Все орудия замолчали, и это было неправильно – слишком обманчиво, соблазнительно. Тихая-тихая, тёмная-тёмная ночь – последняя в Харькове. Своим напускным спокойствием она словно уговаривала нас передумать, остаться.
Проснувшись по будильнику, я малодушно подумала: ещё могу сделать вид, что проспала. Потом заворочались Эль и Мышкин. Я встала, вспомнила, что у меня целых две миссии: не только спасти тех, кто мне дорог, но и привезти Катерине лавровый лист — две хрусткие зелёные упаковки лежали в кармане сумки. Это была странная цель, как будто бы мелковатая, но мысленно я всё равно за неё цеплялась.
Чищу зубы, пакую щётки. Смотрю в зеркало, глажу пальцами отражение.
«Вжик» — застёгнута змейка сумки. «Щёлк» – квартира обесточена, роутер погас. «Фырк» — это отключился мотор холодильника.
Пятнадцать минут.
Где ты, Ваша Светлость? Кот упирается, запихиваю его в корзинку и закрываю. Выпускаю наружу кончик поводка с петлёй для запястья – так мне спокойнее. Эль шуршит курткой, я молча перетягиваю лямки своего тяжёлого рюкзака. Потом проверяю содержимое клатча: капли сестры, документы, деньги — совсем немного.
Десять минут.
— Мне страшно. Давай останемся.
— Пойдём, Пирожок.
Вытаскиваю на площадку Элькин чемодан, ещё раз удостоверяюсь, точно ли мы всё взяли. Одежда, дорожный лоток для кота, наполнитель, кошачий корм. Аптечка, тормозок* и вода…
Слышу тяжёлые шаги вверх по лестнице.
— Доброе утро.
Сонный мужчина в форме полицейского. Рядом с ним – военный. Кажется, с автоматом. Вот теперь уже всё, отступать точно некуда. Или ещё можно шмыгнуть в тамбур, замереть в своей норке, притвориться мёртвой – а вдруг сработает?
— Поможем вам снести сумки. Спускайтесь.
— Спасибо, — я пробормотала, но поняла, что получилось беззвучно. Хорошо бы, они прочли по губам.
С каждым пролётом вцепившаяся в мою руку Эль шла всё медленнее. Мышкин возился в своей корзинке – иногда я ощущала, как дёргается на запястье петелька поводка. Потом сестра остановилась, застыла столбом.
— Я не могу выйти, Кара.
— Всё хорошо? – Голос полицейского донёсся до нас снизу, подзвученный гулким эхом. Мы обе уже могли чувствовать апрельскую пряность, врывающуюся в открытую дверь вместе с прохладным утром.
— Да! – я крикнула, перегнувшись через перила. Запястье Эль было каменным.
— Я не могу, — яростно мотнула она головой. – Давай не поедем, не пойдём никуда. Пожалуйста..
— Ты… помнишь… Мы едем в Италию. – Тихо сказав, я спустилась на одну ступеньку. – Там озеро – большое-большое. Цепи звенят. Мы Кате лавровый лист везём. – Длины вытянутых рук уже не хватало, и Эль, как зачарованная, стала спускаться за мной. Поворот. Осталось ещё два пролёта. – Мышкина дети ждут. Мы с тобой в Милане побываем. Вот мы даже не думали никогда, что в Милане побываем, а теперь туда едем. Там ни прилётов не будет, ни самолётов...
Сестра запнулась о порог, снова затормозила, но тут подоспевший полицейский подхватил её под локоть и чуть ли не на руках потащил к машине.
В салоне царило душное, безмолвное напряжение, разбавляемое только истошными воплями мечущегося по переноске Мышкина. Эль сидела – ни жива, ни мертва, шевелила губами – кажется, утешительной мантрой повторяла по кругу мои слова о лавровом листе, озере и Милане. Я сверлила взглядом яркий зелёный поводок, змейкой обвивающий мою руку. В легковой машине со всех сторон окна – я очень боялась случайно в них посмотреть. Мне казалось, за ними – руины, а мчимся мы не сквозь опустевший город – сквозь пепелище.
