Меня разбудила боль в горле. Пытаясь её облегчить, я снова и снова сглатывала слюну – от этого делалось хуже, а прекратить совершенно не получалось. Сколько сейчас времени? Тревожно ощупала карманы, сумочку под подушкой, переноску Мышкина рядом. Всё хорошо, всё на месте, ничего не украли. Как холодно – не чувствую пальцев, живот раздуло так, что страшно пошевелиться. Я вся – переполненный пузырь. Дотянулась до Эль – она мелко дрожала, скрутившись в комочек, дёрнулась от моего прикосновения.
— В туалет хочешь? Я больше не могу. Давай попытаемся найти. Или, хочешь, я сама схожу, а ты вещи покарауль.
Всё самое ценное мы потащили с собой – документы, кота, рюкзак с нашими ноутбуками. Сонная Эль клещами цеплялась за мою руку.
Оказалось, в большом зале гораздо холоднее, чем в нашем. Десятки и десятки раскладушек. Нет, мне вчера это не причудилось: зал длинный, огромный, давящий. Низкий потолок, серые стены, ни одного окна. И что-то гудит – ни то вытяжная система, ни то отопление. На ночь свет приглушили. Мы осторожно брели сквозь полумрак, боясь что-то зацепить или кого-нибудь потревожить. Под ногами ощущалась мягкость коврового покрытия – оно скрадывало наши шаги.
Я думала, что найти туалет будет сложно, но он отыскался сразу по двум приметам: жуткой вони и длинной очереди. Было пристроились в хвост, но нас пропустили. Обыкновенный туалет, как в торговых центрах. Только с одним отличием – неописуемыми грязью и вонью. Стыд и брезгливость. Я не могла заставить себя к чему-либо прикоснуться. Почему в местах скопления большого количества людей всё превращается в такой жуткий свинарник? Или же дело в конкретных людях, в моих земляках, которые не умеют беречь и ценить и думают, что кто-нибудь другой за ними да подотрёт?
Долго дышали в холле. Здесь окон был избыток – и огромные панорамные, и маленькие под потолком. Сквозь все уныло пробивалось раннее утро. Я почему-то не помнила, который сейчас час. Смотрела – и тотчас забывала, снова смотрела – и забывала.
В холле кипела жизнь – наверное, здесь, в гигантском перевалочном центре беженцев, она не замирала ни на секунду. Кто-то приезжал, кто-то уезжал, кто-то сосредоточенно перебирал развешанную на стоящих тут и там пластиковых стойках одежду. Чтобы окинуть весь холл глазами, мне не хватало зрения. Мы с Эль шли медленно, наугад, ведя перед собой одной на двоих тростью. Обе решили, что не хотим возвращаться обратно, на раскладушки. Мышкин возился в переноске – она то и дело дёргалась из стороны в сторону. План действий такой: нужно осмотреться. Хорошо бы найти волонтёра. В идеале, украино- или русскоязычного. Или поляка, который знает английский – моего элементарного уровня должно худо-бедно хватить – не зря же учила, что Ландан – ис зэ кэпитал?
Девочка в зелёной жилетке нашла нас сама. Маленькая, хрупкая, сонная и измученная, представилась Хрыстей, взялась помочь.
— Я з Хмельны́цького. Як почало́ся усэ, одразу пойи́халы. Страшно. А тут сыди́ти бэз дила нэ змогла́. Помага́ю, чым мо́жу.
Хрыстя показала нам, где можно найти кошачьи наполнитель и корм, получить умывальные принадлежности, напитки, воду и какие-то снеки. Рассказала, где, как и когда здесь кормят, какие правила посещения – оказалось, что всем жильцам центра при заселении надевали одноразовые браслетики – будто в Египетском отеле, и войти или выйти можно было, только предъявив свой браслет охраннику. Интересно, а почему не надели нам? Потому что две слепые с котом – это и без того слишком приметные постояльцы?
Когда экскурсия завершилась, мы с Эль наконец отважились спросить о самом для нас в тот момент насущном.
— А дэ тут купаються?
Несмотря на то, что центр ещё только просыпался, около двух пластиковых кабинок толпилась уйма народу. Эти кабинки смотрелись противоестественно — высились вертикальными белыми гробами в конце длинного зала, прямо за крайними раскладушками.
— Ти́лькы два душа на пъять сотэнь людэй?
Хрыстя в ответ выразительно пожала плечами.
