— Город оживает, Кара – ты это тоже чувствуешь? – Мороз немного ослаб, и на солнце снег превратился в тёмную кашу. Капели и ручьи перезванивались между собой, но, как в любимой Бабушкиной песне – это была не весна, только оттепель. Уже вечером всё снова замёрзнет, и завтра выйти из дома станет вообще невозможно – посыпать тропинки песком сейчас некому, да и песок нужнее на блокпостах.
– Что-то похожее было во время первого локдауна, — продолжила тем временем Зарина, — Сначала всё закрылось и все вымерли, а потом ничего, выбрались потихонечку, приспособились.
Льдинка ушла из-под моей ноги, и я смачно бултыхнулась в глубокую мутную лужу, осыпав джинсы брызгами едва ли не до колена.
— Человек ко всему привыкает. Сначала – к карантину, теперь – к войне. Что-то потом ещё хуже случится – мы снова привыкнем.
Зарина указала на цепочку следов между двумя сугробами.
— