но слабого зрения не хватило. Кто-то невидимый и неведомый дробно барабанил костяшками пальцев снаружи. Сердце дрыгалось где-то в гортани. Ладно. Окей. Открываю. Днём ведь меня не убьют же – ну в самом деле.
— Девчонки, а я уж думал: вас дома нету. – На лестничной клетке стоял и дышал перегаром один из компании давешних алкашей. Крепко вцепившись в ручку, я на всякий случай встала между дверью и косяком. Вчера именно этот мужик помогал мне затаскивать Эльку на пятый этаж. – Ты же Кара, да?
— Кара. – Я бросила сухо.
— Ну вот, а я – Юра.
— Чего вам нужно?
— Вы в подвал не спускаетесь по тревоге. Может быть, помощь нужна?
От алкаша-то? Спасибо, увольте. Старые травмы ворочались внутри чернильной, уродливой каракатицей. Я, как сумела, приветливо улыбнулась.
— Спасибо. Мы просто не считаем подвал безопасным.
— А пятый этаж считаете? Ладно. Я зачем пришёл-то. Завтра, сказали, хлеб в Кулиничи привезут к десяти. И воду ещё обещали. – И, отступив назад, мужик неожиданно жеманно раскланялся. – Не смею больше задерживать. Если что-то вдруг произойдёт… мы все знаем, что вы тут. В беде не оставим. А если что понадобится, я на третьем живу. И часто возле подъезда с мужиками сидим. Подходи, проси – подсобим.
Прислонившись спиной к двери, я переводила дыхание. Вот ведь… откуда не ждали. Но как-то приятно и странно тепло внутри. И очень отрезвляюще. Будто из шестизарядного – в голову каракатице. Не судят по одёжке. И даже в такое время не судят по перегару.
Элька ждала на пороге. Даже не расспросив, протянула руки и крепко прижалась:
— Кара. Мне… написали. Что школа, она… она… И директор ранен. Ранен. – Я ласково перебирала спутанные тёмные прядки, а Элька плакала. У меня внутри медленно шевелились тоска и гнев.
***
Платье с корсетом и кринолином это вам совсем не комар чихнул. Приходится дышать мелкими вдохами, а ходить – крохотными шагами. Пышная юбка постоянно норовит застрять в дверях, и её приходится поднимать совсем не по-дамски – до самых колен и выше. Но ведь какой эффект!
Десятисантиметровый каблук и ещё платформа. Я шла, как каравелла по волнам, и старые деревянные гномики провожали меня безучастными лакированными глазами. Кружева кололись, рёбра корсета, успевшие проковырять подкладку, впивались в бока острыми проволоками. Я терпела. Ведь завтра у нас бенефис. Последняя костюмированная репетиция. И просто безумно страшно.
В зале – гробовое молчание. В этой тишине я слышу собственные дыхание и бешено стучащее сердце. А потом всё взрывается: «Браво!», аплодисменты. Сидушки кресел откидываются, когда зрители, все как один, встают и хлопают стоя. Зайка, при галстуке и в костюме, выскакивает на сцену, раскланивается, берётся за микрофон и что-то в него говорит. Огромная фигура директора. Ему передали слово, и он нас хвалит?
Я чувствую только безбожно перетянутый шнур корсета и мозоль на правой ноге. Я очень устала. Я вложила в роль слишком много душевных сил.
А гордость и радость приходят гораздо позже.
***
Элька собой горда. Возвышаясь на плече старшеклассника, она изо всех сил размахивает большим золотым звонком, а я не могу перестать восхищаться ею. Школьница моя, первоклашка. Теперь – со мной.
***
В школьном музее пахнет старыми вещами, пылью, бумагой и ореховым шоколадом. Я стою около деревянного стенда. На нём – экспонаты: плетёные лапти, корзинки из бересты. Гости смотрят на меня, слушают экскурсию, переминаясь с ноги на ногу, а я – в тумане. Руки движутся сами собой, указка в ладони потеет, а губы живут отдельно. Я знаю слова наизусть. И я говорю без запинок.
Мне нравится история школы. Мне нравится история, как наука.
А может быть по правде мне нравится только Зайка?