— И одын бойлэр. Вин гри́тыся на́вить не встыга́е.
Ни одна страна, никто не рассчитывал, что беженцев будет так много, что им придётся жить в приютах настолько долго… Всего один бойлер, один чайник, два туалета, два душа… Этого недостаточно для пятисот человек. Этого не может быть достаточно для нормальной жизни. Впрочем… а есть ли теперь эта «нормальная жизнь» хоть где-то?
До начала войны здесь жило искусство – теперь поселилось человеческое горе, превратив огромную выставочную галерею в сосредоточение хаоса и грязи. Несмотря на все усилия волонтёров хоть как-то творящееся упорядочить, хаос и грязь охватывали всё предоставленное пространство. Интересно, а в метро, где жила Леська, дела обстояли вот… точно так же?
Я увидела это перед завтраком, когда, кое-как ополоснувшись ледяной водой в грязной тесной кабинке, где рядом с клоком светлых волос на полочке раскинулась тёмно-бордовая использованная прокладка, мы с Эль отправились разыскивать завтрак. Наше внимание привлёк гвалт. Оказалось, что в центр привезли новую партию гуманитарной помощи, и там, около разворошенных коробок, две раскрасневшиеся тётки едва не дрались, отталкивая друг дружку от жёлтой детской коляски.
Брань сыпалась такая, что мне захотелось прикрыть уши Эль ладонями. Тётки цеплялись то за объект спора, то за воротники и рукава друг друга. Люди вокруг наблюдали, слушали, не вмешивался никто. Подошёл охранник-поляк, за ним прибежала девочка переводчица.
— Что здесь происходит?
Тётки отвечали наперебой. Снова с руганью и матом, дёргали коляску. Охранник слушал. Потом наконец что-то произнёс, и девочка переводчица бросила взгляд на тёток.
— Покажите свои браслеты, — попросила бесцветно. Тётки замялись, синхронно потащили рукава сначала вниз, до костяшек пальцев, но затем, повиновавшись тяжёлому взгляду поляка, всё-таки вверх. Обнажили браслеты.
– Зачем вам коляска, если ни у одной из вас нет детей?
Не знаю, чем всё закончилось. Обменявшись с Эль молчаливым пожатием пальцев, мы пошли прочь. Последнее, что услышали:
— А ваше дило якэ? Я биженка! Бидна!
Мне было гадко. В горло не полез ни бутерброд с плавленым сыром, ни чай с лимоном, ни ароматный ананасовый йогурт. Люди, которые хватают даже то, в чём не нуждаются, люди, которые не трудятся убирать за собой даже средства интимной гигиены, люди, которые воняют, шумят, матерятся.
И я – среди них.
Часто дышу носом.
— Давай вернёмся. Обратно, Эль.
Раскладушка скрипела, сидящий рядом на пыльном красном ковролине Мышкин дёргал поводок, обёрнутый вокруг моего запястья. Элька неподвижно лежала, сунув в уши наушники и закинув руки за голову. А мне хотелось заорать – громко-громко, во все лёгкие, со всей дури. Лишь бы только выпустить, выдохнуть прочь из себя это невыносимое, распирающее грудную клетку чувство.
Мы допустили ошибку. Я впервые всерьёз это осознала – глубоко и безоговорочно: мы допустили ошибку. Я допустила за нас обеих. Теперь мне казалось, что так будет всегда, всегда, всегда! И возвращаться некуда, а впереди только хуже, хуже! Холодно и плохо, шумно, лампы гудят, болит голова, снова хочется в туалет, но лучше терпеть. Лучше терпеть – чем туда. Люди – свиньи. Во всех-всех смыслах. И я – одна из них!
Скрип рядом, осторожное прикосновение к плечу. Я дёрнулась, вскрикнула.
— Ох, прости, я пугать тебя не хотел. Думал: ты не спишь.
Я медленно моргнула, потом приподнялась на локте – и моргнула ещё раз. Рядом с моей раскладушкой стояло инвалидное кресло. Сидящий на нём мужчина протягивал раскрытую ладонь:
— Я Вова. Привет. Вчера не подошёл к вам познакомиться. Навёрстываю. – И улыбнулся. Его колени были укрыты клетчатым пледом. Из-под плотной ткани Вова вдруг с заговорщическим видом вытащил яблоко, банан, пачку чипсов и пару йогуртов. – Это тебе. Да-да, я знаю, что проносить сюда нельзя. Но правила нужны, чтобы нарушать. Ты, если что-то надо, сразу мне говори. Я здесь старожил. Всем помогу, чем нужно.
