— Это что-то страшное. Я же тебе говорила. И говорю сейчас: Карина, это будет что-то страшное. – Голос бабушки звучал в беспроводном наушнике, и я была рада тому, что Элька его не слышит. Совершенно потерянная и бледная, сестра замерла на краю дивана.
— Я была не права, что не верила тебе тогда. Но давай не будем нагнетать. Пожалуйста. – Диван напротив окна. Я отметила отрешённо: диван напротив окна. Нам некуда его переставить.
— Приезжайте ко мне, в Рубежное*. Пока ещё поезда не остановились. Пересидим тут. У нас тихо.
Пока что тихо. Мне хватило выдержки не произносить этого вслух.
— Нужно оценить ситуацию. Хотя бы несколько дней. А потом – посмотрим.
— Они прорвали оборону в Киевской области, — произнесла Эль одними губами, когда разговор с бабушкой завершился. – Если они возьмут Киев, что будет?
— Они… они. – Я ощутила слабость – в коленях, в руках, в спине. Слабость лишала опоры, но я сжала зубы и кулаки, радуясь, что Элька не видит этого. Главное – уверенность и спокойствие в голосе. – Они не возьмут Киев, Пирожок.
— Но новости…
— Они не возьмут Киев.
Верила ли я тому, в чём убеждала Эльку? В тот момент я ни во что не верила. Я просто заставляла себя держаться. Возможно, это всё продлится две-три недели, возможно – несколько дней. Возможно уже завтра утром конфликт удастся урегулировать.
Я никак не могу повлиять на происходящее. Всё, что могу – ждать. И каждую минуту обновлять новостные каналы. В надежде. На что? На чудо?
— Ты будешь чай?
К счастью, хотя бы заварки у меня оказалось в избытке.
Забрасывая во френч-пресс горсть крупных листьев, я не отрывалась от телефона. Чаты пестрели непрочитанными сообщениями. Девчонки-писатели со всех уголков Украины настрочили уже полторы сотни. В каждом сквозили паника и агрессия. Одесса, Николаев, Киев, внезапно – Варшава. Пробегая переписку глазами, я невольно заражалась тем, что царило в ней.
«Мы никуда не уедем. А куда нам ехать? Мужа за границу не выпустят, а в пределах Украины безопасно не будет нигде».
«Девочки, всё это закончится ну максимум послезавтра. Арестович* говорит, что русня* сдуется».
«Вы в Украине, а я далеко. Но я должна чем-то помочь. Я не могу сидеть здесь. Я сегодня иду на митинг. А завтра – сдавать кровь. Хотя бы какая-то деятельность лучше бездействия».
Кровь для солдат. И митинги. Этим пестрели каналы. Сине-жёлтые флаги, красные объявления, люди на площадях. Мир поднялся за нас, с нами. Десятки городов и стран. Наверное, это должно было как-то нас ободрить, но, глядя на фотографии, слушая, как иностранцы скандируют «нет войне», я осознавала лишь тщетность и глупость этого. Во всяком случае, это казалось мне тщетным и глупым. Так странно. И даже не греет – ни чай, ни поддержка мира. Греет своим присутствием только сидящая рядом Элька. Пока что цела, пока – в относительной безопасности. Сжимает чашку двумя руками, вдыхает пар. В ухе, как у меня, наушник, а на экране – новости. Я бы так хотела оградить сестру от потока чужого страха, но Элька уже достаточно взрослая, чтобы распоряжаться своим телефоном самостоятельно.
— Ты видела, какие митинги в России? – Сделав глоток, сестра закусила губу. – Мирные люди совсем не хотят войны.
— В здравом уме, Пирожок, этого не хочет никто.
В горло совсем ничего не лезло. Я медленно разламывала сладкую соломинку на кусочки. Взрывы и взрывы, и взрывы – но далеко. В Харьковском канале ожидаемые указы администрации. Первый – о введении комендантского часа и второй – об обязательной светомаскировке. Всё, как в четырнадцатом. Это уже проходили, помним.
Стемнело быстро. Стоило опустить взгляд, пролистать новостную ленту, а в единственное окно уже завалилась ночь. Сегодня фонари не включились – не включатся до победы. Город не должен быть мишенью для авиации. Незачем помогать врагу.
В доме напротив засветилось несколько окон. Люди ещё не понимают, не осознают до конца, как далеко видны даже неяркие огоньки и как в них удобно целиться.
Поднявшись со стула, я тоже щёлкнула выключателем. Завтра выкручу половину лампочек. Пусть будет хотя бы так. Ведь нельзя же совсем без света?
