Она стояла, со всех сторон окружённая людьми, но от них её словно бы отделял непроницаемый твёрдый купол. Под куполом были только она и чужой хриплый голос:
— Нас накрыло. Ё́го завалило и раныло. Я ничё́ не миг вди́ять. Вин за вас росказував, тому я телефоную.
— Вы его бросили? – Она спросила, а потом повторила те же слова уже совсем по-другому: — Вы. Его. Бросили. Якый же вы побраты́м?
— Вы́бачтэ. — Голосу в телефоне было лет двадцать. Вряд ли многим больше. – Я выполня́в наказ.
Она положила трубку и выронила баклажку. Потом и себя саму выронила тоже — я почувствовала холодную твёрдую землю под своими руками. Только сейчас вспомнила: она – это я. Нас зовут Кара. И нам уже некого ждать.
Купол, отделявший меня от мира, куда-то бесследно канул. Кто-то держал меня за плечи и что-то спрашивал. Я тупо наблюдала, как ветер медленно толкает по асфальту мою пустую баклажку.
Так ведь не бывает. Зайка не может умереть, остаться где-то, неведомо где, раненный, под завалом, только из-за того, что у его напарника «наказ». Нет, это ошибка. Сейчас мальчик-Максим позвонит мне, снова пробормочет своё мёртвое-мёртвое «вы́бачтэ», — а потом уже живое добавит: — «Вин жывый, вин вэрнувся». Ведь у Зайки в этой истории должна быть сюжетная броня. Он же обещал приехать, спасти меня. А Зайка всегда выполняет свои обещания.
Рядом со мной вдруг словно из ниоткуда возникла полная воды баклажка.
— Куда тебя отвести? Где ты живёшь? – Мужчина. Лысый, опирающийся на трость. – Давай мне руку. Пойдём.
***
После третьего урока по расписанию была большая перемена. Во время неё все ученики в сопровождении преподавателей спускались на второй завтрак – тёплое молоко с какой-нибудь булкой или куском батона. Выпущенный на волю долгожданным звонком, многоголосый шум стекал по двум школьным лестницам с третьего на пустынный, кафельно-прохладный первый этаж. Здесь в каждом углу уже невесть сколько лет на страже стояли поблёскивающие лаком деревянные гномики, а на стенах разыгрывались сюжеты самых известных сказок: дышал огнём змей-Горыныч, бил волшебным копытом ретивый конь, бабка с дедкой вечеряли за щедро уставленным утварью столом…
Ещё в подготовительном классе, не без труда дотягиваясь до этих огромных глиняных барельефов, я зачарованно изучала пальцами каждую, самую крохотную деталь. Я росла – барельефы приближались. И вот теперь уже другие малыши-коротыши становятся на цыпочки, чтобы сунуть палец в маленькую чашечку, сосчитать чешуйки на змеином хвосте или заглянуть в пузатый, запылившийся внутри глечик.
Этот глечик был полноразмерным, и заглядывали в него все от мала до велика. Считалось очень хорошей приметой отыскать в глечике конфетку или монетку. Чаще, впрочем, оттуда удавалось извлечь только какой-нибудь мусор, оставленный безответственными мальчишками. Вот, и Зайка, притормозив и огладив пальцами едва заметный скол на глиняном горлышке, вытащил небрежно скрученный золотистый конфетный фантик. Поцокал языком, сунул находку в карман своей большой тёплой жилетки. Потом положил что-то в глечик и двинулся дальше, как ни в чём не бывало.
— Вы кладёте туда конфеты. – Я, конечно же, не преминула заглянуть. Нагнала Зайку на повороте около костюмерной. Он неопределённо дёрнул плечом.
— Школьный фольклор требует созидания.
Я сцепила пальцы за спиной.
— Всё сожрут мальчишки. И спасибо никто не скажет.
Брошенный на меня короткий взгляд был очень тёплым.
— А я это и не ради спасибо делаю. Мне приятно быть для кого-то чуть-чуть волшебником.
— Даже для жирного Стаса из девятого?
— А какая разница?
