«Кара, я не знаю, что это, но это очень страшно!»
Русские войска вышли из Киевской области. Наши вошли.
Я лежала на диване, попеременно таращилась то в экран телефона, то в точечный светильник на потолке, не понимала, что могу ответить на Варькино сообщение – оно как нельзя лучше передавало моё собственное состояние. «Я не знаю, что это, но это очень страшно». Впрочем, «страшно» — не самое подходящее слово, а подходящего нет. Есть только абсолютное, безусловное неверие. «Я не знаю, что это. Я не хочу знать, что это». Но в ленте всё больше и больше фотографий. Буча – она везде: в чате писателей и в Болталочке, в каждом канале и в каждой социальной сети. Отшвырнув телефон, я обнаруживаю, что Буча уже даже под моими веками. Во всяком случае, стоит их опустить – и я тотчас вижу серое низкое небо и серый мокрый асфальт, и лежащих на нём людей со связанными руками. Некуда бежать. Утыкаюсь в экран снова. Моё плохое зрение милосердно. Если не присматриваться, цветные пятна походят на мусор. Можно позволить себе поверить, что просто он и есть. Нет, нельзя позволить. С каким-то мазохистическим предвкушением я развожу пальцы в стороны, приближая, вглядываясь, различая все, даже самые заблюренные детали. Джинсы, велосипед, ботинки, запястья, пальцы, пакет с продуктами, капюшон... Это мне нужно. Я должна всё это запомнить. Мне от этого больно, но я присматриваюсь сквозь лупу, разбираю каждое фото почти на пиксели.
«Кара, скажи, ты больше не хочешь со мной разговаривать? Потому что я русская, да? Если так, я пойму». – Варя.
«Это не ты сделала», — чувствуя тошноту, я отстучала по экранной клавиатуре. Хотелось заорать – и я резко выдохнула. Это было всё, что могла себе позволить. Сидящая рядом Элька аккуратно толкнула меня локтем.
— Кара, давай пройдёмся, а? Я не могу больше.
Как чудно… Я подивилась Элькиной смелости. Пирожок первая разрушила затянувшееся молчание и, кажется, даже сама этого испугалась: закрыв лицо руками, уронила голову на согнутые колени. Лежащий рядом отец всхрапнул, оторвал взгляд от экрана.
— Идите-идите. Можете мне кваса купить.
Это была ужасающая крамола. Не знаю, что именно – может, его расслабленная поза, или нарочито безразличный тон, или сами эти обыденные слова. Но я вздрогнула – будто вступила в склизкий комок мокроты. Будто меня оскорбили. Он меня оскорбил. Или мне просто был нужен повод выплеснуть хоть куда-то все свои боль и шок?
— Может, не кваса – шампанского тебе? Доволен своим «русским миром»? Видел, что они в Буче наделали? Счастлив?
Я стояла у дивана, дрожа от ярости. Отец медленно сел.
— Буча, — выплюнул презрительно, — это дешёвая хохлятская постанова. – Поднёс палец к виску. – Ну же, включи критическое мышление. Ты же историей увлекалась. Какая армия в здравом уме оставит трупы вот так?
За неимением внутренней опоры я отыскала внешнюю, опершись коленом о диванное быльце. Отец продолжал:
— Киевская область не освобождена, как хохлы трубят, а сдана после переговоров. У командиров было достаточно времени, чтобы уничтожить улики. И что они их, по-твоему, не уничтожили бы? Немцы, отходя, уничтожали. А эти разложили, ты думаешь? – Говоря, он дошёл до холодильника, вытащил палку колбасы и помахал ею в воздухе. – Это всё цирк. Просто цирк, который одни дебилы устроили для других.
— Трупы… цирк? — Разблокировав телефон, я ткнула в первый попавшийся пост, обличительным жестом направила экран на отца. – Вот это вот цирк? Тебе смешно вот от этого?
Отец передёрнул плечами, навесу отрезая кусок колбасы.