***
Вишня уже в цвету. Мы с одноклассницами, взобравшись на высоченный, даже выше школьного забора, круглый устрашающий рукоход, смотрим на улицу и корчим прохожим рожи. Если разобрать вишнёвый цветок на части, можно добраться до крохотной сладенькой сердцевинки. Мы добываем их, как сокровища. До репетиции хора минут пятнадцать, а, если повезёт, руководитель нас тут не обнаружит.
***
На улице тоже есть сцена. Каменная, громоздкая, с высокими фонарями и затоптанным неугомонной ребятнёй округлым белёным краешком. Отопление уже отключили, и в здании школы холоднее, чем во дворе. Вытащив весь необходимый реквизит, несколько стульев, себя и Зайку, мы, соблюдая секретность, как только можем, репетируем спектакль под нежным апрельским солнцем.
А лёгкий ветерок играет каштановыми листочками.
***
Тёмно-вишнёвое платье. Последний проект – и всё. Не крайний, как прежде, ведь этот этап окончен. Я медленно прохаживаюсь по сцене. Радуга из шариков оттягивает плотный серебристо-зелёный задник, и я опасаюсь, что он оборвётся. Полчаса до начала. Разодетые одноклассники шушукаются в гримёрке.
Мой выпускной. И пора уходить, пора отправляться в свободное плаванье.
Грустно и больно.
Но:
— Школа – ваш второй дом. Для всех выпускников наши двери всегда открыты.
Директор не лжёт. Я знаю, но я всё равно реву, а тушь со слезами бежит по моим щекам.
***
Сейчас слёз нет. Вместо них – ярость. Тёмная и глухая. Кое-как успокоив Эльку, я долго стояла около раковины на кухне, а красочные, обрывистые картины вспыхивали и вспыхивали. Осколки воспоминаний. Ещё несколько дней назад я вела ладонью по прохладе свежеотремонтированных стен. А теперь всё рухнуло окончательно.
Зачем они пришли в мой дом? Зачем отнимают то, что мне дорого? Это такое спасение? От кого?
«Школа разрушена. Саша, ты знаешь?» — я глупо отправила в никуда. Зная, что он не появляется в сети вот уже пятый день, я всё равно отправила. И выдохнула сквозь зубы. Хотелось на кого-то накричать, кого-то ударить.
Взрывы.
Да разве же мало?
Несколько раз мигнув, свет погас. Прекрасно, приехали. Вот… добралось до нас. К счастью, хотя бы вода осталась – холодная и горячая. Бросив в ванну горсть лавандовой соли, я долго отмокала при свете большой свечи. Надо же, пригодился таки Леськин новогодний подарок. А я-то считала, что будет пылиться зря.
Хлеб действительно привезли. Снег подтаял и, выстроившись разнородной кривой цепочкой, переминающиеся с ноги на ногу мрачные люди угрюмо месили грязь. Стоя в конце очереди, я краем уха вырывала обрывки чужих разговоров. Почти об одном и том же – обстрел центра, захват речного порта в Херсоне, предательство мэра Купянска.* Я молчала. Глядя себе под ноги, сжимала пальцы.
В кармане завибрировал телефон, раздалась череда залпов РЗО и два одиночных выстрела. Гаубицы, наверное. Достаточно далеко, но, как это уже бывало, несколько человек плюнули на хлеб и метнулись в направлении дома. Им очень страшно, но хорошо бы — все испугались разом. Или хотя бы половина всего этого столпотворения. Я тут же отругала себя за эти циничные мысли – кем надо быть, чтобы такое думать?
Несколько раз за ночь над городом кружили российские истребители. «Нет ничего страшнее истребителя», — так говорил отец. И нам с Элькой, свернувшимся на диване в один на двоих калачик, было и правда просто безумно страшно. Сегодня я наконец увидела школу такой, какой она стала – и будто закаменела.
Страшные фотографии в новостной ленте – теперь они проходили мимо меня. Я просто наблюдала. И просто ждала конца. Та наивная уверенность, та ничем не обоснованная эйфория, которая охватила меня однажды, больше не возвращалась, сменившись тупой апатией.
