Мокрая земля. Лежать твёрдо и холодно, но он лежит без движения. Пальцы задеревенели даже в рукавицах. Хорошие рукавицы, лучше тех, которые выдают. Хоть и в мелкий цветочек, но функциональность важнее эстетики. Он всматривается в сплетение ветвей. Собаки. Боятся, знают, что им тут не рады, знают, что подохнут тут все. Движение почти незаметно, но это не ветер колышет пожелтевшие камыши. Так двигаются только люди. Не люди – орки. Если даже мысленно позволять себе называть их людьми, рука может дрогнуть.
Втянуть воздух сквозь зубы и задержать дыхание, выстрелить. Снова выстрелить.
А потом мир взрывается свистом, грохотом, стрекотом. Срань, какая срань. Нужно подняться. Почему не выходит? И холодно-холодно-холодно… мокро. Он барахтается, как бабочка в коконе. Чёрт подери… Если он сейчас не встанет, если он… не встанет!
***
Я проснулась рывком, задыхаясь, пытаясь вывернуться из одеяла. Это просто кадры из фильмов, из прочитанных военных книжек. Но страшно, так страшно! Вспотела, как мышь. За окном канонада, сестра посапывает рядом, слишком устала, даже не просыпается. Я градов бы тоже не заметила, если бы не кошмар.
Телефон схватила, не думая. Бессмысленно писать Зайке, но всё равно написала:
«Я просто хотела бы знать, что с тобой всё в порядке». — И тут же стёрла. Когда сможет, он выйдет на связь сам. А он точно сможет — не смочь не имеет права, я ему этого не прощу.
Уже не усну. А если даже удастся, кошмар может вернуться. Нет уж. Лучше даже и не пытаться. Снова туда… я не хочу. Просмотрела чаты, чувствуя, как жжёт глаз от слишком яркого света экрана.
В новостном канале успело набраться больше сотни постов. Читать их пока не было сил. Открыла группу, в которую меня добавила Варя — «Болталочку» с незнакомой мне писательницей. Я пролистала пальцем несколько голосовых, но даже их не прослушала. После череды сообщений увидела аудиофайл «Сказка». Это Катя нам, мне и Варе, что-то начитала. Но я не надену наушники, чтобы слушать. С начала войны я не слушала ничего – ни книг, ни музыки. Только новости. На что-то другое отвлекаться опасно, можно пропустить…
Самолёт!…
Ну вот. Вроде, кружит далеко, но Эльку, наверное, локтем лучше пихнуть. Пусть приготовится. Она застонала, проснулась рывком. Бедный мой маленький Пирожок.
— Кажется, улетел, всё в порядке, — я шепнула тихонько. – Эль что-то пробормотала, переворачиваясь на бок. Сегодня мы обе спали одетыми: во-первых – потому что в квартирке было чертовски холодно, а во-вторых – потому что снова выскакивать наружу в том, в чём спим, были совсем не готовы. Уж лучше потерпеть неудобство и скованность.
Повисла тишина, сестра засопела ровно. Из головы никак не выходили Элькины капли и слова аптекаря. Как можно найти редкое лекарство в обстреливаемом городе при учёте того, что общественный транспорт не ходит и даже такси нет?
Прежде я никогда не умела просить о помощи, но сейчас слова находились сами собой:
«Девочки, помогите. Мне срочно нужны лекарства. Не для меня, для Эльки. Где их достать?» — бросила я клич в чаты и всем друзьям. Призадумавшись, продублировала сообщение в ту самую «болталочку». Вряд ли, конечно, мне смогут помочь что Варя, что незнакомая Катерина. Но, когда ты не знаешь, куда бежать и за что хвататься, спасительной соломинкой может показаться даже тонкая волосинка. Ответов, конечно же, не последовало. Пока не активизировалась артиллерия, все предсказуемо спали или пытались урвать у ночи хотя бы крупицу отдыха.
Под утро першило в горле, но, к моему вящему изумлению, стояние на морозе не возымело совсем никаких последствий, так что запасалась всевозможными средствами от простуды я совершенно зря. И деньги напрасно тратила. Это царапнуло. Деньги не бесконечные. Я же теперь безработная и… вдруг нам с сестрой даже пенсии платить перестанут? Да, хозяйка пока позволила жить бесплатно. Но что будет дальше, сколько продлится её доброта?