— Ты что, не знаешь, как работает пропаганда? Проветри мозги, Кара. Тебе правда не помешает.
На улице тоже была Буча. Это слово носилось от подъезда к подъезду, передавалось, как вирус, воздушно-капельным, и мы с Элькой плыли сквозь это слово по влажному серому асфальту, на котором… Я резко остановилась. У обочины дороги мне виделось что-то тёмное. Лужа, целлофановый пакет. Я точно знала, что вижу именно это, но воображение дорисовывало другое. А вот там, дальше… это что? Я несколько раз моргнула, сжала тёплую лапку Эль крепче.
— Кому мне верить, Кара? – спросила сестрёнка тихо. Это были первые слова с тех пор, как мы вышли из дома. Ветер погнал пакет в нашу сторону, и я двинулась вперёд, не дожидаясь, пока он нас нагонит. В тягучем кобальте ранних сумерек движущийся пакет светлел призрачно. – Папа же тоже в каком-то смысле прав. Ну… Это звучит убедительно, — говорила Эль вполголоса. – Как вообще люди могут так делать с людьми? Кто бы это ни сделал…
Призрак пакета исчез в тёмном зеве открытого люка. Я тоскливо всмотрелась в небо.
— Мне нечего тебе сказать, Эль. Я… я не знаю, что тебе сказать. Ты помнишь, Зайка говорил на уроках, что в истории больше глупости, чем чего-либо ещё где-либо ещё. Мне кажется: он был не совсем прав. Больше, чем глупости, в истории жестокости. Вот и… всё.
Когда мы вернулись к подъезду, там тоже говорили про Бучу. Стоя в кругу соседей-алкашей, отец что-то вещал, бурно жестикулируя. Я тотчас невольно напряглась, ускорила шаг, принюхалась.
— Комендантский час скоро, — сказала вместо приветствия. Отец отмахнулся:
— Знаю.
— Может… — я сплела пальцы на животе, — домой пойдём? – Во рту было кисло. Отец придерживал тяжёлую дверь, пока мы с Эль заходили в подъезд.
— Мы порядок в подвале наводим. Туда много кто спускается – их не разубедить. Раз уж сидят, сколотим им пару лавок.
Ну вот, он хорошее дело делает. А я ни за что его снова подозреваю.
Через полтора часа отец покачивался на пороге, а я ощущала только досаду, в равных пропорциях смешавшуюся с усталостью.
— Что смотришь. Мы поминали. Траур же… в стране. – Он скинул ботинок, и тот отлетел в слабо освещённый угол тамбура. – Буча твоя.
Я сделала шаг вглубь комнаты и скривилась. Услышала удар второго ботинка.
— Тебе только повод дай, — выплюнула зло. Может, если бы он не прикрывался Бучей, на следующие слова мне бы не хватило решимости?
— Завтра утром ты уходишь, — отчеканила я на одном дыхании.
Отец крепко держался за косяк. Потом, отлепившись от него, скинул куртку.
— Куда ухожу?
— Мне всё равно, — я протянула тоскливо. Все силы как-то резко исчезли.
В коридор шаркающе вышла сонная Элька.. Притулилась к холодильнику, обнимая себя за плечи.
— Кара, ты… ты же передумаешь? – Голосок у сестры был жалобный. Отец заперся в туалете — я слышала плеск воды. Бесцельно схватившись за попавшуюся под руки коробку чая, тихо сказала:
— Нет.
Мне было гадко и тошно. У моих ног пушистой юлой крутился голодный Мышкин.
До самого утра мы с ним не сомкнули глаз.
Утро было солнечным.
— Допивай кофе, собирай вещи – и уходи, — Я стояла, скрестив руки на груди, и даже сама слышала, как много в моём голосе неуверенной дрожи. Отец медленно отставил ополовиненную чашку. Поднял лицо.
— Это шутка такая?
Пальцы на махровой пижаме я сжала почти до хруста.
— Похоже, что я шучу? Я выставила условие – ты его не принял. Это значит, что ты уходишь.
