— У вас кошки есть? – Женщина говорила мягким, приятным голосом – такой бы отлично подошёл педиатру или психологу. Может, до войны она кем-то из них и была? Сейчас стояла, зарывшись в багажник и шурша там, внутри, целлофановыми пакетами.
— Есть кот, но не тут, далеко. – Элька сложила ладони на животе. Женщина выпрямилась с бутылкой йогурта в левой руке и упаковкой плавленых сырков в правой. Я сразу отметила: продукты из тех, которые остались в супермаркетах, и которые, из-за высокой цены, среднестатистические горожане позволить себе не могли. Стоящий рядом мужчина раскрыл сумку. Женщина положила продукты туда, снова зарылась в багажник.
— Значит, тогда корм вам давать не буду. Туалетной бумаги уже нет, но вместо неё мы просто купили бумажные полотенца. Дать вам рулон?
Сестра смущённо кивнула.
— Спасибо, пожалуйста. Если можно.
А я говорить пока не могла совсем – тупо стояла, прижимая к груди трость и капусту. Женщина достала ещё пачку печенья и один маленький сникерс. Последний вложила Эльке в ладонь.
— Это лично тебе, моя хорошая. Просто подарок небольшой. Просто же завтра восьмое марта.
Смутившись, сестра опустила голову. Голос ко мне наконец вернулся, я тихо спросила:
— А от какой вы организации?
Доселе молчавший мужчина подал мне нагруженную сумку, одновременно с этим пожал плечом.
— Добровольческий корпус небезразличных. – И рассмеялся.
Пояснила женщина:
— Мы просто подумали, что у нас есть машина и деньги, и что есть люди, которым сейчас трудно. Мужу через час на работу. Пока есть время… мы просто хотим сделать что-то хорошее хотя бы просто для нескольких человек.
— Эль, я же чуть с ума не сошла. Ты хоть представляешь, что я подумала? – Я говорила ровным, монотонным голосом – будто робот. – Почему ты не предупредила меня? Хоть бы сообщение написала.
Сестра стянула шапку, сунула в рукав.
— Всё произошло слишком быстро. Я увидела объявление в канале. Там был номер, я позвонила, назвала адрес. Они сказали, что как раз около соседнего дома, и я сразу спустилась.
— А если бы это были преступники? Если бы они… что-то плохое сделали?
Дверь шкафа-купе закрывалась плохо, и Элька налегла на неё, отвечая.
— Ну не сделали же.
— Ты больше никогда не будешь так рисковать. Это понятно? — Сестра направилась в ванну, зашумела вода, запахло апельсиновым мылом. Встав в дверях, я наблюдала, как Пирожок моет руки. – Не игнорируй меня, — не выдержала наконец. Элька обернулась, держа полотенце.
— Ты тоже рискуешь. Всё честно, Кара. – И в этот момент казалась преступно взрослой.
Я разбирала сумку, двигаясь заторможенно, словно в толще воды или киселя: упаковка плавленых сырков – треугольных, с разными вкусами, две бутылки йогурта: с персиком и черникой, лапша быстрого приготовления, пачка какого-то навороченного печенья со злаками… Только за одно утро я увидела так много разных людей: семейную пару, которая за собственные деньги своими силами развозят еду нуждающимся; женщину, пытающуюся добыть хлеб для чужих стариков, и того, кто так и запомнится хищной рукой, выхватывающей последний пакет молока из моей тележки. В комнате было сумрачно – жиденький серый свет проливался сквозь полупрозрачную штору. Чайник шумел уютно и ненавязчиво, правый висок пульсировал болью.
«Эль раздобыла еду», — я написала в «Болталочку». Тут же дополнила длинным голосовым, переслала писателям – ну просто потому, что хотелось рассказать, какие бывают люди. Это распирало изнутри.
«А лекарств так и нет?» — Катерина появилась в сети мгновенно. Я ответила грустным смайлом, записала голосовое:
— Зато есть капуста и пакетик грибов в морозилке. Будем тушить.
«Одобряю. Отличный план».