— Даже для противной Ангелины?
Резко остановившись в увешенном малышачьими куртками холле, Зайка коротко прижал палец к моему носу.
— Даже для невыносимой Карины. – И хмыкнул. – Пойдём. А то без меня пацаны будут снова бросаться булками.
С того дня – и до самого выпускного я тоже старалась класть в глечик всякие мелочи. Это, на удивление, оказалось и впрямь приятно.
***
Вот и подъезд, ступеньки, тёмная краска на их краях давно успела поблёкнуть от времени. Трость молчаливого мужчины рядом ритмично постукивает. В свободной руке он тащит мою баклажку. Я отнимаю – аккуратно, но очень настойчиво, и тонкий пластик врезается в пальцы.
— Спасибо. Я дальше сама.
Он кладёт освободившуюся ладонь на моё плечо каким-то оберегающим, отеческим жестом.
— Что, боишься заходить в подъезд с незнакомыми дядями, — пытается смеяться, склоняет голову к левому плечу.
— С вами-то? Хромым и с палкой. Это не мне опасно, а вам не по зубам. Мне на пятый этаж.
Почему я ему нагрубила? Почему он принял это со смешком и отрывистым:
— Справедливо. – Потом мягко предложил: — Сохрани себе мой номер. Я живу неподалёку. Если будет нужна помощь, звони. – И выразительно приподнял свою палку. – По мере сил подсоблю.
— Нам уже не понадобится, — я прохрипела. – Мы уезжаем.
— Куда уезжаете? – Он накрыл навершие своей трости двумя ладонями. Я поджала губы, сухо сглотнула.
— Не знаю.
— Не хочешь говорить?
— Нет. Правда не знаю.
Телефон, который он достал из кармана, был старым, кнопочным. Ещё полгода назад я бы посочувствовала, ведь кнопочный телефон – признак бедности. Война всё, однако, переменила, и теперь старая Нокиа вызывала скорее лёгкую зависть, ведь у таких вот невзрачненьких малышей и антенны, и аккумуляторы в сравнении с навороченными андроидами оказались куда как лучше.
— Диктуй номер. Я попробую позвонить. Если связь не заглушили, уроды.
Мой карман ожил вибрацией. Мужчина сказал:
— Я Саша. Кучерявый. Подпиши меня Кучерявый.
Он был лыс, как колено.
Схватившись за шероховатые перила, я выдавила из себя какую-то хилую благодарность, сдобренную убогим прощанием. Бросилась вверх по лестнице, не замечая веса баклажки.
Это вот такого вот Сашу пытаются всучить мне взамен моего? Не согласна, я не согласна, не беру, ни за что не беру, никому не позволю занимать Его место!
Весь подъезд полнился моим топотом.
Пролёт, пролёт, пролёт… Батарея. Тут я впервые увидела Зайку в камуфляже. Тут же, но ещё до войны, он, помогая мне с переездом, тяжело дышал под грузом мешков и ящиков.
А теперь его нет. Совсем.
Сама не знаю, зачем, я выглянула в окно. Кучерявого видно не было – если только он не продолжал скрываться внутри подъезда. Как-то неловко вышло. Человек искренне хотел мне помочь, поддержать, пошёл со мной, потому что видел, как мне плохо, но не навязывал ни расспросы, ни разговоры. А я повела себя с ним так, будто это он виноват. Или будто тот мальчик-Максим виноват – ему ведь я тоже сказала что-то ужасное. А мальчик-Максим и сам может погибнуть. Завтра, например. Или… Это Зайка мог выжить, а мальчик-Максим – погибнуть. Страшно, но тогда ведь мне было бы всё равно?
Вынув телефон, я сохранила номер из неотвеченного. Подписала так, как просили, отправила на Вайбер – единственный подключенный к этому номеру мессенджер: «Спасибо. Извините». Ответа ждать стоит вряд ли. Нужно домой. Рассказать Эльке. Теперь у меня осталась только она. Элька и Мышкин. Больше никого и ничего. Я возьму их – и увезу.