Он вскочил – резко, неуклюже – прогрохотал стулом по полу.
— Яйцо курице условия ставит! Карина, кого я вырастил? – На широкой деревянной спинке висели уличные джинсы – отец сдёрнул их в раздражении, скомкал, швырнул на диван. – Хочешь, чтобы я ушёл – я уйду, хорошо. Только это же не из-за рюмочки той несчастной.
— Это была не одна рюмочка, папа.
Он метался по комнате смерчем.
— Такие вы, хохлы, вот такие. Я тебе неугоден, про Бучу я твою выразился. Вот ты меня и выгнала. – На диван полетела пустая сумка.
— Дело не в твоей позиции, вовсе нет. – Меня начинало потряхивать. Чем дальше, тем сильнее.
Отец переодевался, зло причитал:
— Война на улице, господи, а родная дочь меня выгоняет. Людям рассказать стыдно. И главное, ни за что. Отца, на улицу. А потом что, Эльку за порог выставишь? Такая вот ты у меня выросла, Кара?
— Папа! – Я завизжала – мерзко, надорвано. – Это был твой выбор. После того, как я тебе всё объяснила. Это ты променял нас на рюмку, а не наоборот. И не передёргивай теперь, не дави мне на чувство вины! Не поможет!
Вжикнула змейка куртки.
— А знаешь, что, Кара… Ничего мне от вас не надо. От хохлов и…
Меня уже не просто трясло – меня колотило. Отец уходил, он действительно всерьёз собирал свои скудные пожитки, и с каждой секундой моя уверенность, которой и так-то было совсем немного, истончалась весенним ледком.
Может, я устроила бурю в стакане воды? Может, он прав? Ведь так же… не поступают? Да и как мы без него, снова порознь… Отцу под ноги бросился Мышкин и, испугавшись непонятно чего, я поспешила подхватить его светлость на руки. В щёку ткнулся мокрый холодный нос.
— Что, и с котом попрощаться не дашь? – вопрос был враждебным. Я отвернулась, услышала дрожащий голос сестры:
— Пообещай нам, что больше не будешь пить. И оставайся. Пожалуйста.
— А потом вы надрессируете меня, и заставите кричать «слава нации». Не буду я плясать.
Щёлкнул дверной замок, из тамбура повеяло сквознячком.
— Можешь взять продуктов. Если дойдёшь до метро, я думаю, волонтёры тебе не откажут. Позволят…
Дверь хлопнула.
Я была уверена: он вернётся. Наверное, он ещё тоже думал, что кто-то из нас бросится следом.
Но он не вернулся, а мы не бросились.
Я сидела на ледяном полу, прислонившись спиной к дивану. Запрокинув голову, смотрела, как белёсо колышется тонкий тюль. За моей спиной Эль, надев наушники, перебирала пальцами клавиши синтезатора, и я слышала, как они ритмично постукивают. Кажется, целую вечность подряд сестра снова и снова играла тему из Матрицы*, а я боялась тревожить, боялась о чём-то спрашивать – ерошила тёплую мягкость кошачьей шерсти, выгрызала из нижней губы солоноватые крохотные кусочки. Не могла никому писать, не могла ни с кем говорить. Отец заклеил окно, починил порожек, перебрал все розетки, привёз загранпаспорт Эль… А я его выгнала.
Плечо Эль вздрогнуло под моей ладонью.
— Чай. Будешь?
Она покачала головой, опять застучали клавиши. Шум закипающего чайника медленно накатывался на меня ватностью. Чашка, пакетик, ложечка. Если я расскажу кому-то, а меня осудят? Если я расскажу кому-то, а меня поддержат? Почему мне страшно что так, что так? Я ведь неспроста приняла решение. Если бы я этого не сделала…. Я прекрасно могла представить как оно было бы дальше, я помнила и пьяные драки, и десятки скандалов, вонь по всему дому, и снова скандалы, бессилие…
Щелчок, поток кипятка, пар, поднимающийся к лицу.
Я сделала выбор – и мне за него отвечать.