Отцу история с внезапным Элькиным героизмом понравилась. Он, на удивление, даже не разозлился. Как инвалид и чернобылец, сегодня он получил социальный хлеб, чему искренне радовался. С запасами у отца ситуация обстояла несколько лучше – наверное, его тотемным животным был никто иной, как хомяк, потому что погреб он всегда забивал под завязку: летом сам консервировал выращенные на маленьком огородике овощи, а по осени закупался у родственников картошкой. Однако, картошкой и соленьями кота не накормишь, от налички, как и я, отец давным-давно отказался, а карты в Лисичанске тоже перестали работать.
— Это хорошо, что у вас большой город. При любом раскладе есть волонтёры и с голоду вы не помрёте. А вот, что будет с нами – это большой вопрос. С самого начала войны нам так ничего и не подвозили. Хорошо хоть, морозилка ещё полная. Но это до первого серьёзного отключения света. – Сквозь трубку до меня донёсся звук прыжка и требовательный, трубный мяу. – На мышей пойдёшь, сам себе будешь пропитание добывать, дармоед, понял?
Слышавшая весь разговор сестрёнка хихикнула. Мышкин мяукнул снова. Судя по звукам, отец чесал Его светлость за ушком. Потом вдруг попросил:
— Громкую связь отключи. – Элька тотчас набычилась, но я просьбу выполнила. Отец проговорил мрачно и тихо: — К нам приближается. Кременную* сдали, Старобельск сдали,* а вот нас так просто не сдадут. У нас «Азот»*, у матери, в Рубежном, вообще «Заря»,* и если в четырнадцатом это нас защищало, то теперь, как будет, одному богу известно. Вывезли ли всё, или, как всегда, понадеялись на авось… — Он сделал паузу и тяжело вздохнул. – Если рванёт… будет экологическая катастрофа и очень большая яма. Не по себе мне, Кара.
Мне тоже было тревожно. Я отлично помнила ужас и беспомощность, когда в две тысячи четырнадцатом году, в результате боёв за Лисичанск, начался пожар и огонь подбирался к цистерне аммиака. Тогда мы смотрели на дым, а я звонила друзьям, потому что была уверена, что завтра уже не проснусь. К счастью, обошлось. Обойдётся ли теперь?
Чтобы отвлечься, я стала разделывать добытую утром капусту. Из части можно нарезать салат, ведь завтра, как-никак, праздник, а остальное, как и говорила девчонкам, буду тушить с грибами – всё-таки здорово, что невесть когда я не поленилась их порезать и заморозить.
Вечером мне в лицо с экрана смотрели цифры: более шестисот пятидесяти ракет, выпущенных по моей стране за одиннадцать страшных дней, невесть сколько разрушенных домов, захваченных городов и отнятых жизней, самый большой самолёт – Украинская гордость «Мрия», не подлежащий восстановлению…
Элька вдруг боднула в плечо и влезла подмышку.
— Мы завтра будем праздновать, Кара?
— Что? – Я отложила телефон. Глаза у меня слезились – конечно же, из-за света.
— Ну… восьмое марта, — сестрёнка шмыгнула носом, и я обняла её крепче. – День весны, — она бормотала сонно. – А ты такой хороший сценарий для нас написала… мы так готовились. Теперь ничего не будет, наверное, уже никогда.
«Теперь ничего не будет», — это повторилось в моей голове печальным, усталым эхом. И весна не настанет, и праздновать нечего. Когда-нибудь прилетит и к нам с Элькой, а потом наши тела достанут из-под завалов…
Я стряхнула наваждение волевым усилием. Нельзя раскисать, я отвечаю за сестрёнку! Подняв руку, погладила её по щеке и ласково ущипнула.
— Конечно, мы будем праздновать, пирожок! У нас будет салат, и сырки, и мы что-то ещё придумаем. А потом и весна настанет, и победа.
Элька заулыбалась. Вот только себе тогда даже я не верила.
Сообщение от Леськи я получила глубоко за полночь.
«Я больше не могу», — четыре коротких слова. Я снова и снова в них вчитывалась, вопросов не задавала. Потом, подчиняясь какому-то странному наитию, запросила админские права в «Болталочке» и добавила подругу туда.
