Потепление настигло нас так же стремительно, как раньше – похолодание. Мы не успели и глазом моргнуть, а столбики термометров метнулись верх, мимо ноля навстречу запоздалой весне. Я не хотела, чтобы она наступала. Глядя на проталины, на съёжившиеся сугробы, на бодро бегущие по асфальту ручьи воды, я испытывала только тянущую под языком горькую злость. Предательская эта весна, не может она приходить. Когда снег растает, источников питьевой воды у людей в обстреливаемых городах не останется. Да и вообще, как смеет природа оживать, радоваться, бодро зеленеть и, хуже того, цвести, когда вот это вот всё?…
Зарине на день рождения мы подарили пачку кукурузной крупы и килограмм гречки, и, даже при учёте гуманитарки, это был весомый подарок. Во всяком случае, именинница обрадовалась искренне.
— Жаль, что папа ваш не пришёл. Я бы познакомилась с ним, и с котом тоже.
— Жаль, — подхватили мы с Эль на два голоса.
Это был один из самых странных, но вместе с тем самых тёплых в моей жизни праздников. Зарина приготовила оказавшиеся на удивление вкусными вегетарианские блюда, названий которых я не знала и не запомнила.
— Вообще-то, готовлю я редко, и последние годы была сыроедом, — ковыряла она смесь из грибов и какого-то гороха, призванную заменить мясо, — но война внесла коррективы.
— Где ты достала вот это вот всё? Нори, например.
— Ну, во-первых, я запасливый хомяк, а во-вторых как раз такого экзотического добра в супермаркетах всё ещё навалом. Мало кто знает, что такое семена чиа, например. А из них, между прочим, делают вкусный пудинг.
Ближе к вечеру начали стрелять, и, разволновавшись, мы с Элькой засобирались. Стоя у окна, Зарина задумчиво водила пальцами по стеклу, и я сказала:
— Тебе нужно его заклеить. У меня осталось немного скотча. Хочешь, я отца попрошу?
Она рассеянно кивнула. Её дом стоял выше нашего, и взрывы здесь слышались гораздо сильнее.
— Спасибо вам, что пришли. Было круто, правда.
Судя по звукам, Элька в коридоре упустила связку ключей, но я на помощь не поспешила. Накрыв тоненький локоть Зарины рукой, спросила:
— Что ты будешь делать, когда мы уйдём? – Это было важно. Я почему-то была уверена, что, закрыв за нами дверь, она собирается плакать. Передёрнув плечами, Зарина ткнула пальцем в линию горизонта. Там вспышки боя смешивались с закатными лучами.
— Красиво. Если ты видишь.
— Жуткая красота.
Резко отвернувшись, Зарина зашагала в коридор, к Эльке. Ответила на мой вопрос, лишь когда все мы стояли на крылечке её подъезда.
— Я буду представлять, что всё это – салюты в мою честь. А потом надену наушники и буду спать на кровати, а не под дверью. И пусть хоть потоп. Они не заставят меня дрожать на полу в мой день рождения.
— Ну, как поздравили подругу? – Отец стоял, опершись плечом о стену, и в пробивающихся из окна карминных лучах я видела только большую чёрную тень.
— Мы принесли тебе салат с рисом и нори, — щебетала Эль, стягивая куртку. – Нори – это такие водоросли. С ними готовят суши. А Зарина…
Я перестала вслушиваться. Что-то было не так, совершенно не так.
— Я починил порожек в ванной. Теперь гвозди там не торчат. Хорошо бы ещё перебрать все розетки, но…
Я наконец поняла. Почему-то, запоздало. Подавшись вперёд, потянула носом. Отец услышал, прервался на полуслове, и я вклинилась в эту паузу злым, обличительным:
— Что ты пил?
— Ты не хочешь сказать мне спасибо за ту работу, которую я сделал по дому?
— Папа? – В куртке мне стало жарко, и я бросила её просто на пол за своей спиной, почувствовала притулившийся к ноге тёплый кошачий бок. – Ты мне обещал!
Эль застыла мышкой на самом краю дивана. Она хорошо знала, что будет дальше – я слышала это в её нарочито громком сопении. Но всё же сестра не вмешивалась.
— Вы ушли отдыхать, расслабляться. А чем я хуже? У тебя в шкафчике полно бутылок. У самой рожа крива.