Хроническая усталость – вот, что каждый из нас прочувствовал на себе. Я словно вернулась на свой первый курс, в преддверье сессии, так же хотела спать, но не могла совершенно – мешали взрывы. Элька была угрюмой, неразговорчивой, на все мои расспросы отвечала односложно – тоже из-за капель переживала. А, может, у сестрёнки уже разболелся глаз?
— У нас проблемы, — я рассказывала отцу, намазывая хлеб мёдом. Слушая, отец чем-то ритмично щёлкал – наверное, доедал запасы семечек, к которым пристрастился, бросив курить, подменив одну вредную привычку другой. Когда я закончила, сказал:
— Ты должна найти капли любой ценой. – Я сунула ложечку в рот — от сладости мёда заныли зубы, от бессилия сжалось горло.
— Как я, по-твоему, это сделаю?! Ты думаешь, я не пытаюсь?! – И тут же осеклась. Элька слышит и переживает. Сестрёнке и без того достаточно треволнений. Отец дышал в трубку.
— Я – за кота, ты – за Эльку. У каждого своя ответственность. — Хотелось накричать или выругаться, а, может, зарыдать. Я швырнула ложечку в умывальник с размаху – вот и всё, что мне было доступно. Металл звякнул о металл. – Звони друзьям, ищи кого угодно, — продолжал бубнить голос отца в наушнике. Я ткнула пальцем в сенсорную точку, сбрасывая вызов. Скажу, что разорвало, что пропала связь. Это всяко лучше, чем сейчас наговорить лишнего.
Утренний кофе пила через силу. А чего я ожидала? – что отец как-то поможет? В стране война, мы в десятках километров друг от друга. У каждого из нас и вправду своя… ответственность. Он ожидаемо перезвонил.
— Может, всё-таки попробуете на Западную выбраться? — Я покачала головой, хоть собеседник и не мог этого увидеть. После долгой паузы отец продолжил сам: — Может, ты и права. Не рыпайся. Справитесь там. А после восьмого приедешь, как обещала – уже на свободный Донбасс.
Вот же удивительно. А ведь восьмое марта и вправду… скоро.
Календарь достался мне от прошлых жильцов – он висел на стене уже в тот день, когда я подписывала договор об аренде. Как недавно это было, а кажется: в прошлой жизни.
Я уже давно не видела никакой практической пользы в бумажных календарях, но конкретно этот, с отрывными страничками-месяцами и передвижным красным квадратиком на прозрачной слюдяной ленте, выполнял важную функцию – прикрывал дырку в обоях. Поддавшись внезапному иррациональному желанию, я подошла к календарю и сорвала ушедшие навсегда «январь» с «февралём», передвинула красный квадратик. Четвёртое марта. Уже четвёртое.
Я пролистывала ответы на свой ночной крик о помощи. Чаты источали бессилие, и в груди было тяжело, будто там, около сердца, кто-то повесил магнит – тот самый, которыми некоторые умельцы останавливают водные счётчики.* Умом я ни на что не надеялась, но с каждым новым сообщением чувствовала себя всё гаже, всё злее.
Я ведь до войны не была такой вспыльчивой истеричкой? Что со мной не так?
«А из Москвы я точно отправить не смогу?» — спросила Варька в «болталочке». Я заставила себя стиснуть кулак и заблокировать телефон, чтобы не пройтись по подруге незаслуженной руганью.
Вибрация отдалась в ладони, экран засветился.
«Какие нужны лекарства? У тебя есть рецепт? — чужая мне Катерина. – Я не знаю, возможно ли сейчас передать вам что-то из Италии».
Где Италия, а где мы. И злость почему-то крепчает – такая весёлая злость, что хоть смейся над собой, потому что хуже уже некуда, и плакать уже некак. Плакать нельзя. Остаётся смеяться. Я снова не отвечаю.
«У них нет рецептов. Есть эпикриз. Этого обычно достаточно для Украины». – Варька такая умничка – всё знает лучше меня. И лучше меня объяснит. Я объяснять не могу – могу материться, но это никому сейчас не поможет – только навредит. Мне же – в первую очередь, и, вероятно, Эльке.