«Здесь сказки, — написала в ответ на недоумённый смайл. – Мне почему-то кажется, что тебе это нужно». – Только тогда Леська разразилась потоком коротких, рубленных сообщений:
«Мама задыхается. Мы уезжаем. Я не знаю, куда. Мы в поезде до Львова. Стоим в вагоне. Мы чудом влезли».
Она продолжала печатать, а я не могла успеть за реальностью. Буквально только что Леська ещё была в метро, под землёй, в относительной безопасности. А сейчас… у меня кружилась голова.
«Куда ты едешь? К кому? Как так быстро?»
«Мы даже вещей не взяли. Мы домой не ходили. Если бы пошли, то не уехали бы. Ты была права, нам нужно куда-нибудь. Мама бы в метро не выжила». – За окном громыхнуло. В сети появилась Катя. Из «Болталочки» прилетело приветственное сообщение, и Леська стала что-то печатать в ответ. Перекатившись на бок, я в изнеможении закрыла лицо руками. От попыток думать меня начинало физически подташнивать. Кровать раскачивалась, как будто в поезде до Львова мчалась не Леська, а я. В голове шумело, всё смешалось в одно. Зажмурившись до красных бликов перед глазами, я провалилась в душный и вязкий сон.
Международный женский день, праздник весны и веточек мимозы из жёлтого пенопласта – он выдался удивительно тёплым и солнечным. Все орудия замолчали, будто преподнося несколько часов тишины в подарок прекрасному полу. Я долго смотрела в окно, водя замёрзшими пальцами по стеклу. Если есть кто-то там, наверху, почему это всё происходит? Почему вместо тюльпанов мы получаем «пионы»?*
Леська с радаров пропала. Если она выехала вчера вечером, добираться до Львова ей придётся не меньше суток, а, может, и больше, ведь эвакуационные поезда петляют по всей стране самыми неожиданными маршрутами. Писатели молчали, отец прислал поздравление. Скачанная из интернета открытка с жёлтой восьмёркой казалась неуместной, абсурдной. Я знала, что нужно ответить, но просто закрыла чат. Праздник, так праздник. И гори оно всё огнём. «Пир во время чумы» — так ведь было у Пушкина?
Я не ожидала поздравления от Зайки, но всё-таки его получила. Он прислал свою фотографию, и я жадно, до рези всматривалась в дорогие черты. Зайка зарос, осунулся, но широко улыбался.
«Вечером вернусь в часть и позвоню тебе. Спрошу по истории праздника».
Бессовестный, издевается. А если и правда спросит?
После обеда Эль внезапно спросила:
— Кара, а можешь для меня подежурить?
Я в недоумении изогнула бровь, отставила в сторону тарелку, которую вытирала. Почувствовав, что пауза стала вопросительной, сестрёнка пояснила: — Я хочу два наушника надеть и музыку послушать. Хоть десять минут, а так просто нельзя. Вдруг истребитель или ещё что… покарауль меня, пожалуйста. А потом я тебя.
Сестра сидела на краю дивана, напряжённо вцепившись в колени, и до меня доносились низкие басы. Сосредоточившись, я бы даже могла разобрать, какую песню Эль слушает. В горле клокотала душащая, густая горечь. Почему теперь, чтобы насладиться музыкой, мы должны охранять друг друга? «А имеешь ли ты право наслаждаться музыкой, когда десятки людей умирают на фронте?» — мерзкий голосок завозился в голове, и я попыталась прихлопнуть его ментальной ладонью. Тысячу раз, да! Я имею! Люди на фронте умирают за то, чтобы моя страна была свободной и каждый снова мог делать то, что любит. И я буду делать. От бессильной злости я ударила кулаком одеяло – и Эль резко сдёрнула наушники, закрутила головой:
— Что? Куда?
— Нет, ничего, Пирожок. Я здесь, всё в порядке. Слушай.