Я подхватила на руки Мышкина. Тяжело дышала в его шерсть, и мне всё ещё чудился лёгкий бензиновый запах. Резко нахлынуло всё: то, из-за чего до войны я не хотела возвращаться домой, в Лисичанск, то, почему даже по телефону говорила с отцом сквозь зубы. Как глупо было думать, что война что-то кардинально изменит, как глупо было надеяться, что чудом исчезнут все конфликты, зависимость отца, разница наших мировоззрений. Трясущимися руками я стала выставлять на стол все свои запасы. Молочный ликёр, фисташковый, шоколадный. Есть ещё бутылка вина, закрытая, в углу, за диваном – я приберегла её для глинтвейна ещё в январе. Теперь вытащила. Глупо пытаться договариваться. Лучше сразу устранить причину, любую, даже самую крохотную возможность.
— Позволь поинтересоваться, а что ты делаешь? – Красная тугая струя лилась в унитаз, а отец стоял над моим плечом. Хорошо хоть, не отнимает. Но это пока что. Я повернула голову.
— Значит, так. Я проговорю это только один раз, папа. Сейчас война и, пока она не закончится, ни один из нас и капли не возьмёт в рот.
— Ты выставляешь мне условия?
Прижав педаль ногой, я стала заталкивать бутылки в мусорное ведро.
— Ты живёшь в моём доме. И, если ты хочешь здесь оставаться, ты будешь соблюдать мои правила. Не нравится – уходи.
«Ты и правда готова его прогнать?» — Сообщение от Эль пришло поздно ночью. Я чувствовала сестрёнку плечом, видела, как слабо мерцает экран её телефона. Отец тоже лежал здесь, уткнувшись в смартфон, что-то читал. Я скрипнула зубами. Из-за него мы с сестрой даже не можем нормально поговорить.
— Да. – Я произнесла вслух, услышала, как Эль тяжело вздохнула. Прежде чем повернуться на бок и обхватить сестрёнку рукой за плечи, я отправила ей в телеграмм:
«Всё будет хорошо, Пирожок. Всё будет в порядке».
Ночью бомбили район. Наверное, из-за этого у нас пропала вода.
— Сходишь со мной к источнику? – спросила я холодно, балансируя на одной ноге и подворачивая джинсы так, как привыкла носить с сапогами. Отец отставил в сторону недоеденную Мивину. Молча поднялся, кивнул.
— Кажется, тебе известно слово «пожалуйста».
— Кажется, я справлюсь и без тебя.
Он колебался на пороге, на самой границе тени и света. Едва качнувшись вперёд, тут же отступал обратно в подъезд. Я держала связку пластиковых бутылок в одной руке и закрытое ведро во второй. Смотрела в недоумении. Когда отец всё-таки вышел и замер на верхней ступеньке крыльца, поинтересовалась:
— Что, не хочешь идти?
Он выругался, зашагал вперёд, даже не оглянувшись. Я семенила следом, внимательно глядя себе под ноги. Тут и там в выбоинах попадались мелкие коварные льдинки, да и увязнуть в грязи мне не очень-то и хотелось.
— Далеко этот… источник? – Тихий, неуверенный голос. У поворота отец снова замер, долго озирался. Я неопределённо махнула рукой:
— Нужно подняться к Посаду, там пройти гаражи и... Да что такое?
Лицо у отца было бледным.
— Я не… могу. Я не могу!
Растерянность – вот, что я ощутила. Он стоял, как большой ребёнок – совершенно закаменевший, и зябко вздрагивал. Снова, и снова, и снова…
— Тебе… — я пыталась подобрать подходящее слово. – Страшно?
Кивок. Прокашлявшись, отец поднял взгляд к небу.
— Домой.
Сама не зная, что должна делать, я вцепилась в его запястье.
— Ты не можешь сидеть дома вечно.
— Домой, — он рванул руку. – Мы оставили Эль.
— Ты не можешь сидеть дома, — повторила я жёстче. – Ты хочешь, чтобы я шла одна? И чтобы сама тащила воду для нас?
— Да как ты не понимаешь? – Снова подняв дрожащие руки, отец потряс ими в воздухе. – Ты не понимаешь, что эти проклятые хохлы… что я пережил! Ты не знаешь... Да тебе и плевать.
Отвернувшись, я зашагала вперёд, изо всех сил цепляясь за пластиковые ручки пустых бутылок.
Молчать, идти, не оглядываться. Молчать, идти… Шаги за спиной, торопливые. Догоняет меня, хорошо. Правильно ли я поступаю?
— Мне тоже страшно, — сказала я, отслеживая взглядом движения своих сбитых носков. — Да, я не могу сравнивать, мины рядом со мной не взрывались. Но я не хочу, чтобы ты сидел в четырёх стенах. Ты поэтому не пошёл к Зарине? Потому что не смог выйти из дома?
Отец что-то пробормотал – то ли согласился со мной, то ли просто выматерился.
«Даш, что мне делать? – Я отправила сообщение, уже привычно сидя перед стиральной машиной. – Я налетела на него. А теперь мне стыдно. Мы же ушли, оставили его одного. А теперь я думаю… ему же правда плохо было, потому он и полез за бутылкой. Это ПТСР, да?»
— Давай так, — я заговорила вечером, когда отец, стоя у холодильника, намазывал хлеб польским паштетом. – Я знаю, что заработал рынок Украина. Мы могли бы сходить туда вместе, посмотреть, что там есть. Может, найдём всё необходимое, и ты сможешь перебрать мои розетки.
Потянувшись за тарелкой, отец положил бутерброд туда, облизал нож, из-за чего я как всегда вздрогнула, внутренне приготовившись бежать за ватными дисками и спиртом.
— Это тот рынок, по которому недавно прилетело?
Метко брошенный нож звякнул в мойке. Я кивнула.
— Ну да.
Угрюмо отвернувшись, отец бросил:
— Понятно.
Холодильник мягко вибрировал. Несколько секунд я опиралась на него, ища столь необходимый мне островок равновесия, потом тихо сказала:
— Я выставила условие только потому, что хочу, чтобы мы все были готовы к чему угодно. Если однажды вдруг прилетит, я не смогу вытащить Эльку, кота и пьяного тебя.
Вгрызшись в свой бутерброд, отец ничего не ответил.
В первый раз дойти до рынка мы не смогли. Когда мимо нас проехал грузовичок, отец дёрнул меня к стене и почти смог швырнуть на землю.
— Ты не знаешь, какая обезьяна там внутри и что у неё в руках!
Он шарахался от резких звуков и в любое мгновение был готов распластаться по асфальту, прикрывая голову руками. Я унимала раздражение и так, как советовала Даша, старалась проявить понимание. Было трудно.
Как бы сильно я этому не противилась, с каждым днём весна заявляла о себе всё громогласнее, а вместе с природой просыпался и город: Окончательно стабилизировались поставки продуктов, стали регулярно открываться пекарня и магазинчики. Нам снова привезли большую гуманитарку, а Зарина рассказала, что заработало несколько служб такси, и впервые с двадцать четвёртого февраля она смогла съездить на другой конец города, чтобы повидать маму.
Откладывать и дальше было бессмысленно, так что одним солнечным утром мы с Эль отважились. Сунув в сумку всю имевшуюся у нас аппаратуру, вышли к супермаркету и долго стояли около него в растерянности. Эль сжимала моё запястье мертвенно-холодными пальцами.
— Как жалко, что папа не пошёл поддержать нас.
Я вслушивалась в редкие далёкие выстрелы, потом тихо ответила:
— Зато Зарина придёт. Она обещала.
Мы выбрали место около тёмного газона, достаточно далеко от очереди, чтобы не мешать людям, но и достаточно близко, чтобы они могли нас услышать.
— Ты будешь держать меня за руку, Кара? – Элька кусала губу.
Может, мы зря всё это затеяли? Я увидела группу военных: жёлтые повязки на их рукавах, большие тяжёлые автоматы. Военные прошли близко, даже не оглянувшись. Когда включится музыка, всё внимание обратится на нас.
— Конечно, Пирожок.
Она взяла протянутый мною микрофон.
— Если мы заработаем денег, можно, я куплю шоколадку?
Как оказалось, главная сложность пения на улице – ветер и посторонние шумы. Даже стоя рядом, мы с Эль были вынуждены чутко прислушиваться, чтобы не сбиваться ни с ритма, ни со своих партий. Эль сжимала мою руку так крепко, что я чувствовала боль. Конечно же, не отдёргивалась, и даже не двигала ладонью. Думала о каждом следующем слове, о каждой ноте, слушала минусовку, смотрела, ждала, не позволяла стуку заполошного сердца стать громче музыки.
Первая песня, сразу, за ней – вторая, без пауз, без возможности отступить.
«Ты можешь бояться, пока стоишь за кулисами. Но как только переступаешь границу видимости, остаешься только ты и твоя роль. Сбилась – импровизируй. Забыла реплику – придумай новую».
Танк выстрелил так близко, что мы с Эль подскочили одновременно. И дрогнули наши голоса тоже одновременно. И выровнялись.
Я снова увидела военных. Их было трое: желтые повязки на рукавах, тяжёлые длинные автоматы – военные шли к нам быстро, целеустремлённо пересекали стоянку. Пауза, я ухожу на терцию вниз, Эль остаётся на основном голосе. Хорошо, что она не видит военных. Зря мы вышли. Интересно, что нам за это будет?
Песня закончилась, военные остановились. Один поднял руки – и его ладони встретились с хлопком: раз, другой, третий… Люди приближались к нам: от супермаркета, с импровизированного базарчика. Люди нам аплодировали. Справа, у знака дорожного перехода, я увидела знакомую яркую куртку Зарины. Видимо почувствовав мой взгляд, подруга помахала мне сдёрнутой шапкой.
Вступление следующей песни закончилось. Первую строчку я сумела спеть из рук вон плохо – сложно попадать в ноты и резонатор, когда горло давит неуклонно подступающими слезами.
Элька стояла, прощупывая пальцами орехи в своей шоколадке. Я рассеянно пинала камешек.
— Это было круто, круто. Я вами горжусь, — не скупилась на похвалы Зарина. – Сколько вас благодарили. И вас же попросили прийти завтра, да?
Я опустила глаза.
— Знаешь, я думала: они все скажут нам, что неправильно петь в такое время. А они говорили «спасибо за музыку». И плакали. И столько нам всего принесли…
— Пап, мы купили тебе маленький подарок тоже. Вот, как ты любишь, — Эль протянула отцу бутылку кваса. Взяв её со странной брезгливостью, он недовольно буркнул:
— Тоже мне, подарок. Спасибо. – Добавил после паузы. – Ну как, удачно?
— Что-то не так? – спросила Эль. Я стянула свитер через голову, тихо сказала:
— Алкоголь запрещён к продаже. А если бы и нет… неужели ты думаешь, мы бы стали его покупать? Не веди себя как ребёнок, пожалуйста, и не расстраивай Эль. В отличии от тебя, мы сегодня работали.
— Так что же теперь, будешь пенять мне этим?
«Как я устала», — три злых слова я отправила в Болталочку, прервав на середине какой-то разговор, в который даже не вчитывалась.
«Что стряслось, детка?» — прислала смайлик Леська. Как в старые добрые. Занеся пальцы над клавиатурой, я стала печатать быстро и истерично, не обращая внимания ни на опечатки, ни на ошибки:
«Я думала, что когда приедет отец мне станет лнгче, а тепер у меня вместо одного ребёнка два. Вчра я предложила отцу найти работу а онни в какую не хочет. Разозлился на меня, но я и сама не уверена что хочу, чтоб он куда то уходил – я ему не доверяю. Я совсем не могу ему доверять. И иногда я ловлю себя на страшной мысли, что лучше бы он не приезжал. Он всё время ноет, что в Классе прдают пиво разливное и что я не даю ему его покупать. А у него же меры нету. Если он начнёт я потом уже ничего не смогу пделать. И комната у меня маленькая, нам тут всем тесно, мне плхо».
Несколько минут никто мне не отвечал. Задержав палец на сообщении, я долго всматривалась в слово «удалить», но так этого и не сделала. Что малодушнее – вот так, заталкивая слёзы внутрь себя волевым усилием, жаловаться на отца, лёжа в нескольких сантиметрах от него, или потом трусливо отменить отправку этих сумбурных жалоб?
«Я понимаю, как это трудно», — наконец пришло от Вари.
Я всё-таки почувствовала на щеке одинокую горячую каплю и стёрла её об подушку, притворившись, что поворачиваюсь на бок. Когда снова заглянула в окошко чата, там висело голосовое от Катерины.
