— Мне до сих пор снятся эти сны. Что я лечу над нашей улицей, а внизу кровь. Везде-везде. Как река. И пар от неё, как от ванны. – Я говорила тихо, уткнувшись взглядом в потёртую крышку рояля. Александр Борисович молчал, но тёплое присутствие успокаивало. Я говорила о том, что видела, о том, что слышала и о том, что при моей фантазии никак не могла прекратить додумывать. Я говорила долго. Он был единственным, кому я почти не боялась казаться слабой.
Отмахнувшись от школьного психолога, как от назойливой мухи, осенью две тысячи четырнадцатого выговариваться мучимая кошмарами я пришла к Зайке.
Он стоял с каменным выражением. Время от времени заглядывая в его лицо, я убеждалась, что думает он о своём и меня не слышит, но именно так, на удивление, было легче. Без участливых вздохов, без причитаний, без кажущейся невыносимо противной жалости.
— Как я могу помочь тебе? – спросил Александр Борисович мягко, когда я наконец закончила и в полутёмном сейчас закулисье повисла прохладная, гулкая тишина.
— А как тут поможешь? – Я царапала ногтем змейку на джинсовом пиджаке. — Всех бы дураков в поле вывести, автоматы им дать – и пусть бы друг друга перестреляли. Так отец говорит. И что это всё хохлы виноваты. Что вся эта беда от хохлов, нацистов.
— А голова у тебя на плечах чья? Отцовская? – Зайка переступил с ноги на ногу, и старая паркетная доска откликнулась хриплым стоном. – Я не имею права обсуждать с тобой такие вещи. И оспаривать твою позицию тоже, чьей бы она ни была по факту, я не могу. Но вот здесь, — и он осторожно растрепал мою кое-как уложенную чёлку, — у тебя есть мозги. И ты умеешь ими пользоваться. Не надо говорить чужими словами, Кара. Ты уже достаточно взрослая, чтобы найти свои.
***
В две тысячи четырнадцатом я впервые услышала, что меня нужно спасать от каких-то мифических нацистов, которые насаждают свои радикальные взгляды и, самое ужасное – свой язык. От украинского следовало отказаться. От Украины следовало отказаться. Но почему? – я никак не могла понять. Я слышала только одно: виноваты во всём хохлы – и никак иначе.
Я никогда не считала себя особо патриотичной. При всей моей любви к звучанию украинского языка, многие национально-культурные особенности воспринимались мною, как нечто раздражающе глупое. Слишком слезливый Шевченко с его извечными страданиями, скудная история, лишь начинающаяся в том месте, где прочие державы уже сформированы, развиты и вполне себе процветают. Даже гимн наш, который все школьные годы приходилось слушать дважды в день, стоя по струнке в любом месте, кроме туалета и лестницы,* в сравнении с позаимствованным у советского союза гимном России казался мне не торжественным, а очень унылым и нудным. «Ще не вмэрла Украйини ни слава, ни воля». Что должно означать это «ще» в начале? Что воля и слава ещё не умерли, но, если «ещё», то значит ещё могут и умереть?
До шести лет я даже не знала украинского. Приспосабливаться к нему пришлось уже в первом классе, и процесс усвоения проходил болезненно. Мне понадобилось время на то, чтобы осознать бесценность своего положения и саму уникальность возможности быть носителем двух пусть и похожих, но всё-таки совершенно разных в сущности языков.
А потом пришёл две тысячи четырнадцатый. И мне впервые пришлось выбирать. И думать за себя, как наставлял Александр Борисович.
Мы с Элькой проснулись рано. Тихая ночь, подозрительно тихая. Стоя около электрической турки с ложечкой наготове, я чутко прислушивалась к этой пугающей тишине. Всего четвёртый день войны, а отсутствие выстрелов уже кажется чем-то пугающим. Что там сейчас? Перегруппировка? Передислокация? Подготовка к новому наступлению? Или замолчали только большие орудия, а маленьких мы не слышим?
Вспенившись, кофе начал бурлить, и я запустила ложечку в турку. Запахло анисом и кардамоном. Ещё разок подниму – и хватит. Вот уже много лет я не могу без кофе. Сейчас же он и вовсе стал чем-то особенным, чем-то медитативным. Пока я могу сварить себе кофе утром, ничто не потеряно. Хотя бы локально, хотя бы в моей квартире.