Взрывы наконец стихли.
— Ванну тебе набрать? С солью. Лавандовой.
Элька кивнула тупо. Будто и не услышала. Для Эльки сейчас пробудились кошмары детства. Когда война пришла в нашу жизнь впервые, сестре было шесть. Тогда её спасал отец. Отец наставлял тогда нас обеих — рассказывал про «правило двух стен»*, учил определять прилёт от отлёта и вид оружия, учил, как правильно прятаться и на пальцах объяснял, почему ни за что не стоит спускаться ни в погреб, ни в подвал со всеми коммуникациями. Теперь эта наука поможет нам в настоящем. Теперь отец далеко и я за него. Одна.
А каково Эльке?
Она сутулилась тёмной тенью на фоне окна – мониторя новости, быстро бегала пальцами по экрану. Если бы я могла оградить её, увезти. Если бы мне только на это хватило зрения, сил, ресурса. После две тысячи четырнадцатого сестрёнка восстанавливалась примерно четыре года. Тихая и прежде, Эль практически не шла на контакт с одноклассниками. Стресс от войны наложился на первый класс и в её отрешении я видела отражение собственных не проходящих ночных кошмаров. Теперь всё вернулось снова. Для нас обеих.
Прежде чем уйти набирать ванну, я ласково потрепала сестрёнку по волосам. Вместо ответа она перехватила мою руку: сжала запястье и тут же его отпустила.
Вода набиралась быстро. Тёмно-фиолетовые крупинки расплывались в ней, окрашивая приятным сиреневым оттенком. Густой, успокаивающий запах – я вдыхала его глубоко и полно. За окнами – тишина. То, что артиллерия замолчала, конечно, ещё ничего не значит. Тишина обманчива. Уже в следующую минуту гроза может разразиться снова.
Пока Элька плескалась, я бесцельно слонялась по квартирке туда-сюда. Нужно что-то сделать. Нужно сделать что-то очень важное, но мысли сминаются гадким комом - в мусорку бы швырнуть.
«Леська. Ты где?» — Я напечатала и отправила, но сообщение осталось непрочтённым.
«Что у вас там?» — пришло из Москвы от Варьки.
«Тихо. Нормально. Мы ж закалённые». – И я прибавила несколько хохочущих жёлтых котиков. Варька писала долго. Достаточно долго, чтобы я успела добавить: «Слушай, ты не ходи на митинги. Это опасно. Очень».
«Опаснее, чем у вас?!!!»
Леська появилась в сети, и я перепрыгнула с чата на чат.
«Всё ещё в метро. Мы тут плед постелили. Очень много людей. И холодно. Завтра попробуем сходить домой. Что-то забрать. Но страшно выходить».
Далёкий и тихий взрыв. От Вари прилетело голосовое, и я ткнула в него, не подключая наушники.
— Ты что ли осталась дома? Спускайся в подвал или в бомбоубежище. Это же так опасно. Мне страшно за тебя. Ты же можешь уехать? Хотя бы куда-нибудь. Я бы тебе предложила приехать ко мне. Но ты же ко мне не поехала бы, даже если бы была такая возможность?
Усталость. Она затопила, нахлынула липкой волной. Не было сил объяснять, почему подвал дома опаснее собственной квартиры. Не было сил общаться. Вообще. Совсем. Сделав глубокий вдох, я отправила короткое:
«В Москву не приеду точно. — И тут же прибавила: — Варя, прости меня».
Ночь прошла спокойно. Настолько спокойно, насколько вообще могла пройти первая ночь войны. Артиллерия активизировалась лишь утром, и я даже обнаружила в себе силы шутить об этом.
— Видишь, Эль. Почти ничего не изменилось. Раньше вставали по звонку, а теперь – по выстрелу.
Детей в интернате и правда будил звонок. В семь утра он казался раскатом грома. Следом за звонком из развешенных по всем этажам колонок начинала звучать музыка. Три песни, чтобы проснуться, собраться и выползти на зарядку. Даже самые крутые и популярные, в семь утра мы эти песни искренне ненавидели.
А выстрелы продолжались, сливались в какой-то гул. Отрешившись от него, мы с Элькой схватились за телефоны. Пролистать новости – первое и самое важное. Я знала, что это – не контроль ситуации, а только его иллюзия, но свайпала и свайпала посты, внутренне сжавшись, искала хоть что-то хорошее. Хорошим оказалось лишь то, что ходит наземный транспорт.
— Мы вчера купили очень мало. Воды после завтрака тоже не останется, - обратилась я к Эль, возясь в холодильнике. – Мне нужно уйти. Скорее всего, надолго. Попробую проехаться по окрестностям, пройтись по супермаркетам.