— Мы сегодня возвращались с дочкой из школы и слушали, как звенят цепи на причале. Красиво, похоже на какой-то музыкальный инструмент. Сейчас вам пришлю.
Сначала мне стало обидно: неужели она не заметила того, что я написала выше? В чат выскочил аудиофайл. В этот момент я поняла: Катерина читала и, бессильная чем-то помочь, вместо банальных слов меня отвлекала. Прежде чем надеть и второй наушник, я предупредила Эль и отца. Один из нас обязательно должен быть начеку.
Плеск волн – монотонный, плавный, смешивающийся с тихим, загадочным перезвоном. Нечто подобное я уже слышала прежде, перебирая пальцами металлические трубочки, подвешенные к лакированной деревянной плашке. Тот инструмент назывался чаймс, и все мы, тогда ещё мелкие участники детского шумового оркестра, конкурировали за право выступать именно с ним, а не с какой-нибудь банальной трещоткой.
Когда до обидного короткая запись закончилась, я прослушала её ещё несколько раз. Она нагоняла тоску – такую тяжёлую, душащую тоску...
«Я так хочу ещё хоть раз увидеть море…»
Отправив сообщение, я пулей метнулась в туалет и там, закрыв лицо руками, долго переводила дух, сидя на краю ванны. Потом наконец прочла ответ Катерины:
«Обязательно увидишь. Когда всё это закончится».
Но в то, что закончится, я не верила.
Мы с Эль пели не только у нас в районе, но и в соседнем, и везде нас встречали тепло: обнимали, благодарили. С каждым днём петь становилось всё проще, я действительно начала получать удовольствие от того, что делаю. Оказалось, что в одном из супермаркетов открылась небольшая точка с кофемашиной, и, цепляясь двумя руками за бумажный стаканчик латте с приторным имбирным сиропом, я позволила себе поверить, что жизнь потихоньку, хоть как-то идёт на лад. Поговаривали: фронт откатился, поговаривали: скоро Украина получит от партнёров такое оружие, которое приведёт нас к молниеносной победе.
Каждый день мы пытались дозвониться Бабушке, и каждый день не получали никакого ответа. С отцом почти не разговаривали. Мрачный, он часами сидел у окна или лежал, уставившись в телефон. Иногда выходил на улицу, знал, что я слежу за ним с расстояния. Я тоже знала, что он знает – вот так и жили – в гнетущем, монотонном однообразии, разбавляемом лишь нашими с Эль концертами.
А потом случилось то, что, наверное, должно было произойти в самом начале. Во всяком случае, тогда, тогда я этого ещё ждала и не позволяла себе расслабиться.
Та женщина выскочила из обступившего нас круга зрителей: чёрное пальто, красный шарф и сумочка, ботинки на каблуке. Я думала, что она, как многие другие, хочет дать денег, не дожидаясь окончания песни, или что-то нам сказать. Слушатели и прежде подбегали, чтобы нас обнять или поцеловать в щёку, так что я просто продолжила петь.
Дальнейшее происходило быстро.
— За Путина поёшь, да, за Путина поёшь?! – Клещом вцепившись в Элькин ворот, Женщина заорала сестре в лицо, тряхнула раз, другой: — За Путина поёшь, мразь! На русском поёшь, дрянь! За путина! За Путина!
Взвизгнув, сестра попыталась вырваться, я ощутила под ладонями мягкость дорогого чёрного кашемира, рванула на себя:
— Уберите руки. Вы не имеете права.
— Я не имею? – Красный шарф ослепил, женщина обернулась ко мне. – Да они же на русском поют, за Путина!
— Всё, хватит, отойдите от музыкантов, — прозвучало из круга зрителей. Потом к нам приблизились люди, женщину оттащили. Только тогда я наконец смогла отключить всё ещё бестолково звучащую минусовку, стиснула локоть Эль, тяжело дыша.
— Всё хорошо, Пирожок?
Сестрёнка дрожала. Всхлипнув, мотнула головой.
— Да, я… сейчас. Я сейчас…
— Мы собираемся.
— Нет. Я могу петь дальше.