Первый выстрел всегда самый страшный. Низкий, раскатистый, он ухает вниз по позвоночнику гадкой, холодной дрожью. За первым – череда других, полегче и послабее.
Элькины хлопья разбухли. Я перетащила тарелку и чашки на стол. Сестрёнка сидела, скрутив ноги каким-то хитрым узлом.
— Ну что там? – я спросила, садясь напротив, и Эль оторвалась от новостного канала.
— Рецепт коктейля Молотова вот опубликовали. У нас случайно нету пенопласта и ацетона?*
Я рассмеялась. Невольно представив Эльку с бутылкой наперевес. Мой маленький боевой Пирожок. И даже не понятно, шутит ли или и вправду готова искать пенопласт с ацетоном. Как уже было в две тысячи четырнадцатом, Элька замкнулась в себе и словно закаменела. Сможет ли она отмереть опять? Получится ли вытащить её снова?
Мягкая, хрупкая, как свежая пушистая булочка, Элька, как мне казалось прежде, не закалилась, но сегодня утром наконец схлопнулась, спряталась в твёрдый панцирь видимого спокойствия.
А что там бушует сейчас у неё внутри?
«Нам привезли печенье, хлеб и разные другие продукты, — пришло от Леськи. – Мы с мамой вчера выходили к Посаду, но там не было вообще ничего. Только чипсы и какие-то энергетики».
Несколько секунд подруга что-то печатала, потом, судя по всему, сбросила текст и принялась за голосовое. Ожидая его, я успела ополовинить чашку.
— Вчера мы ещё ходили домой. У страха глаза велики. Да, дом повреждён, но в нашей квартире всё цело. Даже окна. Мы взяли некоторые вещи и даже сходили в душ.
«Чего не остались там?»
И снова она набирает текстом:
«Страшно. Мы лучше пересидим в метро, в безопасности. Правда тут очень холодно. И плохо со связью».
Звон прошёлся по нервам. Дёрнувшись, я не сразу осознала его источник. Эль выронила ложку и снова в неё вцепилась. Уже бесцельно.
— Русские вошли в Харьков. Ты видела, Кара?
— Нет.
Русские вошли в Харьков.
Я листала посты. Их были десятки, но ни в одном из них я не замечала паники. Собранность, деловитость, решимость и ярость. Каждый, кто мог, восстал на защиту города. Несколько ДРГ.* Их выбивали всеобщими усилиями. Коктейли Молотова, противотанковые ежи, оперативное информирование. Мирные граждане вышли на улицы, на помощь военным, на помощь своим защитникам.
Пальцы слегка дрожали, но страха не было. Было что-то другое: уверенность? Возбуждение? Как если болеть за своих на спортивном матче, выкрикивая «вперёд» и подпрыгивая на месте.
«Группа из шести орков замечена в районе метро Победа»
«Ещё Трое движутся в сторону Центра»
«Выбиты двое. Давайте, ещё немного. Не уступим наш город захватчиком. Харьков, вставай! Борись!»
Глаза почему-то щипало, а горло жгло. Вцепившись в телефон, я жадно читала каждое новое сообщение – и в этом ощущала причастность, и гордость, и злую радость, такие пьянящие чувства, от которых одновременно и гадко, и хорошо.
Ведь что происходит? Я радуюсь тому, что сейчас умирают люди?
Но именно эти люди пришли в мой город, эти люди разрушили мою реальность. Я не вторгалась в их дом, не пыталась его отнять.
Сердце колотилось о рёбра, в висках шумело. Хотелось подорваться, схватить молоток из шкафа – и прямо сейчас бежать. Бежать пешком в центр, где были замечены оккупанты, а если придётся – и дальше, до Алексеевки*. За выстрелы, слёзы, за Леську, за Элькин страх. В глаза посмотреть – и бить до кровавых брызг. Плевать, что они с автоматами. Я – на своей земле.
Мы на своей земле.