Родной плейлист казался чужим. Я бездумно перебирала композиции, не зная, на чём остановиться. Каждая песня напоминала о прошлой жизни, в каждой жили счастливые, мирные воспоминания. А какую музыку я готова навсегда связать с этим тяжёлым временем? Фортепиано сменялось гитарой, гитара – скрипкой. Потом на экране замерцало уведомление о воздушной тревоге. Одновременно с этим телефон завибрировал, и одно за другим стали приходить сообщения из каналов. Тут же холодные пальчики сестры потеребили за локоть:
— Кара, началось. Близко.
Я обречённо отложила телефон и сняла наушники. Чёртова война.
Отдельные взрывы слились густым гулом. Горизонт пылал заревом. Скоро позвонит Зайка. В углу мерцал роутер, мерно урчал холодильник. Мы с Элькой сидели бок о бок, соприкасаясь коленями и локтями и сплетя пальцы. Роутер, мигнув, угас, следом замолчал холодильник. Теперь остались лишь звуки войны и наше с сестрой размеренное дыхание.
В тот вечер впервые пропали не только свет, но и связь. Дрейфующие в темноте на своём диване, запертые в крохотной съёмной квартирке, мы с Эль почувствовали себя отрезанными от мира. Может, прямо сейчас Зайка пытается мне дозвониться? Может, в чате кто-то переживает, заметив моё отсутствие? Мы были бессильны что-либо сделать. Нам оставалось лишь ждать и уповать: на военных, на коммунальщиков, на то, что в наш дом не прилетит, и что ночь закончится, что снова будет светло, и спокойно, и мирно...
— Скучно. И страшно, — Эль пробормотала тихо, но её голос показался мне оглушительным. – Кара, давай во что-нибудь поиграем?
Я вздрогнула и моргнула.
— Темень такая… во что?
Сестрёнка хихикнула:
— Тоже мне беда – темень. – И снова рассмеялась. Нервозности в этом было больше, чем веселья. – Можно в «города» или в «виселицу». Или… — Она поёрзала. – Давай карты сделаем? У тебя же бумага есть?
— А всё-таки в том, что мы не видим, можно найти и плюсы, — со знанием дела рассуждала Элька, подсчитывая криво нарезанные мною прямоугольники. – Для зрячих темнота – конец света, а нам нормально. – Она по одной закладывала бумажки в доску и быстро писала на них названия карт. Грифель стучал ритмично, странно успокаивающе, а я в который раз не могла отделаться от ощущения сводящего с ума, невыразимого сюрреализма. В стране война, восьмое марта, на улице аномально холодно, нет ни света, ни связи, а мы с Эль сидим и наскоро создаём колоду самодельных игральных карт, чтобы от скуки резаться в «Дурака». Смеяться или плакать?
Я выбрала первое.
Трость вязла в снегу, рукоять сквозь перчатку не ощущалась. Я прятала нос за пушистым шарфом, видела вырывающиеся изо рта клочья густого пара. Впереди волновалась тёмная очередь, тянущаяся к закрытой ещё «бутылке». Хорошо, если сегодня привезут воду. Меня как обычно пропустили вперёд, и я постаралась внутренне этому не противиться. Люди роптали, шептали, негромко переговаривались. Вырывать фрагменты слов оказалось страшно.
— Вы знаете, что творится на Северной Салтовке?
— Свет так и не вернули. Столько домов, столько людей, так страшно… — Старушка в розовой шапке всхлипнула и я услышала звук ободрительного похлопывания. – Уже два дня. Чтобы они все передохли, фашисты проклятые. Божечки-боже, господи...
— Ну тише, тише, дорогая. Всем сейчас тяжело. Успокойтесь.
Я втянула морозный воздух – и он обжёг горло. После восьмого марта обстрелы ужесточились, бои приближались к Рубежному, где жила бабушка, связь пропадала всё чаще, а сегодня утром мы обнаружили, что у нас пропала горячая вода. Это было страшно, потому что столбики термометров неумолимо скользили вниз, март обещал быть очень холодным – символично, как зима сорок первого.* Единственной хорошей новостью было то, что Леська добралась до западной Украины и остановилась там на несколько дней, чтобы прийти в себя. Всё остальное слилось в монотонный гул РЗСО. Я смотрела на даты – и тут же их забывала. Час ощущался как день. Восьмое марта было вчера? Позавчера? Или неделю назад?