Яблочная кожура приятно скрипнула в моих пальцах.
— Старожил… это сколько?
Он тряхнул головой, отбрасывая с глаз чёлку.
— С начала марта. Жду, пока мне паспорт заграничный наконец сделают. Тут многие так застряли. Надолго. – А потом подался вперёд. – Ты только не раскисай, — почти прошептал. – Тут можно рехнуться. Раскиснешь – и всё. – Пальцы Вовы изобразили, будто перерезают верёвочку. – Всё будет хорошо. – Потом снова откинулся в кресле. – Ну ладно, я побежал. Ты запомнила? Если что, Вову зови.
Позже он привёз нам с Эль по дополнительному одеялу. Так стало уютнее и теплее. Мир снова пришёл в равновесие, я сама пришла в равновесие. Как же прав этот Вова… Главное – не раскиснуть.
Люди в белых одеждах появились в нашем зале внезапно. Вот только что их не было, а стоило на секунду отвлечься – и появились, встали в центральном проходе, выстроившись, словно первоклассники на школьной линейке, в ряд. Я тряхнула головой, пихнула Эль в бок. Это вообще что? Это вообще кто?
— Позволите ли вы, сёстры мои и братья, от сердца и бога принести вам немного музыки?
Наши соседи по залу возились на своих раскладушках. Кто-то демонстративно надел наушники, кто-то напротив – заинтересованно подался в сторону странных гостей. Мы с Эль относились ко вторым. Происходило что-то нетривиальное. Это наши коллеги-музыканты? Или волонтёры?
Оказалось, что проповедники.
Пели они недолго: под один-единственный аккордеон, фальшивым неслаженным хором, что-то о благодати, Христе – осознав природу происходящего, я особенно не вслушивалась ни в плохо зарифмованный текст, ни в простоватые, построенные на банальных гармониях мелодии. Это было так абсурдно, так непередаваемо странно… вот мы… сидим на скрипучих раскладушках, в плохо освещённом выставочном зале. Вот люди с аккордеоном, поющие нам о боге. Для кого они делают это на самом деле – для нас или для своей секты? Чего им хочется больше – нас поддержать, или воспользоваться бедственным положением, завербовать к себе как можно больше новых последователей?
Последний аккорд, жидкие аплодисменты. Белые фигуры двинулись по кругу, одна из них возникла рядом со мной.
— Позволишь за тебя помолиться?
Это был парень. Красивый, молодой.
— Я атеист. – И стиснула одеяло. Он кивнул, мягко улыбнулся.
— Христос всем покровительствует. Даже атеистам. – Протянул мне раскрытую ладонь. – Разве тебе повредит заступничество? — Я вложила свои пальцы в его руку резко, почти грубо. – Как твоё имя?
— Карина. Но имейте в виду: я в бога не верю и не поверю.
Когда он закончил свою молитву, я ощутила в руке шершавое шуршание свёрнутой вчетверо купюры. Парень крепко сжал мой кулак.
— Бог тебя любит, Карина.
А мне опять было гадко. Потому что он дал мне деньги. Потому что я их взяла, ничего не отдав взамен. Да и что бы могла отдать ему, если у меня самой уже почти ничего не осталось?
С самого утра по всей территории центра регулярно звучали объявления. Гнусавый женский голос лился из маленьких колонок под потолком: «Все желающие сделать вакцинацию, пожалуйста, подойдите в малый павильон на втором этаже. В наличии Пфайзер. Повторяю: вакцинация от Ковид девятнадцать. Файзер». А я и забыла, надо же. С тех пор, как началась война, украинцам стало совсем не до коронавируса. Но если у нас заразу победил порох, то для остального мира никто пандемию пока что не отменял. Маски, прививки, тесты – здесь это всё ещё оставалось суровой реальностью.
Повторялись и другие объявления: «Желающие отправиться в Германию, подойдите на стойку регистрации». Или: «Автобус на Австрию, Румынию…». Я уныло сверлила взглядом одну точку. Куда мы едем? К кому мы едем? И что нас там ждёт? В моём кулаке ещё была зажата данная, как сказал проповедник, богом купюра. Она успокаивала своим присутствием. Деньги – это безопасность. Пусть даже и совсем маленькие, но если вдруг окажется, что в Милане меня никто не встретит, у меня есть по крайней мере хотя бы какая-то малость.