— Ты никуда не пойдёшь. — Элька вскочила, едва не разбила чашку. – Одна никуда не пойдёшь. Вместе.
— Ты слышишь, где стреляют. Это другой конец города – Пролёт*, ХТЗ*. У нас безопасно. – Будто бы вторя моим словам, канонада стихла. Завибрировал телефон.
— Если безопасно, тогда я тем более иду с тобой.
За ночь насыпало снега и приморозило, будто даже сама природа, уже было приготовившаяся к весне, поспешила снова укрыться саваном. Мы с Элькой шли медленно и осторожно – внимательно оглядывались, прислушивались. Готовые ко всему, натянутые и напряжённые, молча брели вдоль дома. Около некоторых подъездов всё ещё высились груды мешков. Люди выезжали всерьёз, надолго. Те, кто вчера ещё на что-то надеялся, сегодня грузились в машины. Пускай бегут. Если им есть куда, если так им будет спокойнее.
Мы остаёмся здесь, потому что у нас нет никакого выбора.
Город, казалось, вымер. Ни смеха, ни оживлённого движения транспорта. Только одинокие тёмные фигуры. У некоторых – пустые баклажки, у некоторых – пакеты. И тишина. Пугающая своей зыбкостью тишина.
Роганские автоматы* все как один демонстрировали прерывистую красную полосу на крохотных чёрных экранах. Значит сегодня воду не привозили. А привезут ли завтра? И если не привезут, то что нам делать тогда?
С едой оказалось не лучше. Открытые вчера, магазинчики около остановки сегодня были заперты. Видимо им нечего продавать. Или же просто некому выходить. Ведь люди бегут, бросая дела, работу. Люди бегут в панике, забивая на обязанности и на всё то, что ещё двадцать третьего февраля имело для них значение.
Зелёный троллейбус. Бесплатный проезд для всех.
«У нас всё в порядке. Стреляют далеко. Не волнуйся», — отправила я Варьке. Немного подумав, открыла писательский чат. Девчонки продолжали паниковать, но затесавшаяся в наши ряды психолог из Варшавы уже начала призывать к спокойствию.
Элька потеребила за рукав. В отличии от меня, сестра считала остановки и не ошиблась.
Прежде чем выскочить из троллейбуса у метро, я ещё успела заглянуть в переписку с Зайкой. Отправленное вчера вечером пожелание доброй ночи висело непрочитанным. Он не появлялся в сети и сердце сжималось от страха. Доехал ли до Западной? Или что-то произошло в пути?
— Колбасный открыт. Смотри-ка. И Кулины.
Белокурая девушка-продавец двигалась заторможено, отвечала монотонно и невпопад. Здесь тоже выгребли практически всё, но нам с Эль удалось запастись сосисками и даже купить полторушку воды без газа. Значит, не пропадём. По крайней мере сегодня. А дальше заглядывать страшно. И есть ли смысл?
Так странно. Настолько странно. Все планы на будущее, желания и мечты – сейчас они оказались ничем. Осталось лишь главное – что мы будем есть, что мы будем пить и будем ли в безопасности.
Новая канонада застала нас с Эль на пороге, и я споткнулась. Сестра вздрогнула, за нашими спинами вскрикнула продавщица.
— Это отлёты. Всё нормально. Всё хорошо.
Стоя с опущенными руками, продавщица тупо смотрела, как разбитые яйца растекаются по полу вокруг уроненного ею лотка. Вряд ли она услышала.
Очередь около супермаркета казалась воистину бесконечной. Загибаясь за угол, она тянулась и тянулась. Люди шептались, переминались с ноги на ногу. Кое-кто смотрел в телефон, но большинство – в небо. Обстрел города продолжался, и в новостном канале уже опубликовали фотографии прилётов из некоторых районов. Каждый новый взрыв проходился по нервам и ухал вместе с сердцем куда-то вниз. Каждый казался всё ближе – будто шаги в темноте, будто нечто неминуемое, неотвратимое. Лишь холодный разум анализировал беспристрастно. Это всё ещё далеко. В две тысячи четырнадцатом бывало и ближе.
Бахнуло резко, громко. Это уже не Пролёт и не ХТЗ. Это уже Салтовка*. Женщины запричитали. Несколько мужчин грязно выругались, далеко впереди заплакал ребёнок.
Стоит ли вообще стоять? Сможем ли что-то купить?
Я впервые засомневалась. Мне стало впервые страшно по-настоящему. Страшно, как этим людям, которые раньше слышали взрывы только в военных фильмах, страшно, как тем, кто, отделившись от очереди, быстро направился прочь, в мнимую безопасность своих квартир, в ловушки своих подвалов.
— Эль. Мы идём домой. – Сестра покачала головой, и я повторила твёрже. – Идём. Домой.
Какой-то мужчина обернулся. Это был осмысленный взгляд. За сегодняшний день я наконец встретила по-настоящему осмысленный взгляд. Этот взгляд изучал моё лицо несколько секунд. А потом обтянутая чёрной перчаткой рука вскинулась:
— Люди, да что такое? Инвалиды стоят. А ну расступитесь, а ну пропустите.
Пустые полки — вот всё, что встретило в супермаркете. Здесь практически не было покупателей. После вчерашней паники их количество ограничили контролируемым минимумом, и по рядам мы с Элькой бродили почти в одиночестве.
Даже расставив оставшееся в хаотичном порядке, работники не смогли замаскировать пугающий дефицит. Луковая кожура и несколько сморщенных, гнилых яблок; чипсы и прочие снеки – вот всё, что удалось обнаружить в ещё позавчера ломившемся фруктово-овощном отделе. А вот элитные товары и диетические продукты были представлены в изобилии.
Сейчас никто не смотрел ни на икру, ни на кокосовое молоко, ни на сладости без глютена. Люди хотели хлеба, а хлеба не было.
— Терехов* ведь обещал. — Сухонькая старушка в растерянности водила ладонью по деревянной перекладине. – Терехов ведь обещал, что хлеб будет.
— Хлебцы. Вместо хлеба. – На протянутую мной пачку старушка посмотрела в каком-то недоверчивом изумлении. Схватила птичьей лапкой, сощурилась, читая фиолетовые буквы.
— И это нам теперь есть?
Отдел алкоголя огородили красными лентами. Жаждущих это, конечно, не остановит, но запрет на продажу ввели вместе с военным положением, а значит нетрезвых дебоширов будет хотя бы немного меньше.
Девушка на кассе смотрела запавшими глазами, красными от усталости. Неужели совсем не спала? Наверное, многие так же.
— По картам не отпускаем. Простите. Наличка?
— Наличка. да.
В стремительно пустеющий кошелёк я глядела с тоской и ужасом. Карты уже не работают и банкоматы тоже. И что нам есть, как нам быть, когда деньги совсем закончатся? Да, сегодня мне удалось отыскать какую-то пачку макарон, те самые хлебцы и даже бутылку йогурта. Но что будет завтра? И будет ли это «завтра» для нас вообще?
Время не шло, не тянулось – закаменело брошенной в волосы жвачкой – противно до невозможности. Какие-то чаты, какие-то переписки. Я что-то читаю и отвечаю на что-то – не думая, механически. Элька лежит рядом. В комнате полумрак. Второй день войны. Я зачеркнула его на мысленном календаре. Ушедший в никуда день. Будто вся жизнь – на паузе.
Наверное, нужно закончить сценарий, но заказчик не отвечает. Да и кому теперь этот сценарий нужен? Мир уже не станет прежним, жизнь уже не станет прежней. И дела уже никому не будет до школьных праздников. Наивно полагать, что, когда всё закончится, мы просто продолжим с той точки, в которой сейчас застыли.
Когда сестра плескалась в ванне, я несколько раз позвонила Зайке. «Поза зоною досяжности»* . И перед глазами темнеет от ужасных предположений.
«Саша, мне страшно. Саша, ты жив? Ответь».
Но статус не менялся. Всё так же «не в сети». Он никогда не пропадал так. Никогда, без предупреждения. Неужели свалил? Или… или…
Я стиснула кулаки. Если бы что-то случилось, я бы почувствовала. Ведь я бы почувствовала, что Саши не стало, да?
Тяжёлая ночь без сна. Взрывы и авиация. Диверсионная группа в городе. Паника в чатах. Страх.
Элька казалась совершенно разбитой, а я предпочитала игнорировать зеркала. Они слишком правдивы. Слишком – для этого утра, слишком для того, что могла бы увидеть в них.
Вода кончилась.
— Мы можем кипятить воду из-под крана, но это совсем не выход.
— В школе же пили.
— В школе фильтры. — На дне бутылки плескалась пара глотков, а за противным привкусом технической воды даже не удавалось понять, какой заварила чай. У меня слабый желудок. У Эльки тоже, а очередью в аптеку мы вдоволь налюбовались вчера. – Я отправляюсь на поиски, Эль. И в этот раз ты со мной не идёшь. Это небезопасно. Одна я маневреннее и шансов выжить у меня больше.