— Ты злишься на меня, Эль?
Она стянула наушники, синтезатор зашуршал, соскальзывая с колен на диван.
— Завари и мне всё-таки.
— Ты не ответила, Пирожок.
Она выпуталась из проводов, развязала халат, запахнула его по новой.
— Я знаю, что так было надо. Теперь… завари мне чай.
День и последовавшая за ним ночь выдались тихими – слишком тихими, от этой тишины у меня невыносимо пищало в голове. Где-то посередине, между ушами.
— Кара, теперь, когда папы нет, как мы будем уходить на работу? – спросила Эль утром, без аппетита ковыряя вилкой яичницу. Я пролистывала ставшие уже привычными новости, потом отложила телефон.
— В каком смысле? Он же с нами всё равно никогда…
Сестрёнка тряхнула чёлкой, потом раздражённо подколола её за ухом, пояснила:
— А Мышкина что, одного оставим? А вдруг прилёт? Кто его вынесет? Или наоборот – вдруг мы на работе умрём, а на этаже никого нет, его никто не услышит, не накормит, не… — её голос ослаб. Я в который раз ощутила, что в груди больно. Почему моя маленькая сестра вынуждена настолько всерьёз взвешивать вероятность собственной смерти? За что её довели до такого – вот этих слов, этих всех рассуждений?!
Однако, в её словах был резон.
Когда я была ребёнком, уехав в отпуск, один из соседей запер кота в квартире. Дети не могли ничего поделать, взрослые не рискнули выбивать окна. Сначала мы слышали крики, потом – стоны, потом – только вонь.
Так как же нам быть?
Отпускать меня одну Эль боялась, уходить надолго вдвоем было страшно уже обеим, а четыре стены сводили с ума, так что через три дня после того, как ушёл отец, мы всё-таки рискнули выбраться к супермаркету. Выдержали всего пять песен. Слишком сильно тревожились, прибежали домой и долго-долго обнимали ошарашенного кота.
Как его оставлять? Не таскать же с собой повсюду?
— Давай договоримся. Мы будем выходить только в самые тихие дни. Только если стрелять будут очень-очень далеко.
Эль кивала моим словам. Хмурилась, понимала, что всё, сказанное мной – утешительные иллюзии.
Жизнь продолжалась лишь в телефонах. В один из вечеров, поддавшись слабости, я вышла на площадку, набрала номер отца. Гудки пошли, но он отклонил вызов. Первый раз и второй. Что я наделала? А вдруг что-то случится, он умрёт… я же буду виновата?
«Это он сделал выбор, Кара. Он предпочёл гордо уйти. Его потребность в выпивке оказалась сильнее потребности в вас. Когда ты выставляла условие, ты заботилась о вашей с Эль безопасности, а он – только о своих желаниях».
Скриншот этого сообщения, полученного от Даши, я прикладывала, словно припарку к совести. Иногда помогало, иногда – нет. Пытаясь отвлечься, я жадно вбирала чужие жизни: то, как устроилась Зарина во Львовской области, то, что рассказывала Леська о новых стране и доме. Наконец всерьёз прочла сказки Катерины и сама впервые за долгие недели открыла ноутбук, выплеснула всю боль бессвязным текстом, который – с глаз долой – конечно же, тут же стёрла.
«Сейчас мне почему-то хуже, чем было в начале войны, — отправила я то ли в Болталочку, то ли в чат писателей. – Тогда хоть эмоции были, а теперь какая-то мерзкая муть».
«Чем я могу помочь?» — ответила Катерина. Значит, Болталочка. Я тупо всмотрелась в иконку.
«Не знаю», — напечатала медленно, тягуче, уткнулась лицом в подушку. Нужно что-то делать. С собой, со всем этим… хоть что-нибудь, обязательно. Вибрация, тихий сигнал. Телефон разблокировался по лицу. Сообщение от отца, фотографии. Я открыла.
Мне в глаза заглядывали руины, и это было что-то настолько привычное, такое обыденное…
Потом я всмотрелась. И поняла.