Пряча купюру в карман, я твёрдо решила, что не стану рассказывать о ней Катерине. Не потому, что хочу её обмануть, а потому что у меня должен остаться хотя бы мизерный шанс для отступления.
Честно ли это? – нет. Стыдно ли мне за это? – конечно, стыдно.
Катерина столько поддерживала, столько уговаривала, оставалась рядом, на расстоянии одного сообщения. Но я всё равно не была уверена в ней до конца. Абсолютная уверенность – это безалаберная роскошь. Допустить её, когда несёшь ответственность не только за себя, но и за ещё две жизни, это не глупость – практически преступление.
Даша стремительно влетела в наш зал: всего на секунду, озираясь, застыла там, где полчаса назад пели проповедники – и сразу спикировала на мою раскладушку, раскинув чёрные крылья рук в широких рукавах мягкого свитера.
— Я как сказала, куда собираюсь, меня отпустили с работы раньше.
Если позволю долго себя обнимать, раскисну. Я коротко уткнулась носом в мягкие нити крупной пушистой вязки, тут же подняла взгляд, приветственно кивнула Николаю Николаевичу. Тот вошёл следом за Дашей и, конечно, не обнимался. Сдержанно пожал сначала мою ладонь, а потом и Элькину. Замер в изножье.
— Ну как вы тут? Вам что-нибудь нужно?
У них же обоих, наверняка, уйма собственных дел. А они приехали. К нам.
— Мы с хорошими новостями. Купили вам билеты. К сожалению, на завтра. Продержитесь тут ещё одну ночь?
Мы все знали, что этот вопрос риторический. Ведь, даже если отвечу «нет», что изменится? Да и что может значить одна-единственная ночь в сравнении с неделями на Салтовке под обстрелами? Если уж там продержались, то тут – и подавно.
— Поедете автобусом. Чуть больше суток. Я оплатил и багаж, и за Мышкина вашего договорился, — негромко рассказывал Николай Николаевич. Потом нахмурил брови, предугадав и предвосхитив тем самым всё, что я собиралась и могла бы сказать. – О деньгах не переживай. Просто пообещай мне, что пришлёшь фотографии, когда вы наконец устроитесь. И что не будешь возвращаться по крайней мере, пока война не закончится. Вот мы победим, и тогда… — опустил взгляд на часы. – Нужно купить вам что-то в дорогу? – Я мотнула головой, и он стал застёгивать куртку. – Ладно. Я должен идти. Даша, ты остаёшься? Точно решила? А то я мог бы отвести туда, где взял.
Проповедники дали нам с Эль по сто злотых, и мы вместе решили поменять эти деньги на евро.
— Тут поблизости небольшой торговый центр, Кара. Можем пройтись с тобой туда, — предложила Даша. – А Эль все ваши торбы покараулит. И князя, конечно. Ути моя радость, — с этими словами она почесала кота за ухом. – Кстати, ты знаешь, что здесь есть ветеринар? Если хочешь, можем сходить, посмотрит вас. Дорога долгая же.
Получилось пятьдесят евро. Я смотрела на коричневую купюру, и эмоции были смешанными.
— Мы… будто их обманули. Будто что-то должны им были.
Даша осторожно взяла меня под руку. Она явно никогда раньше не пересекалась ни со слабовидящими, ни с незрячими, и тряслась надо мной, как над китайской вазой.
— Тут бордюр. Осторожно. И трещина в асфальте. – Сжала моё запястье. – Кара, у каждого человека есть базовые права. Например, на тишину. И на безопасность. То, что с тобой сделали… сделали с Украиной… то, через что вам пришлось пройти, то, что вам пришлось бежать, потерять… Они все, мы все просто очень бы хотели это исправить.
— Но ведь в этом же… не вы виноваты. – Я проводила глазами красивый серебристый автомобиль. Как их здесь много… когда я снова привыкну? Даша вынула из кармана электронную сигарету, протянула мне. Я сделала мятно-вишнёвую затяжку. Впервые с начала войны. Потом затянулась Даша, выдохнула вслед за дымом.
— Конечно, не мы. Но вину всё равно чувствуем. И разные другие эмоции. А когда что-то делаешь, становится легче. Я скажу очень жёсткую вещь, наверное. Но подумай, сколько у тебя отняли. Разве сотня злотых от человека, который кошмара не знает и не потерял ничего, это много?