Ни пробок, ни светофоров. За всю дорогу нам встретился один-единственный хлебный грузовичок – он стремительно прошуршал мимо. Лишь услышав его приближение, я отважилась выглянуть. Почему-то удивилась. Город был слишком… целый, слишком… такой, как раньше. Только совсем-совсем неживой. Я вбирала его глазами – на всякий случай. Почему-то не узнавала улиц, хоть и понимала, что они должны быть мне хорошо знакомы. Может, мне не хватало зрения, а, может, чего-то другого, более глубокого?
Раньше привокзальная площадь в любое время суток кишела людьми, звучала шагами и перестуком колёсиков, голосами, автомобильными сигналами и выкриками таксистов... Теперь по ней, блёкло-серой во влажном промозглом утре, уныло бродили одни лишь голуби — тревожно вскидывали пёстрые головки, замирали, потом вновь принимались выискивать что-то в асфальте.
Красивый у нас вокзал.
— А если сейчас сюда прилетит? Они же могут сюда выстрелить, Кара? – спросила Эль тихим шёпотом, пока полицейский выгружал из багажника наши вещи.
— Не прилетит, — сжала я локоть сестрёнки. Главное – не выдать, насколько мне самой страшно.
— Отлично, что вы добрались, девочки, — низенькая, хрупкая с виду Валентина Антоновна пересчитывала группу – то ли как квочка цыплят, то ли как вожатая – своих подопечных. Мы не виделись уже лет семь, может, больше, и я осознала, что уже совсем забыла черты этой женщины. Она заглянула в переноску, потрепала Мышкина между ушами:
– Вывозят тебя, хвостатый. Везучий ты.
Кот съёжился – вокзальное эхо и гул человеческих голосов пугали бедного Мышкина.
В группе набралось человек двадцать, может, чуть больше. Кое-кто общался между собой, кое-кто молчал, уткнувшись в телефон или опершись о стену и уставившись в пустоту. Сперва отправление поезда задержали до десяти часов, потом до двенадцати, потом — до половины второго. Затянувшаяся тишина сменилась близкими раскатами канонады. Всё, что мы могли – просто сидеть и ждать. Потому что отступать уже было некуда.
В хаосе посадки, которая происходила на каком-то техническом, не пронумерованном и не обозначенном пути, у меня несколько раз пытались забрать корзинку. И если ладошку сестры я, поколебавшись, всё-таки передала одному из подоспевших к нам волонтёров, то Его Светлость из рук не выпустила. У Эль есть памятки и мобильник, она знает, куда нам нужно. А вот, кроме меня, за котом никто так внимательно следить не будет. Я не могу его потерять. Я себе не прощу.
Мышкин трясся и вопил в переноске, и, чем горестнее были издаваемые им звуки, тем больше ширилась у меня внутри какая-то ужасно, ужасно больная нежность. Это ведь не просто кот – это часть дома, которого у меня больше нет, это комочек уюта, который ещё нам с сестрой остался, это — неразумное маленькое существо, за которое я отвечаю. Я отвечаю за то, чтобы Мышкин, спасённый из-под обстрелов, пережил уже вторую свою эвакуацию.
Я помнила ужасы, которые мне рассказывали о забитых под завязку эвакуационных поездах, и не могла не радоваться тому, что, благодаря стараниям Валентины Антоновны, нашей группе выделили половину вагона. В купе было душно. Эль сразу забилась в угол и, уронив лицо на колени, застыла. Мягко качнувшись, поезд медленно сдвинулся с места – мимо скользили столбы, пустые пути, деревья…
«Едем», — написала я в Болталочку. Отложила телефон, открыла корзинку Мышкина.
— Слышишь, мы едем, Ваша Светлость.