Неизвестно, куда. Да и уже неважно.
Болталочка, аватарка Катерины, «создать новый чат». Пишу, глядя только на свои пальцы, игнорируя зависший в центре экрана дурацкий стикер машущей зелёным листочком вишенки:
«Катя, привет. Скажи, а у вас в Италии не найдётся кого-нибудь, кто согласился бы принять двух слепых и кота?»
Отправить – белый самолётик на голубом треугольнике. И потные ладони, и ожидание.
«Знакомых не найдётся. Но приезжайте к нам. Мы что-то придумаем»..
Как? Вот так быстро, сразу? Но разве не этого я ждала, разве не на это рассчитывала, прекрасно понимая человеческую природу? Разве то, что написала ей лично, не было с моей стороны ужасной манипуляцией? Я же понимала, что она не откажет?
«А куда, Кать? Италия же большая?»
А внутри уже дурно-дурно, гадко-гадко. Я – противная тёмная клякса на светлой площадке. В подъезде душно, плёнка, которой отец и мужики позабивали выпавшие окна, совсем не пропускает воздух. Вот бы сейчас Катерина написала, как есть: что я обнаглела, что не имела права к ней лезть. Я же чужачка. Сейчас это ощутилось особенно резко. Я же написала ей только потому, что знала: она далеко, в другой стране, которая безопасна, которая принимает беженцев. Получается, я просто использую человека. Опять.
Нужно вывезти Эльку.
Вибрация отдалась через ладонь в запястье – это Катерина прислала адрес. Город, улица – всё Латиницей. Это ведь даже, как правильно читать, совершенно неясно. Арона. Это город? Далеко ли она? И так тоскливо-тоскливо. Хоть вой.
Я снова посмотрела в окно – на пустую детскую песочницу, на наш маленький дворик. Вот он, кусочек уцелевшего рая, островок спокойствия, каким-то чудом ещё не задетый ужасами войны. Как скоро прилетит и сюда?
— Пирожок. – Опустившись на колени перед диваном, я сжала ладони сестрёнки в своих руках. – Пообещай мне быть очень смелой, сильной и ответственной. Нам придётся справляться самим.
— Зайка не приедет, потому что его убили, да?
Я сделала вдох без вдоха – рёбра приподнялись, но сжавшееся горло не пропустило ни капли воздуха. Хотела сказать – не смогла.
Элька серьёзно кивнула. Раз и другой.
— Я буду. Куда мы едем?
— В Италию, Эль.
— А как мы поедем?
У меня в солнечном сплетении родился конвульсивный, истерический хохот. Повалившись лицом на диван, я несколько секунд варилась в этом неописуемом состоянии. Только потом выдавила.
— Пока что понятия не имею.
Наверное, удивительно, но, едва приняв и озвучив своё решение, я вся как-то резко мобилизовалась. Горе, страх, усталость – всё это схлынуло. Осталась только стискивающая холодным обручем деловитость. Теперь я чётко видела лишь одно — точку на карте – Арону. Всё остальное размылось, будто в портретной съёмке. Мне нужно добраться до Ароны. А что будет там?
Тишина, вот что.
Элька заслужила право на тишину, на то, чтобы спокойно спать и спокойно жить.
Катерина оставалась на связи почти всё время: спрашивала, что мы любим, искала маршруты, слала красивые фотографии, обзванивала всевозможные центры для беженцев. Я знала: если поток её сообщений прекратится хотя бы на полчаса, в образовавшуюся лакуну незамедлительно хлынет едкий поток сомнений. Словно бы чувствуя это, Катерина держала руку на пульсе, не позволяла мне пойти на попятную, одним своим присутствием вынуждала действовать.
Когда о своём решении я рассказала Варьке и Лесе, все обсуждения сами собой перенеслись в Болталочку.
«Арона – это где вообще? — Варька. – А, всё, уже посмотрела по карте. – И через три минуты: – Туда можно поездами добраться, но от Варшавы пять или шесть пересадок».
В сеть вернулась ненадолго отошедшая Катерина.