«Где ты?» — истерично отстучала по белым буквам. Значок «в сети» ещё мигал рядом с аватаркой.
«В ЛНР. Где есть связь. Прорываюсь к матери».
А потом он просто удалил чат – и больше не появился. Всё, что мне оставалось – пересматривать сохранившиеся в галерее фотографии того, что осталось от дома, в котором выросла.
Как отец смог вернуться туда? Зачем это фотографировал?
— Эль, — я потеребила сестру за рукав. – Дома в Лисичанске больше нет. Мне папа прислал.
Она сидела неподвижно – мне даже казалось, что не дышала. Потом резко втянула воздух.
— Кара, идём на стоянку.
Мы ещё никогда не пели настолько слаженно, чисто, звонко, ещё никогда не вкладывали столько себя в каждую следующую нотку. До головокружения, до шума в ушах, до состояния совершенного бесчувствия, оголённой вывернутости. Мы пели, а люди слушали, мы пели, а люди плакали, и хлопали, и подходили, чтобы обнять нас, расцеловать, похлопать по плечам, погладить по волосам. Мы крепко держались за руки. Потом песни кончились. И силы, и дыхание. Домой шли широким крюком – в молчании. Знали, что, поднявшись на этаж, завалимся на диван – и будем долго-долго лежать, попеременно прижимая к себе тёплого урчащего Мышкина.
— Уже совсем весна, — прошептала сестрёнка. Сплетя наши пальцы, я замедлила шаг, поправила сумку на плече. Как хорошо, что сейчас не стреляют. Можно не спешить, наблюдать за отражающимся в лужах игривым солнцем, за деловито топающим голубем, за тем, как из недавно открывшегося продуктового магазинчика выходит семья с ребёнком…
Пронзительный свист. Без предупреждения…
Грохот. Толкаю Эль, падаю сама. Действия без мыслей.
Слишком быстро, слишком громко. Все звуки, словно из-под воды.
Я лежу. Эль рядом, её ладошка в моей руке, над нами – огромное небо. Воняет мокрой землёй.
Кто-то кричит. Может, мы?
Дыхание, сердце. Это всё моё. Я перевалила голову. Это получилось так медленно… Почувствовала, как пальцы в руке сжимаются.
— Эль?
Она хотела что-то сказать, но захлебнулась разрозненными звуками, заикаясь, потом шумно, вязко сглотнула – и рассмеялась.
Сев, я осмотрела себя, осмотрела её. Осмотрелась вокруг, ведя расфокусированным взглядом справа налево. Вот – наша сумка, разлетевшиеся из пакета продукты, мой жёлтый берет. Вот – лужа, комья земли… Ещё дальше – столб дыма, высокий и чёрный.
На самом деле момент прилёта – это совершенно не страшно. Ты просто не успеваешь испугаться. Страх настигает уже потом, через секунду после осознания, что все уцелели и выжили. И вот тогда запоздалая паника уже мечется от виска к виску повторяющимся по кругу «боже, а если бы…»
Я не знаю, как в действительности всё было. Я помню, как зачем-то скрупулёзно собирала все наши вещи, помню, как мы с Эль бежали, как почему-то петляли – будто кто-то за нами гнался.
Я помню, как мы ворвались в квартиру, как сбросили куртки и обувь. Помню пост в новостном канале «прилёт на Салтовке». Кто-то там погиб, кто-то был ранен.
Первый прилёт был ночью, к Посаду. Второй – уже ближе, опасно близко. Я ничего не могла поделать с суеверной уверенностью: третьего мы с Эль не переживём. Это знание преследовало меня, ощущалось холодной костлявой рукой, готовой вцепиться в загривок. Я понимала, что должна делать: собраться – и уезжать. Но сил у меня не было. Даже на то, чтобы снова выйти из дома.
Ведь, пока я дома, я «в домике»?
На следующий день в сети появился Зайка.