Весь смысл произнесённого я осознала запоздало, прочла в переменившемся, застывшем лице сестры. Она понимала. И, закусив губу, молча кивнула.
Тревожный чемоданчик — вот то, что уже несколько раз ускользало из мыслей. Прежде чем уходить, нужно собрать тревожный чемоданчик. Вернее, тревожные рюкзаки. Я медленно ходила по квартире, проговаривая шёпотом: «документы, аптечка, расчёска, дезодорант». Предметы бросала на диван неаккуратной грудой. Хорошо бы положить запас воды и еды хотя бы на пару дней, но с этим у нас и без того проблемы. Я никогда не была рачительной хозяйкой и даже две тысячи четырнадцатый год ничему меня не научил. Питаться я предпочитала где угодно за пределами дома, и в шкафчиках на моей кухне обычно залёживалась лишь пыль. Теперь эта привычка грозила нам с Эль пугающей неизвестностью. Сколько мы сможем продержаться, если поскребём по сусекам и присовокупим к обнаруженному то, что удалось купить?
Рюкзаки получились объёмные и тяжёлые. Тёплые вещи и пледы, смена белья – я укладывала в порядке убывания веса. Так, как учил отец.
— Ты знаешь, что делать, пирожок. – Эль стояла около двери в ванну, вцепившись ладошкой в ручку. Как все незрячие, она не смотрела на меня, но слушала очень внимательно. – Проговори.
— Если выстрелы будут приближаться, я возьму вещи и выйду в тамбур. И буду ждать тебя там. Может всё-таки не пойдёшь?
— Всё-таки пойду. Оставляю тебе ключи.
Было тревожно. Город обстреливали практически беспрерывно, но в нашем районе сирен почему-то не было.
«Мы уезжаем в Тернополь, — писала одна из девчонок в чате. – Сил больше нет. Страшно».
«Мы уезжаем в Германию».
«Мы уезжаем просто куда угодно».
«Мы уезжаем».
«И мы».
Уезжали практически все. Я косилась в телефон, листая сообщения окоченевшим от холода пальцем, и сенсор то и дело отказывался срабатывать.
Прилёты на Салтовке ночью. Неподалёку. Пожар на Центральном рынке, руины жилого дома.
Новостной канал обновлялся ежеминутно, и каждая фотография поднимала изнутри волны такого отчаянья, какого я в своей жизни прежде не ощущала. Неужели это всё вообще никогда не кончится? И все уедут, и всё разрушится.
Несколько раскатистых взрывов подряд заставили меня спрятать телефон и внимательно осмотреться. Можно пойти в сторону метро, позаглядывать в автоматы. На углу дома возвышается неуклюжий ларёк в виде шестиугольной бутылки. В мирные времена улыбчивая тётенька в нём разливала воду. Сейчас «бутылка» предсказуемо не работает.
Если повернуть налево и пройти между двух крохотных болотистых озёр, можно углубиться в жилой массив, но на то, что что-то работает там, надежды никакой совершенно. Кисет*, Посад*… Я резко остановилась. Что-то бросилось в глаза. Что-то совсем неправильное. Разбросанные по снегу обломки пластика, стёкла, куски картона, пустые полки.
«Остерегайтесь мародёров». – Я уже много раз видела это в каналах, но не придавала значения. Ведь в такое время никто из моих земляков не может наживаться на общей для всех беде? Ведь сейчас, когда агрессор на пороге, горя и разрушений достаточно всем и так?
Осколки моей наивности блестели на истоптанном снегу.
Что Кисет, что Посад ещё вчера были забиты алкоголем. А вот теперь его нет, потому что официальная продажа запрещена. Но люди всё равно берут то, что им хочется.
Боже, да как же так?
Страшен не только враг. И не только то, что может прилететь с неба.
Я больше не смотрела в телефон на ходу. В повисшей вокруг кладбищенской тишине я медленно брела по пустой дороге.
Как и в две тысячи четырнадцатом, исчезли все птицы разом – ни воробьёв, ни синичек, ни разожравшихся голубей. От войны бегут все. А тех, кто остался, накрывает оцепенение.
Машина вынырнула из-за поворота внезапно, и я вдруг обнаружила, что знакомая женщина машет рукой из «бутылки»:
— Вода! Вода!
Пластиковые ручки больно врезались в пальцы, но это была победа. Маленькая победа и надежда для нас с Элькой. Если сумели доставить воду, значит скоро наладят подвоз и остальных продуктов.
А вот вернут ли возможность оплаты картой – это уже вопрос. И, если не вернут, то что же нам с Элькой делать?