К горлу подкатила горькая тошнота. Я вдруг обнаружила себя вцепившейся в столешницу, стоящей у умывальника. Медленно, слишком медленно протянула руку. Холодная чашка, вода из-под крана мерзкая, но я проталкиваю её в нутро болезненными глотками.
Что это было?
Чат открывала трясущимися руками. Список девчонок пролистывала в тумане. Даша, психолог из Варшавы. Я написала ей.
«Ты имеешь право на эти эмоции. Ты можешь прожить агрессию внутри себя любым экологичным способом», — быстро пришло в ответ.
«А если мне убивать захотелось? Если так ярко представила… Даша, я монстр, да?»
Судя по всем каналам, к вечеру город был полностью зачищен. Я читала сообщения отрешённо. После утренней вспышки ярости внутри поселилась гулкая пустота. В этой пустоте медленно, лениво клубились вина и стыд.
Опять написала Зайке. И вновь никакого ответа. Лишь тишина.
Страх Вари из Москвы. Снова и снова подруга слала голосовые. Снова и снова просила спуститься в метро или найти ближайшее бомбоубежище.
«Станции переполнены. — Я наконец написала подруге правду. — Станции, до которых мы можем дойти пешком, переполнены, а наземный транспорт полностью остановлен. Даже если бы я хотела, я не спущусь в метро».
«Спускайся тогда в подвал. Или в бомбоубежище ближайшей школы, садика там – не знаю!»
«Не паникуй. Садики и школы будут обстреливать, поскольку ещё с две тысячи четырнадцатого все армии имеют тенденцию размещать там части. А подвал – это ловушка. Сама головой подумай. Если прилетит в дом и единственный вход завалит, мы обречены. А теперь представь, что разорвались трубы центрального отопления. Уж лучше в квартире, Варька».
«Нельзя же так!»
«На станциях метро не хватает продуктов, а выходы перекрыты. — Леська написала текстом уже под вечер. – Я завтра утром хочу присоединиться к волонтёрам. Я больше не могу сидеть тут и совсем ничего не делать».
Я тоже не могла. Как зверушка в клетке, я расхаживала по квартирке туда-сюда. А вот Элька оставалась спокойной на удивление. Усевшись за ноутбук, читала про Талейрана.* Не уж-то и эту наш Зайка успел увлечь своей историей?
Подтащив свободный стул ближе, я уселась рядом с сестрой, заглянула в экран.
— Это не по программе. — Она кивнула, сдёрнула наушники, схватившись за провода. Я за такое всегда ругалась, потому что наушники у Эльки ломались практически каждый месяц. Сегодня промолчала. – Хочешь Зайку удивить? Или действительно интересно?
— А одно другому мешает? – Свернув окно, Элька захлопнула ноутбук. – Может мне историком стать, как думаешь? Это же так… захватывающе. Мне кажется: если бы люди хорошо учили историю в школе, они бы не воевали.
Взрывы практически не стихали. Высунувшись в окно, можно было наблюдать зарево и вспышки на горизонте. Только они теперь освещали город. Паблики и каналы беспрестанно панически кричали о воздушных тревогах, но в нашем районе систему не починили, и этому я радовалась. Ничто так не усугубляет моральное состояние, как жуткие, монотонные завывания.
Утро началось с тяжёлых новостей. Разрушенные дома. Я пролистывала фотографии. Разные города, разные районы, но за каждой картинкой – чья-то изувеченная жизнь. А может и чья-то смерть — погибших немало тоже.
«Оккупанты продвинулись на нескольких направлениях: Херсонское, Луганское и Донецкое».
В трубке отец не сдерживал ликования.
— Ещё немного хохлов дожать. Ну ещё чуть-чуть.
А Бабушке было страшно. Впервые за эти дни она поинтересовалась как будто бы между прочим:
— Кара, а ты… не сможешь меня забрать?
— Вчера тут у нас ДРГ выбивали, а у вас практически тихо. В Рубежном куда безопаснее. А там… может через несколько дней ситуация и наладится. Наша переговорная группа уже в Беларуси.
— Может и так… хорошо бы. Но как-то страшно.