Уже когда мы уходили, нас нагнал один из мужчин — видимо, свидетель давешней сцены. Окликнув меня, тихо сказал:
— Ну вы тоже молодцы. У всего должен быть предел. То, что вы поёте – это хорошо, но что ж вы на языке агрессора. Такое никому не нравится.
Поправив лямку сумки, впившуюся в плечо, я тихо спросила:
— А мы разве не на языке агрессора с вами сейчас разговариваем?
Прежде чем отвечать, незнакомец почесал нос.
— Это разное. И вы должны понимать. В смысле, мне жаль, что она вас напугала. Но на будущее… вам стоит задуматься. Вы ведь не хотите опять злить людей?
— Ну а чего ты от хохлов ожидала, Кара? У них бо́шки забитые, — отец покачивался на стуле. В тоне, которым говорил, ощущалось плохо скрываемое злорадное превосходство. – Сначала они заставят вас отказаться от вашего языка, а потом и… — он недоговорил, после рассеянно пренебрежительного жеста закончил резко. – Вот и думай, в какой стране ты живёшь и что выбираешь.
Не найдясь с ответом, я хлопнула дверью и долго ходила туда-сюда под соседскими окнами, вслушиваясь в далёкие раскаты. Вот закончится война… и отец уедет. Но куда он уедет, если дома нет? С запада надвигались густые тучи. Для грозы ещё рано. Может, ночью будет ливень?
Добредя до детской площадки, я уселась на качели, стала мелко покачиваться вперёд-назад, упираясь пятками в землю. Туман, какой-то усталый, густой, безнадёжный туман. Впереди – что-то неопределённое и недоброе. Вот если представить, что завтра объявят об окончании войны. Что мы все будем делать? Попытавшись вообразить, я упёрлась мыслями в холодную белую стену. Я не знала, что буду делать и, самое страшное, на то, чтобы даже представлять, у меня не осталось сил. В кармане завозился телефон. Наверное, это Эль меня потеряла. Или отец звонит.
«Зайка», — светилось на экране. Проведя пальцем и поднеся телефон к уху, я выдохнула:
— Привет, — и прикрыла глаза ладонью. Как же он вовремя. Как мне его не хватало. Но можно ли жаловаться ему? Правильно ли это?
Конечно, я не сдержалась. Слова лились сбивчивым потоком. Перескакивая с одного на другое, я рассказывала Зайке всё, что он пропустил. Выпущенные, слова освобождали место, будто я держала их в рюкзаке на своих плечах, а теперь сбрасывала, словно балласт.
— Кара, ты помнишь: твой отец взрослый, самостоятельный человек. Он не маленький ребёнок и, если ему что-то не нравится, он волен уйти.
— Уйти, — я повторила эти четыре буквы с нескрываемой безнадёжностью. – Представляешь, каково будет Эльке? Мы так его ждали, так о нём волновались…
— Не хуже, чем тебе сейчас, – отрезал он и перескочил на другую тему: — хорошо вы придумали с концертами. Не бросайте. Что бы там ни было. Одни люди накинутся, другие – защитят. Ну а вообще, конечно, лучше бы вам уехать. Знаешь, сейчас, когда договорим, пришлю тебе несколько номеров. Пусть они будут. На всякий случай.
— Я всё равно никуда не поеду.
Он тяжело вздохнул, что-то у него скрипнуло.
— Так мне будет спокойнее. Хорошо?
И снова мы слишком расслабились, слишком привыкли, слишком поверили в то, что с нами ничего не может произойти. Стали спать крепче, ложиться в пижамах, ленились выносить тёплые вещи к тревожным рюкзакам, и даже задвинули под диван кошачью корзинку. Почему я была уверена, что, в случае чего, у нас будет время, что взрывы, как раскаты далёкого грома, будут приближаться к нам постепенно?
Это была ошибка, наивная иллюзия, одно из тех многих заблуждений, за которые люди платят своими жизнями.
Мы просто спали.
Потом проснулись. Проснулись от грохота, света, того, что трясутся стены. Каждый из нас точно знал, как должен поступать, но вместо того, чтобы бросится в коридор, отец побежал к окну, Эль, натянув одеяло на голову, закричала, и лишь один кот с исполненным ужаса воем метнулся в правильном направлении.
Я думала: если что-то произойдёт, моё тело проснётся мгновенно, как было в первые недели.
Это тоже оказалось ошибкой.