— Давай договоримся, — выслушав мой сбивчивый рассказ, сказал друг в тревожной задумчивости. – Сегодня я выезжаю на крайнее задание. Потом меня отпускают на отдых. Я приеду за вами. Ладно? Максимум – три-четыре дня. Может, неделя. Вы подождёте?
Не сдержавшись, я жалобно всхлипнула в трубку.
— Саша… тут столько всего… у нас кот, я отца выгнала. И Эль теперь боится выходить из дома. И я… я…
— Кара, — он гаркнул – словно скомандовал, прерывая на полуслове, потом продолжил совсем другим, успокаивающим тоном. – Я приеду. Со мной будет не страшно.
— Не страшно, — я повторила Эхом. – Ты правда приедешь?
— Ну я же пообещал.
— То есть, вы, наконец, уедете из Харькова? – спросила Варька в голосовом. Наушник начал медленно выскальзывать, и я заправила его обратно, из-за чего активировался режим шумоподавления. Пришлось отключать в приложении. Только потом я напечатала:
«Не знаю. Ничего не знаю, Варь. Я – чемодан. Лежу тут на диване и жду, когда меня куда-нибудь передвинут. Сама ничего-ничего не могу».
Она что-то долго писала, но сообщение оказалось коротким:
«Как Эль?»
***
Пластиковая стенная панель отзывалась тихим шуршанием – я вела по ней кончиками пальцев, бредя по тёмному коридору. В зданиях, подобных нашему интернату, ночью особая, жутковатая атмосфера. Чудится, будто кто-то внимательно смотрит в спину, и хочется оглянуться, но равно, как и инстинкт самосохранения, в сознании силён привитый с детскими сказками завет: если не оборачиваться, страшного не случится. Глупость, конечно – что страх, что все эти сказочные заветы. Впрочем, мои шаги всё равно ускоряются. Вот лампочки на огромном распределительном щитке – приветственно подмигивают зелёным, вот поворот, теплый свет очерчивает безопасный островок вокруг вестибюля.
Иногда, по неведомым мне причинам, вместо ночных воспитателей дежурят учителя-предметники.
— Кара, ты почему не в постели?
Сегодня очередь Зайки.
Он сидел за столом, и голубоватое мерцание от экрана включённого ноутбука заливало левую половину усталого лица. Я откинула за спину косу, которую всегда заплетала перед тем, как ложиться спать, неопределённо пожала плечами.
— Можно, я с вами побуду?
— Конечно, нельзя. – Говоря, он пересел на соседний стул, освобождая мне место – такой последовательный… Я тут же плюхнулась рядом, сунула нос в экран – там неуклюже замер средневековый рыцарь в полном боевом облачении.
— Это что за фильм?
Зайка захлопнул крышку.
— Ужасный. Режиссёру по истории два, костюмерам – с минусом. – И подпёр щёку кулаком. – Ты должна вернуться в спальню, Карина. По правилам до семи утра тебе следует быть там. – Его широкий зевок был заразительным. Я напрягла челюсть, сдерживаясь.
— Лучше с вами посижу. Вам же тут скучно. – Потом под тяжёлым взглядом опустила глаза и всё-таки объяснилась. – Замина опять кричит. Не могу там быть.
— Мне прийти?
— Нет, — я сцепила пальцы. – Она часто во сне кричит.
Он медленно втянул воздух носом. Выпустил резко.
— Не мудрено. Она же сирийка. Она видела войну. Такое… оставляет следы.
Я мотнула головой.
— Я тоже видела. Но я почему-то не ору, и других не бужу.
— Кара… — Он пробормотал укоряюще – кончики его пальцев исследовали серебристый логотип на поцарапанной крышке старого ноутбука. – Иногда ты бываешь поразительно чёрствой.
Отодвинувшись на самый край стула, я зябко вздрогнула.
— Извините. Просто… ну… где Сирия, а где мы. Это что-то такое… далёкое. Мне сложно представить – не то, что сочувствовать.