— В сравнении? – я опять потянулась за сигаретой. Мята и вишня смешались с промозглым Варшавским ветром. – Разве сравнение не обесценивает?
— Конечно. Но не во всех случаях. Просто побудь эгоисткой сейчас – я вот, что хочу сказать. Больше чем нужно, ты всё равно не возьмёшь. Больше, чем могут, тебе не дадут. Ну и уж, конечно, больше, чем ты потеряла, тоже. Чёрт возьми… разве ты не достаточно уже нервничала, чтобы ещё из-за этих денег и проповедников пэрэйма́тысь?*
Я и не заметила, как мы дошли обратно до ворот центра.
— А Николай Николаевич? Он… Он столько сделал… Мы повисли на нём – вот надо оно ему… эти все траты, — я крутила в пальцах сигарету. Она была похожа на длинную яркую флешку. Даша вдруг многозначительно хмыкнула.
— Дай ты наконец мужчине в спасателя поиграть. Я уже даже не говорю про то, что без вас фиг бы он из страны выехал, какие бы там цели не преследовал – даже самые благородные. Ну просто представь, как такое доброе дело поднимает в собственных глазах? Считай, что об тебя почесали самолюбие – и всё, успокойся. Баста. Это по-итальянски, кстати, — насмешливо подмигнула. – Вот как выучишь… и будешь носителем двух самых красивых языков в мире. А теперь пойдём, покажем князя врачу.
В очереди к ветеринару вместе с нами стояло множество собак с их хозяевами, а ещё наглая британская кошка. Но больше всего меня поразил хомячок – маленький, серенький, в ярко-красной клетке. Я едва могла рассмотреть его за сплетением прутьев. Стоя с переноской, умилялась и поражалась. Хомячок – он живёт ведь совсем недолго, привязаться к нему не успеешь – а он уже всё, состарился. Но и такого хрупкого кроху вывезли, забрали…
«...а ты отца выгнала», — поскрёбся внутри противный голосок. Я тряхнула головой и вцепилась в запястье Даши. Не хочу даже думать. Не хочу и не буду.
— Когда кот в последний раз какал? Почти неделю назад? Это очень плохо. Мы дадим препарат. Заставьте кота его выпить, — Даша переводила быстро, почти профессионально. – Кот, как я вижу, старый.
— Нет. С чего вы взяли, что старый? Ему два года.
Услышав перевод моего ответа, ветеринар вскинула растерянный взгляд.
— Тогда почему он седой?
— Ну давай, Ваша светлость. Соблаговоли выпить вкусненькую микстурку, — умасливала Мышкина Даша, так и эдак пытаясь подобраться к нему со шприцом, наполненным детским слабительным сиропом. Кот воротил нос и изо всех сил отбивался лапами. Я сдерживала его негодование путём физического подавления. Мне было грустно. Теперь и я наконец увидела пепельные вкрапления в серой шёрстке. Врач сказала: если седина вылиняет, значит кошачий организм сумел справиться с последствиями контузии. Если так и останется, Мышкин пробудет с нами недолго.
Вот за это я их ненавидела. Всех, абсолютно каждого, кто взял в руки оружие, всех, кто напал на нас с вражеской стороны и всех, кто не предотвратил с нашей. Я наблюдала и слушала, как Даша воркует с Мышкиным. В душе же моей вяло бурлила усталая чёрная злость.
Вторая ночь в центре. Мутное утро. Сдаём постель, собираем вещи, оглядываемся на раскладушки.
Остался последний рывок. Всё ещё – в неизвестность.
Распечатки билетов, отдельные наклейки для багажа.
— Вам будет нужно пересесть в Кракове. Я предупредил работников станции, вам помогут. Но, вообще, ваш автобус приедет на ту же платформу. Только через два часа. Думаю, никаких сложностей не возникнет.
— Просто выйти, подождать, сесть там же. – Я серьёзно кивнула. Словно мне пять, и я впервые иду в магазин сама. Мама завязывает мне шапку под подбородком, чётко, медленно повторяет инструкцию, а я сжимаю твёрдые монетки в потном кулаке. Выйти из подъезда, добежать по дорожке до угла дома. В синем ларьке попросить белый нарезной и пирожное «Загадка» на сдачу. Сразу возвращаться назад. Не сложно, не страшно – ответственно.