— Я говорила с волонтёрами здесь, в метро, — это уже Леся голосовым. – Спрашивала про ингалятор для мамы и за Элькины капли заодно. Тут все разводят руками. Город заблокирован и… — Она прервалась, второе сообщение прилетела вдогонку. – Мне так хочется помочь тебе, Кара, а я себе самой помочь не могу. Мы с тобой в одном городе, а мне кажется, будто на разных концах вселенной.
«На разных концах вселенной», — я повторила эхом и отправила Леське слова отца.
«Просто у каждого сейчас своя ответственность. У меня – за Эльку, у тебя – за маму».
Подруга прислала кивающий смайлик, следом за ним – грустный стикер. Последний тут же удалила, видимо побоявшись, что мне не хватит зрения, чтобы его рассмотреть. Я снова набрала текстом:
«Лесь, ты должна уехать. Астматик в метро долго не выживет».
Подруга молчала долго. Времени хватило, чтобы открыть чат писателей – там почему-то набралось больше двухсот сообщений. Я пролистала их вниз, увидела последнее:
«Ким* говорит, что всё будет хорошо, но нужно готовиться».
Задуматься не успела. Леся наконец написала:
«Как мы уедем?
Тут же наш дом!
И куда нам ехать?» — она бросала отдельными куцыми сообщениями. Нервничает, а, может быть, даже злится. Но сил у меня тоже совсем немного. Меня хватило только на скупое и, вероятно, резкое:
«Если любишь мать – ты увезёшь её».
Чтобы прийти в себя, я вернулась к моим писателям – и только сейчас поняла, что у них стряслось.
Николаев готовился к обороне. В каждом сообщении Николаевских девчонок я видела отражение своих давешних паники и агрессии, каждое новое сообщение было яростнее предыдущего.
Стикеры, репосты, стикеры, репосты – ногти невольно впились в ладони. Николаев, город, о котором до войны я, признаться честно, почти ничего не знала. Теперь его напряжённое ожидание ощущалось почти как собственное. Даже Даша, психолог из Варшавы, сегодня подхватила всеобщее настроение. Так же, как было в Харькове, все жители Николаева вышли на улицы. Кто-то помогал ставить ежи, кто-то – обустраивать засады на тот случай, если враг всё же прорвётся в город.
«Не отдадим им наш Нико!».
«Хай оркы до биса йдуть!».*
И снова мне подумалось, что у всех – своя ответственность. В этой большой войне у каждого своя, маленькая. Харьков уже победил. Теперь пришло время выстоять Николаеву.
А как не проиграть мне?
Сперва мне хотелось метаться по городу в поисках открытых аптек, но здравый смысл всё же возобладал. Улёгшись на диван с телефоном, я маниторила все паблики и каналы, которые только удавалось найти. От девчонок-писательниц поступила здравая мысль попытаться найти каналы взаимопомощи или горячие волонтёрские линии. Таких оказалось совсем немного, и там уже пестрели десятки сообщений. Люди искали подгузники, инсулин, обезболивающие для лежачих стариков и для больных раком… Оставляя собственный крик о помощи с несколькими красными восклицательными знаками, я не могла пересилить ощущение отвращения к самой себе и к тому, что делаю. Крепко зажмурившись, втянула воздух сквозь зубы. Мне стыдно, мне очень стыдно, но у меня нет выбора, мне нужно просить – ради Эльки.
Новостные каналы пестрели списками брендов, объявивших, что покидают российский рынок. У некоторых админов даже хватало сил на хорошие шутки, но оценить их и посмеяться не выходило. Прекратят ли враги стрелять оттого, что закрылись Макдональдсы? Риторический вопрос. И снова сжимает горло.
Почти весь день мы с Элькой не разговаривали. Обняв подушку, сестра слушала аудиокнигу. Это хорошо, это правильно. Лучше пусть отвлечётся, сбежит в придуманный светлый мир. Лишь бы подальше от этого – страшного и опасного, в котором нужно думать, как выживать, в котором так плохо и дурно, в котором невозможно найти лекарства…
Потом Элькин телефон разразился тяжёлым роком. Голос у сестры был сонный и хриплый. Она включила громкую связь.