Вытянувшись в струнку, я стояла босиком на холодном полу. И смотрела, как за окном разверзается ад, и слушала мелодичный стеклянный звон. Мне казалось, что я продолжаю спать.
Мы вышли в тамбур, когда всё стихло.
— Рядом. Слишком близко. – Отец тяжело дышал.
— Нужно найти кота. Вдруг… ещё повторится?
Эль зашла в комнату первой. Явно забыв, что так делать нельзя, жадно пила отвратительную воду из-под крана. Снова вернувшись к окну, отец долго в него всматривался.
– Вроде, у нас уцелело? – спросила я хрипло. Отец кивнул, потом буркнул:
— Вовремя заклеили – вот и выдержало. Но всё равно завтра на свету посмотрю, нет ли трещин. Хотя, вроде ниоткуда не дует. –И, спустя минуту, раздумчиво добавил: – Смотри-ка, супермаркет горит. Тот, который ближе к источнику.
— Но… там же… ничего такого нет?
С усталым вздохом завалившись на диван, отец закинул руки за голову.
— Там гаражи. И постоянно толклись машины ДСНС-ников. Больше толочься не будут.
Я думала, что после такого никто из нас не уснёт. Третья моя ошибка, очередная. Едва наши головы коснулись подушек, как все мы отключились, и до самого утра уже ничего не слышали.
Утром отец вместе с соседями взялся собирать стёкла и забивать окна плёнкой. В нашем подъезде уцелело всего две рамы – на пятом этаже и на третьем, а в квартирах окна повыпадали в шахматном порядке. Устав слушать перестук молотков, я потащила совершенно потерянную Эль за тёплыми булочками в пекарню. Пускай сестрёнка отвлечётся хотя бы на что-то хорошее.
— Нет аппетита. – Она мусолила плетёнку, с явным трудом пропихивая в себя маленькие кусочки. – Я ночью всерьёз думала, что мы все умрём.
Я взъерошила её волосы. Чёлка у Эль уже отросла настолько, что её приходилось подкалывать за ушами. Наверное, стоит поискать – вдруг уже ожила хотя бы одна парикмахерская?
«Кара, приди ко мне», — сообщение от Зарины. В нём что-то тревожное.
«Что произошло?» — быстро отстучала я по экрану.
«Просто приди».
Мне уже несколько раз доводилось видеть разрушенные дома и даже одну оставшуюся от прилета воронку – это произошло в тот день, когда, разыскивая открытые зоомагазины, мы с Зариной прошли несколько станций метро – до конечной, до вымершей, уничтоженной Северной Салтовки. Теперь на меня глядела обугленная, оплавленная стена. Чернота стекала по ней мазками, словно художник-гигант несколько раз провёл грязной кистью. Кто-то плакал, слышались вздохи. Как и у нас, звон, шуршание мётел, перестук молоточков, окрики мужчин, забивающих рамы.
Зарина стояла у подъезда, обнимая себя руками.
— Когда? Почему мы не слышали?
Она передёрнула плечами.
— Ночью, когда и к Посаду. – И тут же, без паузы: — Кара… я уезжаю. Я больше не могу. У меня вся рама на кухне выпала. Я думала: сердце остановится. Я написала школьному приятелю, он на западной. Он пообещал, что приедет и заберёт меня.
— Значит, ты нас бросаешь? – наверное, я собиралась пошутить. Наверное, это были самые эгоистичные слова, которые было только возможно произнести. Зарина тряхнула встрёпанной шевелюрой. Восприняла так, как и прозвучало – серьёзно.
— Извини, Кара. Но я… хочу тишины. Серёжа заберёт завтра меня и маму. Можно, я отдам тебе некоторые продукты, чтобы у меня не испортились?
Что-то витало в воздухе. Что-то сродни суетливой тревоге. Будто собиралась уезжать не подруга, а я.
— Быть может, ты бы тоже могла уехать? – Спросила Зарина, перекладывая в пакет овощи из своего холодильника.
— Нет у меня Серёжи, — ответила я резче, чем намеревалась. Смягчить впечатление было нечем, так что пришлось лишь отвести глаза. – Некак и некуда. Извини. Слушай, не клади это своё противное авокадо. Терпеть его не могу.
Зарина рассмеялась.
— А что тебе дать — кимчхи?