— Не привезут. Сегодня не привезут, — хриплый бас вырвал меня из задумчивости. Я открыла глаза и обнаружила, что очередь поредела.
— Как же не привезут? – высокая женщина в не по погоде тонком плаще дрожала от холода. – Мне очень нужна питьевая вода.
— Я собираюсь дойти до источника, — нежный девичий голос. Я обернулась на него слепо, глядя на наконечник трости.
— Здесь есть источник?
— Да. Можно попытаться набрать воды там. Если он не замёрз, конечно. — девушка немного картавила. Её «Р» звучала грассирующе, с каким-то французским шармом. – Это в гаражном кооперативе. – В поле моего зрения появилась куртка цвета марсала, и тонкие покрасневшие от холода пальцы легли на локоть. – Я могу всех проводить, кто захочет. А ты вообще ничего не видишь? Пойдёшь со мной за руку? Я, кстати, Зарина.
— Я Кара. Приятно познакомиться, — я ответила сдавленно, протянула ладонь, которую новая знакомая тут же пылко пожала. – Я вижу… немного…
Зарина понимающе закивала. Кроме неё и женщины в тонком плаще около бутылки уже никого не осталось, и новая знакомая взяла меня за запястье, неопределённо махнула вдаль, за дома.
— Я, если честно, там тоже никогда не была. Мне говорили, что источник есть, так что придётся его поискать. Будет настоящее паломничество.
Снег хрустел у нас под подошвами, Зарина поддерживала меня на скользких участках, а, поскальзываясь, цеплялась уже сама.
— Вот ведь зима, вот ведь люди. – Она широко, заразительно улыбалась. – Нет, ну ты представляешь. Война в двадцать первом веке – уму же непостижимо. – Я рассеянно кивала. Запоздало заметила, что женщина в плаще куда-то пропала, видимо решив не полагаться на ненадёжного проводника. Наверное, мне тоже стоило повернуть к дому. В незнакомом заснеженном пространстве без связи и навигатора я вполне могла безнадёжно заплутать, но оставлять Зарину одну не хотелось. Вдалеке громыхнуло, в небо устремился столб чёрного дыма. Спутница вздрогнула, и я привычно, почти автоматически поспешила её успокоить.
— Это далеко. Не бойся, до нас не долетит..
Кажется, Зарина поверила, но несколько минут шла в тишине, напряжённо оглядываясь и прислушиваясь. А вот потом её прорвало – быть может, она была говорлива по жизни, а, может, звучание собственного голоса предавало ей больше уверенности.
— А я тоже инвалид, — призналась она с непосредственной, детской открытостью. – Ты извини, если это тебя задевает. Просто забавно, да. Если бы не всё вот это вот, мы бы с тобой никогда бы не познакомились, и не встретились бы. А теперь вот идём разыскивать источник – ну прямо как аргонавты золотое руно. Хорошо, что вдвоём, кстати, на четырёх ногах всяко устойчивее. – Тут она поскользнулась и выругалась. – Нет, ну ты помнишь, чтобы когда-нибудь в марте было так много снега?
Я покачала головой.
— Это закономерность такая странная. В некотором смысле исторический парадокс. Сходу можно перечислить сразу несколько войн, начало которых совпадало с аномальным похолоданием.
— Да? Правда? Я кроме Второй мировой никакой другой войны вообще сейчас и не вспомню. А ты что, историк? Или просто увлекаешься?
Источник действительно нашёлся около гаражей – улыбчивый старичок-сторож не только помог нам набрать воды, но ещё и рассказал, что она пригодна для питья, потому что за скважиной ухаживают, и замерзать не дают. Мы долго друг друга благодарили. Уж не знаю, за что он – нас. Наверное, мы скрасили его одиночество.
Зарина вызвалась проводить меня до подъезда. Оказалось, что она живёт в соседнем доме и, прощаясь, мы с ней обменялись номерами.