В ответ он опасливо высунул мордочку, настороженно сощурился, а потом выбрался на поцарапанный коричневый дерматин полки.
Мне было странно мчаться почти через всю страну, охваченную войной, гладить кота и смотреть в окно, провожать глазами кармин заката и, вслушиваясь в тихие голоса из соседних купе, обнимать прикорнувшую у меня на плече сестру.
Всех нас попросили перевести телефоны в режим полёта и ни в коем случае никому не говорить, где именно мы находимся. Ведь эвакуационные поезда могут отследить и расстрелять. Потому наш ехал не по обычному маршруту, а беспорядочно петлял, иногда останавливался на каких-то безымянных полустанках, потом срывался с места снова и нёсся так, будто за нами гналась вся вражеская армия разом.
Поздно вечером в каком-то городке вагон заполнился голосами и топотом – улыбчивые, но усталые девушки и парни стремительно забегали в каждое купе, принося с собой запах свежей домашней выпечки. Бутылка воды на стол, замотанная плёнкой пластиковая тарелочка каждому в руки. Вдобавок — маленькое Евангелие.
— Храни вас Господь. Слава Украине.
— Героям слава, — мы отозвались механически. Всего минута – и поезд вновь тронулся.
«Волонтёры принесли нам вареники и пирожки», — написала я в чаты, хоть и знала, что выход в интернет может быть опасен.
Эль, весь день отказывавшаяся от еды, которой мы набрали с собой столько, что могли бы прокормить если не весь поезд, то этот вагон совершенно точно, вдруг налетела на всё подряд, смела и свои, и половину моих вареников. Наверное, Даша бы сказала: сестра заедает стресс.
А вот Мышкина пришлось кормить с рук.
Лишь вечером кот, освоившись, потащил меня по вагону – знакомиться с попутчиками и исследовать территории. Попутчики Мышкина привечали. Казалось, что из всех нас он один чувствовал себя очень даже неплохо – нагулявшись, развалился на полке в нашем купе, где, аки истинный князь, благосклонно принимал почести.
С наступлением темноты все источники света в поезде полностью отключили. Нам снова напомнили, что лучше не использовать мобильные телефоны. Полная маскировка – это всё ещё не гарантия безопасности, но, во всяком случае, утешительная страховка.
Лёжа на твёрдой полке, ещё хранящей запах чьих-то носков и пота, я чувствовала натяжение поводка. Боялась, уснув, разжать пальцы, но всё-таки иногда проваливалась в лёгкую дрёму. Тут же из неё выпадала, стоило вагону дёрнуться или накрениться. Любой рывок, шипение или скрип ударяли меня под дых, заставляли сесть, приготовиться к самому худшему. Где мы сейчас едем? Что за окном?
Наверное, я отключилась. Мне мерещились вокзалы, полиция, поезда. Потом вспышки в окне. Я поняла, что сижу, прижимаясь лбом к ледяному стеклу, а за ним одна за одной вспыхивают зарницы. Поезд мчится на всех парах. Мы что, петляя, заехали в опасную зону? Или я всё ещё сплю? Вот в соседнем купе скрипнула полка, вот Мышкин завозился. Ещё три вспышки. Гул – то ли в ушах, то ли на грани слышимости. Страшно. Ничего не могу сделать. Мне некуда деться из запертого вагона.
Спрятав голову под куртку, я сжалась и задрожала.
Потом было утро. Мы все устали. Мерзкий вкус изо рта не смогли прогнать ни мятная жвачка, ни паста с прополисом, головную боль не побороли ни цитрамон*, ни Нескафе из мятого стика.
Во Львов мы прибыли, опоздав на четыре часа.
— Нашла для вас волонтёра. Он сделает всё, чтобы вы добрались до Милана, — сказала мне Валентина Антоновна, когда поезд уже тормозил на станции. Почему-то разулыбалась: – Николай Николаевич вам понравится.
Состав качнулся и дёрнулся. Мы все схватились за поручни, Элька вовремя поймала чемодан, едва не наехавший мне на ногу. Ещё пара минут – и полностью остановимся.