«Какие поезда, Варь? – возмутилась. — Пусть до Варшавы доберутся, а оттуда самолётом на Милан. Из Милана муж сможет забрать машиной. Кара, ты тут?».
«Самолёт – дорого», — я написала коротко.
Катерина ответила без колебаний:
«Мы купим билеты».
Тут же появилась и Леська:
«Мы скинемся».
«Нет-нет-нет!»
Я отбросила телефон. Только моя ответственность. Это должна быть моя ответственность. Я уже и так навязалась, обнаглела дальше некуда. Почему все теперь должны переживать, простраивать мой маршрут и, самое страшное – платить. Да ещё и за перелёт!
«Может, мы ещё и никуда не поедем». — Я раздражённо отстучала по квадратикам букв..
— Куда не поедешь? Я о вас уже заявила. И детям сказала, что едет Украинский кот. Дети ждут кота. – Записала Катерина голосовым, но определить её эмоции я не сумела – то ли волнуется, то ли на меня, дуру, злится.
Дети ждут кота.
Чужие дети в чужой семье, в чужом доме, где мы все будем лишними. Из-за нас незнакомым людям придётся терпеть лишения, чем-то жертвовать…
«Дайте мне время, пожалуйста».
«Не смей передумывать».
«Арона». Я вбила в поисковик. Какой красивый городок. Такой далёкий, непривычный и непонятный. И что-то странное внутри, будто я ожидала увидеть совершенно иное. А что? Потом меня озарило.
«Я почему-то думала: ты у моря живёшь», — написала я Катерине в личку. Тут же испугалась: вдруг она решит, что это я носом кручу и разозлится или обидится? Она прислала смеющийся смайлик.
«Наверное, из-за цепей и волн, которые я записывала. Нет, мы не у моря живём. Это озеро, но оно почти как море, да. Я сейчас не уверена, но, по-моему, наше озеро или самое большое, или самое глубокое в Европе. Приедешь – посмотришь. Тебе понравится».
Я долго не решалась ничего написать. Потом отправила:
«Мне страшно. Это слишком далеко. Не смогу я».
«Сможешь».
Я спустила с антресоли большой туристический рюкзак, с которыми когда-то меня научил ходить отец. Он же научил и правильно их укладывать – так, чтобы и помещалось много, и нести было легко. Но ведь всего не унести в любом случае. И что мне понадобится в Италии? На сколько мы туда едем – на пару месяцев?
А что, если мы сюда больше никогда не вернёмся?
Все силы куда-то схлынули. Выскочившее на экране сообщение стало поводом обессилено рухнуть на диван.
Писала Леська. Не в Болталочку, а лично:
«Слушай, а ты ведь говорила, что вас заберёт твой Историк», — Где-то внутри меня что-то заунывно завыло. Ну почему всегда такая проницательная подруга именно сейчас дала сбой? Я пока ещё не готова этого ни произносить, ни писать.
Ничего не ответив Леське, в страшной пустоте пролистала чаты. «Зайка». Был в сети давно. И уже не появится. Если открыть файлы, можно найти его фотографию – ту, которую присылал мне восьмого марта.
Я впервые по-настоящему подумала, вспомнила, что у Зайки есть сын. И жена. Им тоже позвонил мальчик-Максим? Или должна что-то делать я? Впрочем, у меня нет никаких номеров, а, если бы даже и были… Я не найду в себе сил. Эгоистично? Быть может.
Переписка, которую я открыла в малодушно мазохистическом порыве, оканчивалась системным уведомлением «пользователь Зайка закрепил сообщение». Я ткнула, чат пролистался… Неужели Саша что-то предчувствовал? Поэтому ли оставил мне номера?
«Значит так. Первый — это полиция. Они доставляют людей с инвалидностью на вокзал и могут помочь сесть на поезд до Львова. Второе – контакт Валентины Антоновны, ты должна помнить её из школы. Насколько я выяснил, она занимается эвакуациями сейчас. Во всяком случае её реабилитационный центр налаживал мосты между интернатом и тем местом, куда вывезли детей в Польше».