— Смотри, какая штука получается. Пока война не началась, мы все ходили, уткнувшись в телефоны, и друг друга не замечали. А теперь снова не боимся знакомиться на улице. — Я только кивнула, и Зарина потёрла окоченевшие руки. – Это хорошо, что ты не одна живёшь. Когда ночью гудит артиллерия, в одиночестве с ума сойти можно.
Уже когда я почти захлопнула дверь подъезда, она вдруг сказала:
— Я завтра тоже по воду пойду. Если хочешь, давай опять вместе? А на тот случай, если пропадёт связь, можно о времени и месте договориться заранее. Как-то же наши бабушки и дедушки жили без телефонов?
— Завтра снова пропаду, Кара, — голос Зайки хрипел помехами. Я втиснула наушник в ухо до боли, чтобы не пропустить ни звука, ни малейшей дорогой интонации. – Всё будет нормально. Неделя-две, и опять появлюсь. Правда за нами – ты ведь знаешь.
— Обещаешь вернуться?
— Смешная.
— Есть такая ошибка сознания, Саша. Иллюзия бессмертия или как-то так. – Я закуталась в одеяло, потому что меня начало отчаянно колотить от холода и нервов. – Я сегодня с такой девушкой познакомилась необычной, — перевела тему, слишком боясь говорить о том, чего боялась. Будто, если об этом говорить слишком долго, беду можно накликать, сделать более вероятной и осязаемой. – Она, ты представляешь, веган и сыроед, и ходит в корсете, потому что у неё что-то сложное с позвоночником, но совершенно не унывает. Какая-то она светлая такая, к ней сразу неосознанно тянешься.
— Это хорошо, что с людьми знакомишься. – Зайка вздохнул, что-то у него зашуршало. – Люди, они со всех сторон совершенно разные. Ты помнишь рождественские братания в первую мировую?* Сейчас тут совсем не так. – Он долго молчал, потом вдруг спросил: — у тебя есть связь с родными, которые на Донбассе? Можешь ещё созвониться с отцом?
Его настроение как-то слишком резко переменилось.
— Он должен уехать, — сказал Зайка весомо, дождавшись моего положительного ответа. – Я не знаю, сколько у него времени, но пусть распорядится им правильно.
Созвониться с отцом я смогла только на следующее утро.
— В Рубежном бои, — он сказал спокойно, но за этим спокойствием ощущалась плохо скрываемая истерика. – Линия фронта проходит по… да плевать. Эльке не говори. Я еду за матерью. Заберу её оттуда, пока ещё не поздно.
— Куда? – У меня тряслись руки.
— К себе. В Лисичанск. У нас пока относительно безопасно, а что будет дальше… — Он сделал длинную затяжку.
— Ты снова куришь? Папа, ты же бросил.
— Да плевать. Хорошо, что Москвич на ходу. Сейчас соберусь – и поедем. Как думаешь, стоит коту что-то стелить в корзинку?
— Кара, это папа звонил, я слышала. Что случилось?
Эль нависала надо мной, сложив руки на груди, а я могла только сидеть, покачиваясь из стороны в сторону. Слишком много всего, и страшно до бесчувствия. Леська переходит границу, Зайка вернулся на передовую, отец за рулём, едет в обстреливаемый город, чтобы забрать бабушку, у сестры нет капель, а я не могу встать – у меня нет сил. Впрочем, если даже встану, что мне подвластно – хвататься за телефон от каждого шороха? Я бесполезная, бесполезная, бесполезная!
— Кара, скажи мне.
— Он хочет забрать к себе бабушку. Вдвоём им будет спокойнее. Вот и всё. Всё в порядке, нормально, в пределах…
— Ты думаешь, я новостей не читаю? – руки сестры нашарили мои плечи и резко встряхнули. – Кара, мне не пять. Я взрослая и не слабая.
— Знаю, пирожок. – Прижавшись щекой к её пухленькому запястью, я почувствовала, что камень в груди не даёт ни вдохнуть, ни выдохнуть. – Всё будет хорошо. Всё… будет.
Но хорошо не было.
Когда я в следующий раз услышала голос отца, он говорил, будто пьяный.
Но пьян он не был.
— У нас больше нет машины.
Его контузило.