— А вы чего это не звоните? Думаете, если война, так можно уже не звонить? —
И вот тут на меня совершенно внезапно нахлынуло странное, почти пьяное облегчение. Если бабушка ворчит в трубку, значит… всё хорошо, значит всё в порядке. Можно выдохнуть и взять себя в руки.
— Бандитки вы две – вот вы кто! Я тут супчик куриный сварила, с лапшичкой – а вы ко мне не прихо́дите. Приходи́те на суп.
Бабушка всегда звала в шутку, как бы далеко от неё мы ни были; даже зная, что мы не сможем прийти, приглашала то на котлеты, то на драники со сметанкой. Только вот сейчас её весёлость казалась какой-то фальшивой. Это было, словно вслушиваться в оркестр на репетиции, чувствуя, что один из музыкантов лажает, но не понимая, кто именно. Вспомнился тот вечер, когда Бабушка позвонила, чтобы рассказать про статую Путина – как я тогда смеялась и раздражалась. И как же стыдно теперь… В преддверье беды бабушка паниковала, а сейчас, когда беда стряслась, когда стала свершившимся фактом, держалась и храбрилась. А я и не догадывалась, насколько бабушка сильная.
Когда мы распрощались и Эль положила трубку, я неожиданно для себя предложила:
— Эль, а давай мы тоже по сусекам поскребём и супчик с лапшичкой сварим?
— И будет, почти как у бабушки, – горячо закивала сестрёнка.
За окнами звучала канонада, надвигался вечер с комендантским часом и светомаскировкой, далеко-далеко, у самого синего моря, боролся за свободу и жизнь незнакомый, но родной Николаев, а мы с Элькой толкались на кухне локтями – варили супчик и делали вид, что это почти как у бабушки. Пусть даже ненадолго, но это нас отвлекло.
Утром ударил мороз: неожиданно подкрался из-за угла с монтировкой — и обрушился на затылок. А мы даже увернуться не успели – неуклюжие, закутанные в семь шкурок, льнущие друг ко дружке под одним одеялом: вдвоём теплей.
Николаев себя отстоял, и я даже не удивилась. Поздно вечером я всё-таки прослушала несколько сообщений от Катерины. У неё был приятный голос с каким-то странным лёгким акцентом. Может, стоит и её сказки включить? Но погружаться во что-то, вот, как делает Элька, для меня – роскошь непозволительная. Вдруг не успею своевременно вернуться в реальность?
Снова открылись супермаркеты. Едва прочитав об этом, я тотчас засобиралась. Элька сгорбилась на краю дивана, сцепив пальцы вокруг коленки. Опустив голову, сестрёнка покачивалась на месте, как иногда делали почти все незрячие. Я опустилась перед ней на корточки, взяла за запястье.
— Всё хорошо, Пирожок. Я только посмотрю, что там привезли и не открылась ли аптека.
Снег, которого за ночь насыпало очень много, расчищать было некому. Весь мир превратился в белое полотно – сгладились бордюры и выбоины, газоны слились с тротуарами, а те, в свою очередь – с пустынными, безжизненными дорогами. Я брела медленно, сунув руки в карманы. Хорошо бы удалось купить Эльке булочку. Какая-то дурацкая булочка – да мы уже года три их не покупали, потому что булочки – это совершенно неинтересно, и кому они нужны, когда есть круасаны и безглютеновые капкейки? Теперь вот мне нужна одна-единственная булочка, а булочки нет. И капель Элькиных нет. И ничего уже нет.
Очередь была огромной, но какой-то… мертвецки-тихой. Обычно даже от меньшего количества людей исходил сравнимый с птичьим базаром гвалт. Сейчас все стояли молча – лишь переминались с ноги на ногу. Там, где люди особенно скучились, снег превратился в кашу.
— Что там есть? Что привезли? – я несмело подёргала за рукав первую попавшуюся тётку. Она отрешённо пожала плечом, а потом вдруг обернулась – резко, пугающе быстро: вцепилась в моё запястье.