***
«Ночью Пирожок кричала, под утро была паническая атака», — Написала я Варьке. Ответом стал грустный смайл. Потом подруга быстро напечатала:
«Хорошо бы, ушастый твой правда вас вывез. Куда-нибудь, где тихо и вы обе сможете отойти».
«Сможем отойти…» — продублировала я унылым текстовым эхом, следом отправила внезапный вопрос: — Ты помнишь, как Талибы захватили власть в… чёрт, я даже забыла, как та страна называется».
«Афганистан. Это был Афганистан. А почему ты спрашиваешь сейчас?»
Я долго стучала ногтями по увеличительному стеклу, не зная, как облечь словами набухающее внутри болезненно-сумбурное чувство.
«Мне тогда было всё равно».
Варя ничего не ответила, я разразилась текстом:
«Все тогда приняли это так близко к сердцу, обсуждали, сочувствовали, а меня не затронуло совершенно. Ничто во мне даже не ёкнуло. А ещё раньше, когда я в школе училась, в средние классы приняли девочку, беженку из Сирии. Все жалели её, а я раздражалась. И до того… у нас была воспитательница – дитя войны. Она нас собирала, рассказывала истории, про немцев, про обстрелы. Меня злило ужасно – я ей хамила, сбегала… а сейчас вдруг вины стало столько… вдруг это всё были мне проверки на человечность, которые я не прошла? Вдруг я, ну…»
Слова и мысли закончились, сообщение отправилось, и около Варькиной аватарки тут же появилась плашка «печатает». Повинуясь странному детскому порыву, я удалила своё длинное сообщение. Это было тем более глупо, что Варя его уже вне всяких сомнений прочла. Вот, даже ответ уже на экране выскочил.
«Мне кажется, или ты пытаешься навесить на себя побольше и прийти к мысли, что ты сама это всё заслужила?»
«Не знаю. Мне просто плохо».
«Слушай, у тебя же есть подружка-психолог? Ты бы ей написала».
«Думаешь, ей до меня?»
«Просто напиши. Я верю: она поможет».
«А вдруг я… ну… не заслуживаю помощи?»
Пирожок сидела на краю дивана, отрешённо крутя в пальцах блютуз-наушник. Усевшись рядом, я мягко боднула её в плечо – оно показалось мне каменным и холодным. Сестра слегка отодвинулась.
— Зайка сказал, что приедет, да? И что дальше? Я не… — Она выронила наушник, он сухо стукнулся об пол. Не хочу уезжать, Кара. Никуда-никуда не хочу. Мне страшно. Везде.
Чтобы притянуть Эль к себе, мне пришлось приложить усилие. Когда сестра всё-таки позволила себя обнять, я уткнулась носом в её разлохмаченную макушку.
— С ним страшно не будет. Он же военный – красивый здоровенный. Приедет, спасёт нас, увезёт за тридевять земель, куда-нибудь в тридесятое царство… — бормотала я нараспев какие-то совершенные глупости – всё, что только приходило мне в голову. Покачивалась из стороны в сторону, поглаживала Эль по пушистому рукаву тёплого розового халата. Она, как котёнок, пригрелась, застыла, задышала размеренно.
— Всё равно не хочу уезжать, — промямлила почти неразборчиво.
Я ничего не ответила. Просто смотрела на тюль. Где же сейчас наш Зайка? Убивает врагов? Лежит где-нибудь под прикрытием, глядя в прицел? Если бы я умела, сплела бы ему маскировочную сетку. Какой он будет, когда приедет? Насколько он поменяется? Он будет усталый, вымотанный.