Мне страшно не было. Я почему-то проснулась в уверенности, что всё непременно закончится хорошо. Как ярость вчера, сегодня меня переполняла радость. Эта радость буквально бурлила в моей крови, и я не ходила – летала воздушным шариком, ухитрившись и Эльку заразить этим своим подъемом. Даже несмотря на новости, даже несмотря на фотографии и разрушения, я ощущала победу на кончиках пальцев.
А солнце вливалось в окно с голубого неба. Даже орудия замолчали, как мне казалось, в предвкушении финала таких долгожданных переговоров.
Всё будет в порядке. Всё будет нормально. Ведь завтра – уже весна.
Завтра уже весна. Перезимовали. А значит – война закончится и мы заживём, как было.
Сердце трепетало. Хотелось улыбаться и, почему-то, петь.
Связанная со всей страной через один экран своего смартфона, я со стремительно крепнущей гордостью за свой народ наблюдала, как всё больше и больше людей готовят еду для наших военных, как на границах собираются целые эшелоны помощи от Европы, как в Харькове организовываются волонтёрские центры.
Мы все объединились против большой беды. И мир поддержал не Россию. Весь мир – за нас.
«Нам тут привезли колбасу и сосиски. Мы с мамой присоединились к волонтёрам. Распределяем».
Какая же Леська умничка, молодчина. И снова так жжёт глаза. Но теперь – от счастья. От счастья, что я – украинка, что я часть прекрасной, свободной и сильной нации.
Больше не в силах сидеть в четырёх стенах, после завтрака я растормошила Эльку. Нам нужно подышать свежим воздухом. Хотя бы немного, на лавочке у подъезда.
Все этажи казались тихими и пустынными, но на улице обнаружилось несколько соседей – мужчин призывного возраста. Подставив лицо тёплому весеннему ветерку, я неожиданно ощутила противный сивушный запах. Запах прокрался в нос, а оттуда – в память. Точно таким год из года дышал отец. Точно таким. Незабытый кошмар из детства.
— Мы там в подвале стулья для всех поставили. Спускайтесь, девчонки. – Сосед покачивался. Сжимал сигарету, смотрел не на нас, а в пол. Я поспешила попятиться.
— Мы… извините…
Гнев. Гнев поднимался снова. Опять.
— Почему они не воюют? Почему не защищают город, а курят и пьют здесь? – Элька озвучила мои мысли, когда, избегая нежелательного внимания, мы отошли за угол.
— Не знаю, Эль.
Я распустила шарф, и ветер погладил шею. Сырой, не такой уж тёплый, ветер принёс отголоски сирен.
— Как же хорошо, что тревогу у нас не слышно, — тихонько вздохнула Элька.
— Как… хорошо, – откликнулась эхом я.
Опять пустота внутри.
Мы шли молча, не торопясь, прекрасно понимая, что далеко от дома лучше не отходить. Земля под ногами просохла и стала светлой. Я вслушивалась в шёпот шагов по ней. Вот бы переговоры закончились хорошо. Вот бы случилось чудо.
Внезапно – взрыв.
Мы с Элькой пригнулись синхронно, а в следующий миг я поняла, что уже бегу. Пухленькая сестра едва поспевает, тащить её приходится волоком:
— Элька, быстрее, ну!
Это слишком близко. Ближе и ближе. Над крышами стрекочет вертушка.
— Девчонки! Давайте бегом в подвал! – Один из пьяньчуг, как будто бы протрезвевший, размахивал нам руками. Сердце в ушах грохотало, как канонада. Сердце сливалось с ней в первобытный ритм.
Мы ещё не успели отойти далеко, но те секунды, что мчались назад, ведомые страхом смерти, в памяти остались, как долгий-предолгий сон.
Вот и родной подъезд. Заскочить на бордюр, спуститься по трём ступенькам…
Элька споткнулась и взвизгнула. Один из мужчин помог мне её поймать.
Уже оказавшись дома, я мрачно прокручивала в мыслях произошедшее. Я поддалась эмоциям. Несколько раз подряд. Сперва – ничем не обоснованной эйфории, а позже – панике. Ценой моих ошибок стала подвёрнутая лодыжка сестры. Но могло быть хуже. Если бы бомбили не соседний, а наш район?