— Нэ розумию росийською! Цэ всэ через такых, як ты! – Из-под низко надвинутой шапки краснел какой-то непропорционально огромный нос, будто тётке его пересадили с другого лица. Я окаменела, а тётка встряхнула меня, схватилась за плечо свободной рукой. – Чекали, що вас кацапы кляти звильнять? Нэнавыджу, нэнавыджу!* — Люди засуетились. Тётку схватили подмышки, оттащили назад и в сторону. Она, разрыдавшись, забилась, бросая в толпу и небеса бессмысленные проклятья. Я могла только стоять, тяжело дыша.
Благообразный старичок погладил моё запястье холодными пальцами.
— У неё сын погиб за Харьков. Ты уж не серчай. — Я медленно разлепила губы – они тотчас слиплись обратно, из них не вырвалось ни слова, ни звука. Старичок погладил запястье снова. – Каждый от горя по-своему с ума сходит. – Я тупо кивнула. Он тихо спросил: — Ты в супермаркет стоишь? – И вновь лишь кивок.
— Я…
Старичок приподнял пустую полосатую сумку, которая болталась у него на запястье.
— Бесполезно, они закрываются скоро, да и нету там уже ничего. Я с девяти утра стоял три часа – и ничего не нашёл. Там всё такое осталось, чего мы и до войны не ели, а теперь-то уж… — И шмыгнул носом. – Холодно, дочка. Шла бы ты домой, а завтра приходи раненько, к семи. Они обещают в семь тридцать открыться. Глядишь, повезёт. Тут люди и с пяти стоять собираются, но холод такой…
Я чертовски замёрзла. Шла назад, притопывая, пытаясь хоть как-то разогнать кровь в окоченевших ногах. Всё-таки нужно было сапоги выбирать из соображений практичности, а не внешнего вида – да кто же знал, что придётся на морозе стоять часами. Телефон завибрировал. Я вынула его на ходу, покосилась в экран, пытаясь разобрать хоть что-то на панели уведомлений. Несколько снежинок налипли на экран – раздражённо смахнула – и взвизгнула!
Под ногой распахнулась голодная пустота.
Что меня спасло? Испугавшись и дёрнувшись, я упала не вниз и вперёд, а набок. Телефон из руки не выронила тоже каким-то чудом. Отползла на боку, судорожно извиваясь.
Тут же был… была крышка? Из люка тянуло канализацией. Дура-дура-дура. Я зло всхлипнула, утерла нос кулаком, оцарапав кожу стразами на перчатке. Мало того, что слепая, так ещё и в телефон пялилась! Ну не бестолочь ли?
Сидя на снегу, открыла первый попавшийся чат.
— Леська, ты представляешь… тут крышку у люка спёрли. И я чуть… не…
Смеяться или плакать?
Ответ от подруги пришёл, когда, оправившись, поднявшись и отряхнувшись, я уже добрела до подъезда.
— Кара, совсем дурная? Ты разве без трости ходишь?
«Трости?» — я быстро набрала текстом, протянула руки к висящей высоко батарее – впрочем, она была тёплой едва-едва.
— В этот раз ты люк не увидела. А если… — Голосовое прервалось. Вслед ему прилетело следующее: — Вдруг, ну я не знаю…
«Я не тотально слепая. Я не буду обманывать людей».
— Кара, война – не время для гордости. И глупо отрицать то, что есть. Кого ты обманываешь своими тремя процентами? Это может тебе жизнь спасти, дурочка!
Трость валялась в шкафу под грудой других вещей. Когда я достала её и проверила резинки во всех сочленениях, щёлкнула, словно затвор.
***
— Пап, а вот это там что оранжевое лежит?
Две тысячи четырнадцатый, середина июля, мы с отцом идём под руку в сторону рынка, я кручу головой. Около дороги суетятся какие-то люди. Отец просит мягко:
— Подождёшь здесь? – Я закусываю губу и киваю. Я уже присмотрелась. Около оранжевого пятна я, кажется, вижу ноги.
Отец вернулся быстро. Молча взяв меня под руку, потащил прочь.
— Это же там человек убитый? Он же не в военном? Он гражданский? – Я спросила, лишь дойдя до неработающего светофора. Мимо прошла старушка с тачкой – мне в глаза бросились зелёные перья лука. Девочка и старик продавали молоко у самого перехода, и мы молча прошли мимо них.
— Ему махали остановиться, а он не увидел, — бросил наконец отец сухо.
— Военные убили человека за то, что он не увидел? – Я не понимала. – Это же наши военные, ЛНР?