Две внезапные, совершенно разные мысли прострелили меня насквозь. Одна метнулась от солнечного сплетения куда-то в затылок, вторая скатилась по позвоночнику жгучим холодом. Это будет уже не тот Зайка, которого я знала много лет. Это будет человек, который неоднократно убивал других людей. Так странно… те, кто в мирной жизни – преступники, на войне – герои. Впрочем, война – сама по себе огромное, ужасное преступление. Вторая мысль: Зайка устал. Он на передовой. А из-за моих трусости и слабости ему придётся потратить бесценное время своего отпуска на то, чтобы меня, идиотку, спасать. Да лучше бы меня не было! Я опять ткнулась носом в Элькины волосы. На мне столько ответственности: Мышкин, сестрёнка… а я только и могу, что ждать спасителя, перекладывать на других. Жалкая такая…
Пирожок спала, скрутившись калачиком, сунув обе руки под щёку. Я ходила на цыпочках, боясь её потревожить. Впрочем, вымотанная сестрёнка не услышала ни градов, ни ПВО, ни даже шума от вскипающего чайника. Я Стояла около него, переглядывалась с красным индикатором удлинителя. Бросила в чашку последний Кёртис. Вдруг Зайка нас действительно увезёт? Покатала эту мысль так и эдак, разглядывая со всех сторон, и поняла, что совершенно не представляю этого. Уехать… – такое в любом случае невозможно. Мы наверняка останемся дома, здесь. Это, как не странно, меня успокоило. Ну потому что ведь в любом случае… где нас ждут? Где мы нужны?
Холодная столешница под ладонью, отслоившиеся обои на стене, мой поцарапанный чайник – это всё было реальным, материальным, весомым. Оно просто не могло никуда деться. И я не могла. Здесь мои воспоминания, моя жизнь, мой город. Взяв чашку, я любовно очертила ягоды калины, герб, большую букву «У»… Сощурилась. Только сейчас заметила, что надпись «Украина» и рисунки вокруг поблёкли, смазались. Ещё немного, и станут совсем неразборчивыми. Щёлкнул рычажок. Я вжималась спиной в угол, почему-то не могла пошевелиться – мне было не по себе. Какая-то часть меня, доставшаяся, видимо, от далёких предков, во всём вокруг видела знаки. Отец привёз загранпаспорт – разве это не знак? Разве два прилёта-предупреждения – это не знаки? Не знак ли отъезд Зарины? А то, что выцветает надпись на моей чашке – разве это не о том, как истончается моя связь с родиной? Конечно, о том. Всё – о том. Вот, и Кёртис закончился. И так тревожно. Мне уже нет места там, где я нахожусь. Но где тогда есть? И почему тогда уезжать я всё ещё не готова?
Спазм в горле я пыталась протолкнуть, словно застрявшую таблетку, горячим чаем – не выходило. Нужно довериться Зайке. Он же военный… у него всё под контролем. Нужно просто дождаться его. Вот дождёмся – и всё наладится.
Уходить было трудно. Эль цеплялась за меня так крепко, что могла бы оставить синяки пальцами. Я старалась не показывать, как мне страшно. А идти в любом случае нужно: за кормом коту, и нам за водой.
— Может, мы как-то продержимся? Завтра-послезавтра Зайка на связь же выйдет?
Я застегнула куртку.
— Нужно, Эль.
В первую очередь, нужно это было мне самой.
День ровнялся в памяти году. Казалось, что отец приезжал целую вечность назад. И целую вечность назад я вела его за руку, а он пугался каждой тени и каждого шороха. Теперь тоже самое я могла сполна прочувствовать на себе. Шла по стене, застывала, едва увидев что-либо на асфальте, услышав в небе. Вот, почему Леська боялась выходить из метро. Вот, каково ей было. Я должна быть сильнее страха. Я за старшую. Пока не приедет Зайка.
Очередь около автомата с водой была совсем маленькой. Я пристроилась в хвост, стиснула баклажку между колен, вытащила телефон. Он вдруг завибрировал. Зайка. Так скоро? Меня с головы до ног окатило ледяным потом. Волнительное нетерпеливое предвкушение. Я провела пальцем по экрану.
— Саша, привет.
— Здравствуйтэ, Карина. – Голос. Мужской, незнакомый, хриплый. Я прижала телефон крепче, почувствовала беду. – Максим. Я напарнык вашего друга. Дзвоню, бо меня попросили сказать. Щоб вы нэ ждалы.*