Я будто приняла обезболивающее и, замерев, ждала, когда наконец подействует.
И сколько ещё прожду?
Хлеб выдавали всего по буханке в руки. В два раза дороже, чем был до войны, но я обнимала буханку – и улыбалась. У нас есть сосиски. И мёд. И варенье – не пропадём. Правда уже осталось одно яйцо. И молоко закончилось, и макароны, но пока я старалась гнать эти мысли прочь.
Обстрел усиливается. Пора возвращаться к Эльке.
Сообщение застало на полдороги. Я притормозила, заглянула в экран – и толком не поняла, что чувствую. Вязкий кисель из эмоций жалобно всколыхнулся.
«Привет. Да. Я знаю про школу. Мне очень жаль», — писал Зайка. А я молчала. Я просто не понимала, что говорить после его исчезновения, после страха и неизвестности. Должна ли я злиться теперь? Должна ли радоваться, что он жив и в порядке? «Прости, что пропал. Не могу объяснить, но у меня не было никакой возможности тебе написать».
«Не могу объяснить. Прости». Коротко и просто. И совершенно, никак, ни капельки не достаточно. Мне захотелось его ударить – сильно, до хруста, до крови. Ударить, потом обнять. И снова ударить.
«Ты бросил меня». – Я напечатала коротко и, вздрогнув от взрыва, быстро забежала в мнимую безопасность подъезда. «Ты бросил меня сейчас. И тебе было совершенно плевать, что со мной происходило все эти дни».
«Самое главное, что вы с Эль в безопасности. Как только у меня появилась возможность. Ты – вторая, кому я написал. После сына».
«Ах, Боги Олимпа, честь-то какая».
Почему я писала это? Зачем я плевалась ядом? Сама не знала. Из какой-то необъяснимой детской обиды мне хотелось вернуть ему всё то, что я переживала из-за его отсутствия.
Но Зайка оказался мудрее. Проигнорировал.
«Куда вас везут?» - написал после короткой паузы, и я зависла. Переспросила:
«Везут?»
Теперь молчал он. Вслушиваясь в далёкие раскаты и понимая, что Элька не находит себе места от беспокойства, я как могла быстро преодолела несколько пролётов. Только потом заглянула в экран.
«ГДЕ ТЫ?!» - Зайка отправил капсом. Буханка начала выскальзывать из-под мышки, и я прижала её сильнее:
«А где мне быть? Дома. Меня на Западную увозить некому».
Замок в тамбуре снова заело. Пришлось приложить усилия.
«Ты же написала, что идёшь в школу, Кара».
«Ну ясен красен, что в школу. Эльку забрать».
«ДУРА!» — пришло в ответ. Всего-то четыре буквы. Я сверлила их глазами, словно сейчас исчезнут.
А что мне было делать? Что я должна была делать, как он считает? Зайка несколько раз начинал записывать голосовое, но позже исчез из сети без всякого объяснения.
А слово продолжало стучать в голове деревянным молоточком по струнам натянутых нервов.
— У нас есть хлеб, — нарочито бодро объявила я прямо с порога и, промчавшись через всю комнату, Элька вцепилась не в буханку, а в меня.
— Тебя так долго не было. И я не могла дозвониться.
— Там очередь просто. Ну… всё, Пирожок. Нормально ведь всё…
Зайка позвонил минут через двадцать, когда я успела заварить чай и даже слегка согреться. Чтобы ему ответить, я выскользнула на лестницу.
— Ты должна была остаться в школе. Я был спокоен и уверен, что вы с Эль в безопасности и под присмотром. Вас бы уже вывезли. Вы бы уже были во Львове со всеми.
Я слушала молча.
— Детей забирали все, — произнесла наконец негромко.
— Но ты то – не все. – Втянув воздух сквозь зубы, Зайка тяжело выдохнул. – Там ещё остались дети. Их должны забрать в течении нескольких дней. Кара, доберитесь до интерната. Вам нужно уехать.
— Да даже если бы я и хотела. То как же я доберусь-то? Метро не ходит. Общественный транспорт – тоже. А Центр сейчас бомбят. Я не потащу Эль так далеко в такой ситуации.