— Предупредительный выстрел в воздух. Вот он его испугался – и побежал, так что… сам дурак.
— А если и я не увижу?
Отец перехватил мою руку крепче, подтянул ближе. Теперь его голос зазвучал почти мягко, даже успокаивающе.
— Не переживай, Кара, военные останавливают только мужчин. Вас с Элькой они не тронут.
***
Элька ещё посапывала, но, как бы тихо я не старалась собираться, сон у сестры был чуткий. Вздрогнув, она подскочила на постели. Тут же медленно легла обратно.
— Я хочу быть полезной, — пробормотала в подушку.
Я присела на край дивана. Прямо на простынь уличными джинсами. Ещё месяц назад, сделой кто такое, это бы довело меня до белого каления. Теперь казалось пустячным.
— Ты и так полезная, Пирожок. Ты у меня есть и это важнее, чем… тебе кажется.
Трость разгребала снег, спотыкалась на ямках, проскальзывала по ледяным участкам. Вправо-влево, вправо-влево – как на уроках коррекции в школе. Ручка прорезиненная, но пальцы холодит, а в перчатках совсем неудобно, рука ничего не чувствует. Приходится чем-то жертвовать. Вправо-влево, вправо-влево. Мне было стыдно. Ведь я же вижу. Да, совсем немного, но ведь… уже обман? Ведь с тактильной тростью может ходить только незрячий?
Бордюр, я запнулась. Трость – отличное подспорье, но даже с ним нужно свыкнуться.
Около супермаркета было людно. Неужели вся очередь тут и правда с пяти утра?
Люди услышали шуршание трости.
— Иди сюда. Сюда, сюда. – Меня звал женский голос от входа в магазин. Хотелось бросить трость прямо здесь, потому что обман, обман. Опустив глаза, я побрела на голос. Знала, где пандус, но сделала крюк нарочно – уж лучше пусть думают, что не вижу и правда, чем… догадаются. Меня аккуратно взяли за плечо.
— Ты немного видишь?
— Я…
Женщина была укутана шарфом по самый нос. Голос её казался участливым. Я вперила взгляд в наконечник трости, тихо сказала:
— Немного.
Она кивнула.
— Стой тут, с нами. Они сейчас откроют – поможем тебе зайти. В магазине ты справишься?
Сердце колотилось в ушах.
— Мне в конец надо.
Она ничего не ответила, коротко приобняла – мягко, не навязчиво, словно… по-матерински. А я ощущала себя просто ужасно… гадкой.
Из крохотной двери высунулся охранник, приблизился к нам, люди загомонили, толпой двинулись вперёд, из-за чего нам с женщиной в шарфе пришлось отойти в сторонку. Охранник поднял руки.
— Впускать будем группами. Успокойтесь! Если вы не успокоитесь и не отойдёте, открывать супермаркет мы не будем вообще!
Толпа продолжала роптать:
— Сколько можно?
— Мы тут мёрзнем!
Охранник вздохнул – это слышали те, кто стоял к нему близко.
— Ждите. Пятнадцать минут.
И исчез.
— Тем, кто в конце, уже ничего не достанется, — тихо сказала женщина. Вынув из кармана блокнот, она что-то в нём отмечала ручкой. Потом сделала шаг в сторону, стала кому-то звонить.
— Да, если я найду, — невольно слышала обрывки её разговора я. – Для собак? Для каких собак? … Да, хорошо. Я не знаю, смогу ли… Рома, там женщина на шестом этаже по Академика Павлова, она слабослышащая и неходячая. Мне нужно уточнить, что ей взять.
Пятнадцать минут превратились в сорок. Женщине несколько раз звонили. Я вслушивалась уже с толикой заинтересованности. Она перечисляла квартиры, сверяла списки.
— А вы волонтёр или соцработник? – спросила наконец я, не сумев побороть любопытство. Женщина рассмеялась.
— Я – представитель водки. Была до двадцать четвёртого февраля. – И опять рассмеялась. А я стояла, не зная, как можно воспринять эти её слова. – В голову не бери, — Она натянула шарф выше. – Время сейчас такое. Кем бы ты ни был, вставай и помогай. Если не мы, то… — и не окончила фразу.