Читая наскоро написанный текст, я думала только об одном: хорошо, не голосовое.
— Здравствуйте, Валентина Антоновна. Вы помните меня? Это Карина, мне Зайцев ваш номер прислал.
Сказать это всё получилось спокойно, ровно. Сообщение, прогрузившись, отправилось. Я загадала: если она ответит, мы уедем. Если не ответит…
Вибрация.
«Здравствуй, Карина. Конечно, я тебя помню. Ты сейчас в Харькове? Тебе нужна помощь? Набери меня через десять минут».
— Ты написала мне очень вовремя. Все, кто хотел, уже эвакуировались. В эту пятницу мы отправляем последнюю группу, — шипело и запиналось помехами связи в трубке. – С кем вы будете, Карина?
— Только я и Эль. – Мне очень хотелось, чтобы голос прозвучал твёрдо, но вышло ужасно жалобно. – Мы ещё с котом. Скажите, его пропустят?
Динамик долго молчал, потом разразился бумажным шорохом и голосом Валентины Антоновны:
— Мы вывозим группу до Львова, потом – в Краков, на распределительный пункт. Но с котом туда точно не выйдет. Это всё усложняет.
— Мне не нужно в Краков, мне нужно в Милан.
Собеседница вновь задумалась.
— Не ближний свет, — протянула медленно. Потом снова взяла деловой тон: — Там у вас кто-то есть? Вас там ждут? Это надёжный человек?
— Да, да… — Я предала голосу уверенности, которой не ощущала. Связь вновь забулькала.
— Я постараюсь что-то придумать, Карина. В пятницу в восемь тридцать вы все должны быть на Южном вокзале. Встречаемся в зале ожидания под телевизором. Минимум вещей. Хорошо? У вас есть способ добраться на вокзал?
— Мне… — Я втянула носом воздух… — Дали номер полиции.
— Если что, звони мне в любое время.
Мне казалось, будто я кого-то обманываю. Или, будто кто-то или что-то обманывает меня. Будто все, вообще все добрые люди даны мне в долг, и уже совсем скоро его, неоплатный и неподъёмный, придётся непостижимым образом отдавать.
В пятницу мы с Эль будем на вокзале. Если всё сложится хорошо, в субботу – во Львове.
Я неприкаянно слонялась по своей крохотной норке, у моих ног крутился явно взбудораженный моим тревожным состоянием Мышкин. Я потрепала его по ушам. Что, чувствуешь, Светлость? Уезжаем мы. Послезавтра утром.
У нас есть сутки. Сутки – это так мало и много. И столько всего нужно сделать: собрать себя, собрать Эль, Мышкина. Продумать каждую мелочь, всё, что только может пойти не так.
Стиснув лицо ладонями, я сделала глубокий вдох. Сделаю три, нет, пять. После пятого стану боевой единицей, идеальной версией Кары, которая всё знает и может. Два, три, четыре…
— Я буду нести рюкзак, кошачью переноску и наплечную сумку. Ты поедешь с портфелем и своим чемоданом. Клатчи можно отдельно. Количество твоих сумок – зона твоей ответственности. Их контролируешь ты сама. – Эль серьёзно кивала. Я говорила отрывисто, как автомат. И чувствовала себя автоматом. Автоматом быть хорошо – они не умеют бояться. И больно им не бывает.
Мы взяли несколько листочков бумаги. На каждом по брайлю написали имя, фамилию, номер и адрес Катерины. Распихали бумажки по всем карманам и сумкам. Теперь эта информация была канатом, по которому нам предстояло идти. «Екатерина Лурье. Арона. +39…» Засыпая, я повторяла, как мантру. Даже, если мы потеряемся, даже, если потеряем все вещи, все телефоны. Главное помнить: Екатерина Лурье. Арона.
Что, если мы приедем, а она нас совсем не ждёт?