— Но тебе хватило ума додуматься забрать её из единственного места, где ей могли гарантировать эвакуацию!
— Ну… я же дура. – Мой голос сочился ядом. – Это всё скоро закончится. Мы выгоним оккупантов…
Что-то гудело у Зайки на фоне. Сквозь этот гул и помехи связи я услышала его сокрушённый стон.
— Это не закончится скоро. Я точно знаю. Кара, ты должна добраться до интерната. Ты допустила огромную ошибку.
— Я ничего не должна. Я решаю за себя! — Я хлопнула ладонью по старой бледно-зелёной краске и несколько чешуек отпечаталось на коже. Стряхнула о джинсы. – Ты ничего не сказал, исчез без объяснений. И «был спокоен». А теперь считаешь, что можешь вот так нагрянуть с упрёками и указаниями, что и как мне делать?! – мой голос отражался глухим, неприятным эхом.
— Да я о тебе пекусь!
— Это ты так неделю пёкся, даже в сети не появляясь?
— Я думал, что ты в безопасности. Под присмотром. — Последнее слово исказилось помехами. Я тяжело прислонилась к углу спиной.
— Да где бы ни была. Ты можешь себе представить, что я пережила за эти дни? Я собиралась директору звонить, спрашивать, жену твою в Инстаграме, как дура, искала. А ты… объявился. Как ни в чём не бывало.
— Так было нужно.
— Моим нервным клеткам это скажите, Александр Борисович.
И, даже не слушая, что он скажет, я ткнула в красный кружочек. Хватит. Меня трясло. От пережитого страха, от жгучей ярости. То, что должно было прийти радостным облегчением, распустилось внутри огненным вихрем, перехлестнулось лавой наружу. Костяшки заболели, и я поняла, что саданула кулаком о перила. Чёртов ушастый гад.
Вибрация снова. Я свайпнула по экрану – ответить.
— Послушай, Кара. Я понимаю твои эмоции. Я знаю, как сильно ты зла. Когда я вернусь, можешь меня ударить.
— Избить монтировкой.
— Ну вроде того, — и улыбка в голосе. Я тут же невольно вообразила. Нервно хихикнула, тут же практически разрыдавшись.
— Да. Я дура. Да, я должна была остаться в школе, должна была эвакуироваться с Элькой – ты это хотел услышать? Я упустила эту возможность. И теперь нам не добраться до центра. На то есть множество причин – ты знаешь. Я не могу так рисковать. Мне остаётся только сидеть дома и верить в лучшее.
— Эвакуационные поезда ведь ходят.
— И их обстреливают. Расстояние до вокзала в два раза больше, чем до интерната. Мы не дойдём туда. А даже и если, то что делать потом? Элька не видит, я в незнакомой обстановке тоже не сориентируюсь — мне жалких трёх процентов не хватит, Саша.
Тяжёлая канонада заполнила повисшую тишину. В хрупком стекле подъездного окна каждый звук отдавался вибрацией. Будто стекло натягивалось, будто слегка прогибалось.
— Что ж… Значит тебе придётся справляться, Кара.
— Спасибо за очевидность.
— А чего ты ждала?
— Что меня не бросят? Что не исчезнут непонятно куда? Что я не буду изводить себя страшными мыслями просто потому, что кто-то свалил из страны, как крыса с Титаника? – Я поняла, что повысила голос и каждое моё слово разносится не только по лестничной клетке, но и по этажам. Саша молчал долго. Достаточно долго, чтобы я успела насчитать два танковых выстрела и три прилёта.
— Ты думаешь: я свалил?
— А что мне остаётся думать, когда ты мчался к границе, как сумасшедший, пока выезд не запретили?
И снова пауза. Только дыхание собеседника. И гул. И помехи.
— Видео включи, — я приняла запрос. Зайка улыбался с экрана, и мне на мгновение показалось, что что-то совсем не так. Или не показалось? Я поднесла телефон к лицу, сощурилась. Изображение поплыло, обзор немного сместился.
Синяя полоса на камуфляже. Встрёпанные вихры под нелепой кепкой, разгрузка… а кто-то как будто хватает меня за горло. И сердце застыло.
— Саша… Да как ты мог?!