Я стала какой-то ужасающе деревянной, а ещё осознала, что не могу продумывать последовательности действий. Вот, например, сейчас я должна выйти из поезда. Держать во внимании Мышкина, Эль, чемодан и все наши сумки. Дальше – тупик. Как хорошо, что Валентина Антоновна обо всём позаботилась. Ведь сама бы я ни за что не справилась.
Душераздирающий писк тормозов, остановка. Мой рюкзак цепляется лямкой в узком проходе, Элька позади ругается с чемоданом, а я ей совсем не могу помочь. Но она молодец, справляется.
Вот и тамбур. Здесь свежий воздух, ступеньки вниз, сильная мужская рука, протянувшись ко мне, пытается забрать Мышкина. Я упираюсь, замахиваюсь, едва не ударяю эту руку ребром ладони. Потом, спохватившись, мотаю головой. На руке чёрный кожаный рукав. Если проследить его взглядом, можно обнаружить и куртку целиком, и обладателя руки. Он хорошо пахнет – это я почему-то чувствую даже сквозь мешанину вокзальных запахов. Он говорит: «Это твой кот? Не переживай. Ты можешь мне его дать», — и я думаю, что голос у мужчины тоже приятный. А вот лица совершенно не вижу. Вместо лица — пятно.
Когда мужчина взялся за корзинку во второй раз, я всё-таки вынудила себя передать ему тонкие пластиковые ручки. Потом осознала, что всё ещё стою на сходнях, задерживая всю группу. Спустилась, пошатываясь. Сразу вцепилась в переноску и в лапку Эль.
— Вы Николай Николаевич? Волонтёр?
— Что-то вроде того, — он сказал весело, с каким-то подозрительным смешком, который заставил меня напрячься. Потом подставил мне локоть – скрипнула куртка.
— Возьмите Эль. Я пойду за вами.
Здесь было так многолюдно, как до войны. Даже не так – здесь, на Львовском вокзале, война вообще нисколько не ощущалась. Я пробивалась сквозь толпу, пытаясь не упустить из виду зелёную куртку Эль, ориентировалась на перестук колёсиков её чемодана. Потом перестук затих.
— Это что – мерседес?
— Карета для вашего князя, — возникла рядом Валентина Антоновна. Её лица я почему-то тоже не видела. Или не хотела? Или боялась потеряться в карусели мимолётных знакомств? С двадцать четвёртого февраля я соприкоснулась со столькими людьми, что все они у меня в сознании обратились чем-то единым, огромным, тёплым. Зарина, Кучерявый, все те, кто обнимал нас около супермаркета, алкаши-соседи, женщина в шарфе – «представитель водки», солдатик с хлебом… Все они появлялись так ненадолго, но каждый из них оставался у меня в памяти: не лицом, не именем – поступками, ощущениями, словами. Черты этих людей я вскоре не смогу вспомнить. А вот то, какую роль каждый из них сыграл в нашей с Эль жизни, не забуду до своего последнего дня.
Николай Николаевич долго блуждал по городу на своём мерседесе. Потом, наконец, сориентировался. Обнимая кошачью переноску, я сидела на переднем сидении. Наконец отважилась спросить:
— А куда мы сейчас?
Оказалось, что один из частных медицинских центров обустроили в качестве перевалочного пункта для «особых» беженцев: матерей с маленькими детьми, людей с тяжёлыми заболеваниями и вот таких, как мы с Эль – инвалидов.
— Сможете тут отдохнуть. Завтра утром заеду за вами, отвезу в Польшу.
— А дальше? – к моему удивлению, это спросила Эль. Николай Николаевич помог ей выбраться из машины.
— Давай последовательно. Сначала пересечём границу, а потом придумаем, как переправить вас до Милана.