Замки наконец щёлкнули. Толпа ринулась вперёд практически сразу, снося всё на своём пути: охранников, заграждения, расставленные в качестве дополнительных ограничителей нагруженные коробками тележки…
Я растерялась. В потоке стремительных действий мне всегда было трудно сориентироваться и сфокусировать взгляд. Кто-то толкнул меня, кто-то – обматерил. Я беспорядочно заметалась в панике, а потом справа появилась та самая женщина в шарфе «представитель водки». Слева вырос огромный, как дядя Стёпа из обожаемой мною книжки, мужчина в кожаной куртке. Он схватил меня, как пушинку, почти понёс вперёд, рассекая толпу, и так же быстро исчез, похлопав по спине на прощание. Стоя около пустых овощных рядов, я растерянно озиралась. Даже спасибо никому не успела сказать, дурёха.
В руку ткнулась тележка.
— Дальше я не могу. Извини. Нужно успеть за хлебом для моих стариков.
И женщина в шарфе исчезла за поворотом.
Мне удалось выбрать несколько яблок и урвать пакет молока. Я бросила его в тележку, внутренне торжествуя. Сегодня Эль будет пить тёплое молоко с мёдом. А потом будто из ниоткуда появилась рука, схватила пакет… я вскрикнула.
— Это моё! Это!...
Кто это был? Почему он выхватил молоко из моей тележки?
До ответа додумалась сама – и захотелось плакать. Всё просто. Я – растяпа, а в стране – война. И Иешуа у Булгакова был совершенно не прав: не все люди добрые. Если хочешь жить, научись бороться. И не хлопай пастью, бестолочь, а то отберут и яблоки. Злость была беззубой, отчаянной. Это же было для Эльки – не для меня! Дурацкий пакет молока, дурацкая война, дурацкая… я.
Белые кочаны бросились в глаза внезапно.
Это же капуста? Я проходила по этому ряду, и капусты здесь не было! Усталая женщина переставляла ящики, ответила на мой невысказанный вопрос.
— Как только что-то подвозят, мы сразу же выставляем. Ты капусту бери скорее, а то сейчас расхватают, и не будет.
— А что-то ещё… привезут? – плотные белые листья поскрипывали в руках. Женщина протянула мне целлофановый пакетик, качнула головой.
— Мы и сами не знаем. Никто ничего не знает.
Сумка оттягивала плечо. Два кочана капусты, банка томатной пасты, четыре яблока – это ведь еда, отличная еда. Особенно, если разумно распорядиться. Может, всё у нас с Элькой не так уж плохо? Вчера мы сварили суп – пусть из последних картофелин, но ведь привезут ещё… И мне удастся добыть.
Трость в озябших пальцах почти не чувствовалась. Я водила ею беспорядочно, устало. Снова выстрелы: двойной одинарный, двойной одинарный... Памятный люк обошла по дуге. А около нашего подъезда серебристая машина. Большая. Интересно, это кто-то приехал или уезжает? Я невольно ускорила шаг, щурясь, присматриваясь.
Мелькнуло зелёное пятно. Зелёное с жёлтым.
***
— Ты в этом будешь, как попугай. – Отец хмурился, пока Эль крутилась, ощупывая себя.
— Пап, я хочу именно эту курточку! Она мне нравится, мне нравится этот цвет.
— Как тебе может нравиться цвет, если ты его не видишь!?
Пирожок опустила голову, шмыгнула носом.
— Ну это же… зелёный… как листья, как трава, как весна. А жёлтый, как солнце. Как тебе объяснить?
Отец закряхтел, поднимаясь. Припечатал устало:
— Хочешь быть попугаем – будь.
***
Было ли дело в приметном пуховике, или что-то внутри меня ёкнуло раньше? Осознание поместилось в один удар сердца, разорвалось гранатой под самыми рёбрами: сестра идёт… её ведут к чужой машине, и Эль не сопротивляется!
— Эль! – Я взвизгнула, ринулась вперёд, поскальзываясь на льду, спотыкаясь о снежные комья. – Эль!
Багажник машины открылся, сестра медленно, слепо обернулась на звук моего голоса.
Я слишком далеко. И трость мешается, и сумка ещё. Я не добегу, не успею, не справлюсь…
— Эль!