Несколько часов проворочавшись в сомнениях и кошмарах, я отправила Катерине даже не сообщение – манифест, в котором как могла аргументировано и развёрнуто объяснила, почему именно мы никак не сможем приехать. Писала долго, формулировала с трудом, снова и снова перечитывала, боясь, что между строк она сумеет уловить истинную причину: мне не только страшно ехать. Мне страшно ехать к малознакомому человеку, полностью полагаться на одни только слова. Ведь говорить и обещать можно много. А откуда мне знать, что номер и адрес настоящие? Откуда мне знать, что Катерина правда хочет помочь? Кто сможет гарантировать, что мы с Эль не останемся невесть где без ничего и без никого?
Меня трясло. Несколько вдохов не помогли. В сети появилась Варя. Я написала ей:
«Как давно ты её знаешь? Вы с ней лично встречались хоть раз?»
Ответ пришёл с опозданием, из-за чего мне стало лишь страшнее и хуже.
«Нет. Не встречались. Но с тобой же мы тоже не встречались ни разу».
«Не могу, Варя. Сама бы поехала. Но Эль не потащу. Вдруг эта Катя маньячка или ещё что? Ну не бывает так, чтобы человек взял и согласился. Вот сразу, сходу, без колебаний. Тут явно что-то нечисто».
Ожили орудия. В свете далёких вспышек Мышкин, соскочив со шкафа, прижался к моим коленям. Я обняла его, прочла на экране:
«Катя – она мне самая-самая близкая. Я ей, как себе верю. Даже завидую немного, что ты с ней увидишься, а я, наверное, никогда не смогу».
Утром уже Катерина отвечала на мой манифест.
— Во-первых, вы нас не объедите, во-вторых, давай вы будете просто считать, что я пригласила вас к себе в гости. Побываете в Италии, посмотрите на красивое озеро. Портить у нас тут нечего, так что за кота не переживай. Это я должна переживать, что вам у нас не понравится. Или что мои дети вас как-то обидят.
А потом вдруг прислала фотографию какой-то пустой пластиковой банки.
— У нас лавровый лист заканчивается, — записала в голосовом. – А его здесь не достать. Так что давай договоримся, что у тебя миссия: привезти мне лавровый лист.
Я растерянно смотрела на фотографию. И не нашлась с ответом. Потом быстро напечатала:
«Привезу».
У меня осталось меньше суток. И куча дел.
Предупредить хозяйку, подготовить мою «норку» к нашему длительному отсутствию. Решить, что я беру с собой, а что готова оставить, возможно, насовсем.
Я никогда особенно не привязывалась к вещам, но, медленно перебирая всё, что успела нажить за несколько самостоятельных лет, каждый следующий предмет отрывала почти от сердца. Вот платье, которое я купила к празднованию своего Дня рождения. Хороший был праздник, последний… с Зайкой. Вот стопка футболок, которые я при каждом удобном случае выпрашивала у него, чтобы спать и ходить по дому. Вот его тёплая чёрная жилетка. Та самая, в кармане которой он всегда хранил конфеты – миндаль в шоколаде. Щедро угощал им и учеников на уроках, и своих театралов на репетициях.
Трудно дышать.
Оказалось, я стою, прижимая к лицу жилетку. Не смогу оставить её.
Зайка хотел, чтобы мы уехали. Что бы он сейчас мне сказал?
— Не переживай. Всё раздадим. – Кучерявый сложил руки на своей трости. У его ног стояли пакеты с крупами, макаронами и прочими продуктами, которые нам привозили в гуманитарках. – Себе-то оставила? Во сколько завтра уезжаешь?
— Рано. В семь утра, сразу после комендантского часа.
Он похлопал меня по плечу.
— Удачи тебе, девочка. Слушал издалека, как вы поёте, а подойти не решался. Теперь жалею. – Протянул мне свёрнутую трубочкой купюру. – Это тебе на итальянский кофе. – И улыбнулся. – Напиши мне, как там устроишься. Мне будет спокойно.
— Но вы же меня не знаете.
Подняв первый пакет, он покачал головой.
— Все, кто слушал, как вы поёте, знают. Возвращайтесь, когда война кончится. Выживем – увидимся. Нашему райончику будет не хватать вашей музыки.