В медицинском центре было светло, тепло и очень уютно. В распоряжении нашей группы оказалось неограниченное количество напитков и разных снеков, а ещё йогурты, хлопья, какие-то немецкие печенюшки… В большой мансарде, где всем нам предстояло спать, на полу ровненькими рядами лежали застеленные пушистыми пледами маты и толстые матрасы.
А вот ни душа, ни горячей воды здесь не оказалось. И ещё я только сейчас поняла, что не додумалась заготовить ни сменное бельё, ни одежду, а все наши вещи уехали ночевать в багажнике чёрного мерседеса.
— Як вам щось знадобы́ться, одра́зу кажи́ть*. – Здесь уже никто не говорил по-русски. Беглую речь львовян с характерным выговором я понимала ценой колоссального напряжения. Усталые девушки в белых халатах тихо шуршали шагами по коридорам и, это отчётливо ощущалось, проявляли к нам искреннее участие. С моего разрешения и собственного царственного дозволения Мышкина кота выпустили прогуляться в одной из комнат – он тут же забился за ближайшую батарею, ища то ли тепла, то ли укрытия, то ли всего и сразу.
Ближе к вечеру нам привезли борщ и картошку с мясом. А ещё через полчаса я, опуская глаза, спросила у рыжей девушки, не найдётся ли где-нибудь двух пар свежих носков. Теперь даже возможность уснуть в чистых носках казалась нам благом.
«Мы с Эль сидим в креслах-мешках, пьём ромашковый чай, но я всё равно не могу расслабиться. Жду подвоха. Здесь, конечно, войны совсем нет, но мне почему-то от этого только хуже. Будто вот сейчас я расслаблюсь – и мир обрушится. Эти уют и спокойствие… они кажутся мне картонными. Пальцем ткни – насквозь продырявишь».
«Знаешь, я понимаю, что ты чувствуешь. Когда мы ещё жили в Израиле и у нас была война, я, наверное, ощущала что-то подобное», — ответила мне Катерина. Потом добавила уже следующим сообщением: — «Ничего, ещё немного, и будете в Италии. Здесь безопасность не картонная – настоящая».
Я поперхнулась чаем. И только сейчас поняла.
«Так вот, почему ты так легко согласилась. Ты знаешь войну».
Катерина прислала два смайлика. Вместе они означали печальный смех.
«Думала, что уже говорила».
Продолжила переписку я уже лёжа на оказавшемся мягком мате.
«Только сейчас я в полной мере ощутила нашу с Эль бесприютность. Мы теперь перекати-поле».
«Всё наладится, Кара. Главное – доберитесь скорее. Мы завтра утром поедем в магазин. Что купить к вашему приезду?»
«Лоток для кота. И наполнитель. И корм кошачий. Пожалуйста. А больше ничего не нужно».
«А вам?»
«Так это же нам».
И снова печальный смех. И сердечко. Жёлтое.
«Кое-что произошло вечером, — написала я после паузы. – У нас кошачья переноска треснула. Очень сильно. И я так испугалась… Катя, я никогда и ни за кого так, наверное, не боялась, как за кота. Он же, если потеряется, я больше его не найду. А тут такая трещина в переноске. И, главное, новую не купить нигде – начался комендантский час. Так вот… я сказала волонтёрам, и они… — Я вдруг поняла, что капли на ресницах мешают писать, моргнула. – Они где-то нам переноску достали. Потрёпанную, старенькую, но целую. Не знаю, почему, я плачу сейчас. А Мышкин рядом спит. Он – моё сокровище. Мне страшно, Кать. Вдруг его на границе завтра не выпустят? Или нас всех завернут из-за того, что Эль несовершеннолетняя?»
Серое небо, серая дорога, серая хмарь внутри. Николай Николаевич за рулём позёвывает. Рядом дремлет Валентина Антоновна. На переднем сидении – Элька барабанит пальцами по коленке. Тревожится.
— А как мы пересечём границу? В смысле… мужчин ведь не выпускают? – спросила я тихо. Валентина Антоновна рядом зашевелилась.