— Пиши мне, Карина. Держи меня в курсе. И Валентину Антоновну тоже – она просила.
В автобусе вай-фай, туалет и розетки. Тихо, тепло. От Варшавы – до Кракова. Потом пересадка. Что может быть проще, чем пересесть из одного автобуса в другой? Но меня буквально трясло от страха. Для меня сделали всё, абсолютно всё. Я отвечаю за малость – и что, если в этой малости ошибусь? Так странно… странно до трясучки бояться за что-то столь простое, столь мелкое.
Ехать от Кракова до Милана нам предстояло ещё целые сутки. Взять еды в дорогу из Варшавского центра не получилось, так что этот вопрос следовало непременно решить во время пересадки. Николая Николаевича заверили, что волонтёры и работники станции не только позаботятся о том, чтобы мы пересели благополучно, но и обеспечат нас всем необходимым. Однако, по прибытии оказалось: о нас забыли. Я растерянно озиралась на огромной пустой платформе и думала только одну смешную мысль: как же так? Это же Европа. В Европе подобного просто не может быть. Как-то мы все привыкли, что у европейцев жизнь – мёд, и что сами они, конечно, гораздо лучше нас, постсоветских. А вот теперь эти «лучшие люди» забыли нас встретить, и что-нибудь срочно предпринимать предстояло мне.
— Может, позвоним Николаю Николаевичу? – робко предложила сестра. Я несколько секунд покрутила такую возможность в мыслях. Потом себя одёрнула и отругала. Куда только подевалась моя самостоятельность? Мне вообще сколько лет – три или всё-таки двадцать три?
— А ты точно нас найдёшь? Вдруг ты потеряешься совсем и не успеешь вернуться?
— Просто стой, Эль. Мы же не в лесу. Всё будет в порядке. Правда.
Терминал показался мне гигантским. Я вдруг осознала, что впервые иду по Польской земле совершенно самостоятельно. Внутри Варшавского центра такого ощущения не было, а здесь, сейчас я его уловила. Я снова не чемодан и не мебель, снова что-то могу сама. Это было хорошо. Во всяком случае, правильно.
Трость издавала противный дребезжащий звук, когда я водила ею по специально сделанной для незрячих дорожке. Нужно искать людей в неоново-зелёных жилетках. Это волонтёры.
Первого я поймала около эскалатора. Оказалось, что этот волонтёр не говорит ни по-русски, ни по-украински, ни, на худой конец, по-английски. Он долго кому-то звонил, потом куда-то бегал – и наконец разыскал русскоязычную девушку.
Она осталась со мной очередным светлым воспоминанием, тёплым, щемящим образом человека, который боролся с войной и её последствиями тем единственным способом, который сумел придумать. Выехав из Беларуси, Оксана тут же присоединилась к волонтёрам на станции. Выслушивала, кормила, помогала сориентироваться.
Она принесла Эль огромный стакан какао. Я в жизни не видала настолько больших стаканов. Сестра пила и морщилась – будто была готова вот-вот расплакаться – наверное, она чувствовала то же самое, что и я.
И снова прощание, тёплые слова, просьбы написать, когда мы устроимся. За эти недели я знакомилась и прощалась едва ли не больше, чем за всю свою жизнь.
Дальше запомнила яркими образами: огромный пакет самой разной еды в дорогу, усталая улыбка Оксаны. Похожий ни то на эльфа, ни то на доброго волшебника дедушка-англичанин с длинной седой бородой и блестящей тростью. Он подошёл к нам, чтобы посмотреть на кота. И почему-то поразил меня настолько, что, уже сев в автобус, именно про этого будто вышедшего прямиком из какого-то фильма дедушку я поспешила рассказать Катерине.
Она прислала улыбающийся смайлик:
«Ну вот, когда будешь рассказывать эту историю, напишешь о нём в своей книге».
Абсурд. Я нервно хихикнула:
«Книге? Да ладно, Катя. Что это тебе такое на ум пришло?»
Тёмная трасса, тёмный салон автобуса, тоннели по обеим сторонам дороги, вспышки огней – огни змеятся яркими оранжевыми цепочками, простреливают каждое окно световыми вспышками, забираются мне в череп и сверкают где-то там, внутри, под глазными яблоками. Люди пытаются спать, мы тоже. Вспышки пугают Мышкина – и он орёт дурным голосом, раздирает мою руку до крови, когда, попытавшись его успокоить, я неосмотрительно засовываю ладонь в переноску.