Я реагировала неправильно. Но я не могла иначе. Я – просто человек, мирный человек, я, как и все, гражданский.
Но я отвечаю за Эльку, за нас двоих. И я не могу идти на поводу у своих эмоций. Я не могу. Никак. Не имею права.
— Как хорошо, что мама ничего этого не застала, — прошептала Эль, вцепившись руками в подушку, когда я аккуратно смазывала её ногу остатками обезболивающего геля. Такие ужасные слова. Я отложила баночку, и сестра поёрзала на диване, устраиваясь удобнее. – Злишься на меня? Что я такая толстая и неуклюжая, да?
— Глупости, пирожок. С чего ты вообще придумала такое?... Выбрось из головы. – Бинт распускался в пальцах. Я прижала неровно отрезанный край к стопе. – Не дёргайся, ладно? Ты у меня одна. И я… это моя вина, что такое случилось. Я запаниковала. И я не…
— …Тебе было страшно? – Сестра почти перебила меня вопросом и шмыгнула носом. – Опять война. Так теперь всегда будет, Кара?
Я щёлкнула ножницами и затянула узел.
— Бояться – это нормально, Пирожок. Всем страшно. Этому нужно просто не поддаваться. – Руки пекли от мази и я обняла сестру так, чтобы не касаться её ладонями. Элька прижалась, затихла под боком. – Всё будет хорошо, Пирожок. Так или иначе, но всё наладится.
— Я булочку хочу. С маком, — пробормотала Эль куда-то в мою подмышку.
Булочка с маком. Но где же её достать?
На экране телефона мерцал пропущенный вызов от отца и, когда сестра наконец задремала, я вышла в тамбур, чтобы перезвонить.
— Они обстреливали жилые кварталы, — говорила в полголоса. Отец молчал.
— Это укропы сами себя бомбят, — произнёс наконец, но в голосе его я не уловила былого энтузиазма.
— Ты правда так думаешь?
— Я… – Медленно втянув воздух носом, отец перескочил на другую тему. – Как Элькина нога? Мазь у вас есть? И бинт.
Сестра спала беспокойно. Угнездившись на диване рядом, я не сомкнула глаз до пяти утра.
Время тянулось вязко и липко, долго.
«Обстрел был ужасный. Мы слышали его даже здесь, — появившись в сети глубокой ночью, писала Леська. – Всем нам сказали спуститься с платформ в тоннели. Всю жизнь мечтала посмотреть, как метро устроено изнутри. Это был сарказм, если что».
Пока я размышляла, что можно сказать в ответ, подруга спросила:
«Вы с Эль ведь могли бы спуститься на станцию? Я не думаю, что работники откажут инвалидам. Даже если уже всё переполнено».
«Сестра подвернула ногу. Минус пятьдесят процентов к нашей мобильности. – Следом я отправила несколько грустных смайлов. Леська ответила тем же, и я написала: – Не представляю, как можно прожить в метро даже пару дней».
«Это безопасность. Она окупает всё. — Гул за окном привлёк внимание. Несколько секунд я напряжённо вслушивалась, но если это и был вражеский бомбардировщик, то летел он высоко, а значит для нас с Эль не представлял никакой угрозы. Ещё в две тысячи четырнадцатом отец объяснял: чтобы поразить цель точно, самолёт опускается ниже, гудит тяжело, с надрывом. – Нам повезло. Мы с мамой живём в вагоне, — печатала тем временем Леська. – Тут теплее, чем на станции. И тише. Я сплю под курткой и пледом. Почти не мёрзну».
Не мёрзнет. Почти.
Забываясь тревожным сном, я думала о том, что ещё несколько дней назад, в какой-то другой, беззаботной и лёгкой жизни, Леська благоухала Монталевским Чёклад Гриди. Мы шли по оживлённой улице, в голос смеясь над россказнями про войну и путинских нумерологов и, кажется, на ближайшие выходные планировали саке.
Теперь Леська спит в метро, укрываясь курткой, а я в темноте охраняю покой сестры. Ещё утром я верила, что всё кончится совсем скоро. Сейчас почему-то думаю: не кончится никогда.
И очень хочу, но не могу заплакать.