— С инвалидами первой группы выпустят. В качестве сопровождения.
— То есть… — Я села удобнее. Внутри шевелилось что-то гадкое.
— Николай Николаевич — глава одной из партий. Он занимается поставками гуманитарки. Уже не в первый раз едет лично в Варшаву договариваться и отлаживать логистику.
— Значит, он не сбегает из страны? И он не волонтёр – депутат?
— Я не депутат – я глава партии, — смешливо прозвучало с водительского сидения. Элька поёрзала на своём.
— А чем глава партии от депутата отличается?
Теперь мне стало неловко и неуютно. Я никогда не общалась, не находилась в одном пространстве и не дышала одним воздухом с депутатом. Ну, или не совсем депутатом. Во всяком случае, кем-то большим, вот таким вот… значимым. Ведь кто я, а кто – он. Наверное, если бы мы не были его пропуском через границу, такой человек, как Николай Николаевич, и смотреть бы на нас не стал.
От Львова до польской границы рукой подать.
Очередь из автобусов тянулась до самого горизонта. Параллельно ей шла другая – из легковых машин. Эта двигалась быстрее, и мы прицепились ей в хвост.
— А Эль точно выпустят? – спросила я опасливо.
Валентина Антоновна выглядывала в окно, ответила напряжённо:
— Больше переживаю из-за вашего Мышкина. Но всё будет хорошо, Карина.
— Если кота не пропустят, мы без него не поедем.
Улыбка Валентины Антоновны была неожиданно тёплой, рука, коротко погладившая моё запястье – мягкой и ласковой.
— Знаю. Не бойся. Мы вместе.
Мне страшно захотелось сказать ей про Зайку. Именно сейчас… это было настолько важно… но губы как будто слиплись.
Она оказалась права: пропускной пункт со стороны Украины мы прошли за какие-то считанные минуты. Проблемы начались позже, уже на польской стороне.
— Ма́че еднэ́го ко́та? – Женщина в форме пограничной службы заглянула в окно, забрала у нас паспорта. Из всего, что она сказала, понять я сумела лишь это, и скованно кивнула, цепляясь за переноску. — Кот ма я́кеш докумэ́нты?*
— Нет. – Мы все ответили вразнобой. Женщина-пограничник со вздохом махнула рукой в сторону какого-то жуткого столпотворения.
— Муши́че чипо́вач ко́та и отшы́мач пшэпу́сткэ. Колэ́йка ест там.*
Ноев ковчег – вот, о чём я подумала, когда, держась трясущейся от страха и мерзкого сырого холода рукой за локоть нашего «депутата», вошла в огромный шатёр. Здесь каждой твари было не просто по паре, а куда больше. Везде кто-то лаял, скулил, мяукал и даже, кажется, щебетал. Люди ходили, сидели, стояли, лениво переговаривались и переругивались.
— Разве же раньше животных не пропускали через границу без всяких ограничений?
Ответом мне было молчание. Потом угрюмая тётка с маленьким белым пуделем недобро зыркнула в нашу сторону.
— Раньше пропускали. А теперь ввели изменения. Как назло. Мы тут уже больше суток сидим. Билеты на самолёт шляхтичам в жопу.
— Как больше суток? – Я жалобно проблеяла и затравленно оглянулась. Николай Николаевич был мрачен, о чём-то размышлял.
— Мы не можем ждать так долго, — пробормотал наконец.
— Езжайте без нас, — прижала я к себе переноску. – Мышкина мы не оставим.
— Вы – Мышкина, я – вас всех. — Отойдя от меня, он нервно теребил пальцами рукав своей куртки. Потом принёс мне стакан какой-то тёмной бурды. – На вот, попей горячего. Мы с Валентиной Антоновной попробуем что-то придумать.
Аккуратно перехватывая стакан, я сказала:
— Раньше не представляла, что депутаты могут быть такими… хорошими.
Он мягко рассмеялся:
— А я и не депутат.