Так и ехали. Долго, громко, ярко. С каждой минутой всё дальше от дома, от Украины. Вернёмся ли?
Меня мелко трясло. Отчаявшись уснуть, я открыла навигатор, и отслеживала синюю точку – она медленно-медленно ползла по огромной карте. Мы – эта точка.
Горы – это было первое, что я увидела утром! Горы в каждом окне и стройные зелёные отражения деревьев в озёрной глади. Я смотрела – и не могла насмотреться, описывала Эль, фотографировала безостановочно, будто турист – а не беженец.
Нужно отправить всем, каждому!
Мой палец споткнулся на сенсорном экране. Стиснув зубы, я сняла галочку с чата «Зайка». Ему уже не нужны ни красоты, ни мои новости. Он никогда не увидит. Он… Я ткнулась лбом в пластиковую спинку сидения напротив. Слишком ясно вспомнила стадии разложения. Зачем я когда-то это читала? И на какой сейчас он?
А я тут горами любуюсь.
Телефон ритмично задёргался – это Катерина поставила реакцию на отправленные фотографии.
«Тут ещё горами налюбуешься», — написала.
«А ты уже где? Ты уже в Милане?» — быстро напечатала я, и только тогда поняла, как явственно сквозит в этом сообщение моё тревожное недоверие.
«Дома ещё. Я, возможно, немного опоздаю», — прислала она. Внутри меня что-то оборвалось, ухнуло вниз, словно кресло на башне падения. Она не приедет – это ведь очевидно. – «Просто расписание неудобное». – оправдывается. Отдельными куцыми сообщениями. – «Вы меня если что подождёте. Ладно?».
А потом она меня заблокирует. И на этом всё кончится.
«Ты не приедешь – да?», — напечатала я. Не отправив, стёрла, сформулировала иначе: «Ты точно приедешь?»
Катерина долго не отвечала. Слишком долго – у меня колотилось сердце. Мы успели остановиться на какой-то станции, впустить нескольких новых пассажиров и отправиться дальше, а она всё молчала. Когда сообщение наконец пришло, я успела дойти до грани отчаянья. Едва не плача от разочарования и обиды, открыла прикреплённую фотографию. Это была когтеточка – большая, с подвесными игрушками, такая, какой мы сами коту никогда не могли позволить.
«Дети ждут кота, а мне ты везёшь лавровый лист. Так как я могу не приехать».
Тепло. Мне стало тепло очень резко, будто тумблер переключили. Вот только что я готова была проклинать вероломную, ненадёжную Катерину, а теперь уже задыхалась от благодарности, от счастья, что она есть. Потом стало стыдно. Как я могла поддаться настолько отвратительным подозрениям? Разве она это заслужила? Разве давала мне повод?
Оставшиеся четыре с половиной часа мы с Эль ёрзали и попеременно клялись, что с этого дня никуда и никогда автобусом не поедем. Потом я кормила усталого после ночных истерик Мышкина с рук паштетом, потому что иначе кот есть отказывался. Если в поезде наша светлость освоился быстро и легко, то с автотранспортом у Мышкина сложился очевидный антагонизм.
— Ну ничего, полосатый. Скоро приедем… Куда-то. Там тебя ждёт целый игровой комплекс.
А ещё дети. Но про эту подставу я раньше времени решила не сообщать.
Весь свой путь до Милана Катерина, будто осознавшая степень моих страха и недоверия, слала фотографии: поезда, вида из окна, метрополитена. Мы же всё ехали, ехали, и путь наш казался бесконечным. Потому, когда он внезапно кончился, мы на несколько секунд растерялись.
Это как так – мы в Милане? Город мечты, столица моды, а мы тут грязные, усталые…
На ступеньках из автобуса я споткнулась, и меня подхватила какая-то девчушка в яркой оранжевой кожанке. Хрупкая такая, в очках… потом я споткнулась ещё раз, потому что девчушка назвала меня по имени голосом Катерины.
И вот тут-то на меня нахлынуло облегчение. Она здесь. Она старше. Теперь она обо всём позаботится – вот, подаёт руку Эль, здоровается с ней, ведёт нас забирать сумки. А я – как в тумане.
— Я почему-то представляла, что ты… ну… другая.
— Какая? – она смотрит выжидающе. Кажется, ей интересно. Потом коротко меня обнимает. – Хорошо, что вы добрались. Привет, кот. Красавец какой. Боже… это всё ваше? Кара, ты реально это можешь нести?
Оказалось, что в Италии проблемы с такси. Оказалось: нам придётся спускаться в метро. Оказалось, Миланское метро – это совершенно не то, к чему я привыкла. Почему рельсы не по бокам от платформы, а в середине? Почему на каждую сторону нужно спускаться отдельно? Это же неудобно и нелогично! Это ведь жизнь усложняет!
Потом – новая неожиданность. Почему в поездах не объявляют станции, а вместо этого по прибытии поезда неразборчиво бубнит колонка снаружи? Ничего же не слышно, разобрать невозможно!
Я цеплялась за Катерину, как за единственную путеводную нить и спасательную соломинку одновременно. Она вела Эль, я – несла Мышкина. Как это хорошо – разделить ответственность пополам, но как же страшно упустить их из виду.
Порой случается именно то, чего боишься сильнее всего.
То ли Эль слишком медленно заходила в поезд, то ли он стоял слишком мало, но двери захлопнулись как раз тогда, когда я собиралась зайти в вагон. Двери захлопнулись с мерзким писком. Ещё секунду Катерина смотрела на меня через стекло – а потом поезд, качнувшись, сорвался с места.
Да как такое вообще возможно? В Украине бы такого никогда не случилось! В Украине…
Одёрнула себя. Это мне не поможет. Нужно просто дождаться следующего поезда, сесть и постараться не проехать нужную мне станцию. Не сложно, совсем несложно, если я буду внимательной, если не начну паниковать и разгоню туман в своей голове. Катерина уже сыпала сообщениями:
«Стой на месте!
«Мы за тобой вернёмся!
Жди!»
Мне почему-то стало смешно. Но я не рассмеялась. Покосившись на переноску, отправила:
«Всё в порядке. Приеду следующим».
Кажется, Катерину это не успокоило. Во всяком случае, когда я и вправду благополучно выбралась из вагона и отыскала их с Эль в одной из ниш для ожидающих пассажиров, на фоне своей яркой оранжевой куртки казалась Катерина ну просто ужасно бледной.
Во избежание эксцессов, решили, что пойдём в разные двери вагона. Так никто не будет переживать, и все точно успеют. Это был хороший план. Во всяком случае, он казался мне надёжным, как швейцарские часы и тогда, когда поезд тормозил, и тогда, когда разъезжались двери. Просто зайти в дурацкий Миланский поезд – что может быть проще?
Я занесла одну ногу. И именно в этот момент какой-то мужик, видимо проспавший нужную остановку, пялясь в телефон, галопом метнулся на выход. Удар, секунда полёта, испуганные вопли людей вокруг, три короткие мысли «ух ты, это я что, тут умру?», «блин, ну что за невезучесть такая?» и, главное «я отвечаю за Мышкина».
Потом я забарахталась на спине. Переноска в руках и тяжёлый рюкзак превратили меня в перевёрнутого жучка. Противно запищали закрывающиеся двери. Кто-то сильный вздёрнул меня в вертикальное положение, держа то ли за рюкзак, то ли под мышки. Другой мужчина в строгом деловом костюме держал ногу на датчике, не позволяя дверям закрыться. Мне что-то сказали по-итальянски, но понять я, конечно же, не смогла. А вот выверенный пинок не нуждался в дополнительном переводе. Ускоренная таким образом, я с разгону влетела в вагон, впечатавшись лицом в вертикально стоящий прямо напротив двери железный поручень.
Двери запищали, ужасно болел лоб. Поезд сорвался с места. Из моих глаз катились слёзы, кто-то заботливо хлопал меня по плечам:
Ар ю окей?
Тутто бене?
Я попыталась сглотнуть комок. Подумала: где-то здесь Катерина, нужно найти её. Подумала: Милан, почему же ты меня так недружелюбно встретил? Спохватившись, пробормотала:
— Айм… айм… окей. Айм… фром Юкрэйн. Украина.
Кажется, они поняли. Надеюсь, что поняли.
Стоя около поручня и цепляясь за него одной рукой, я истерически смеялась и рыдала одновременно. Именно там, в переполненном вагоне, прежняя я закончилась.
Дальше должна начаться другая, новая.
И она обязательно начнётся. Нужно только унять истерику.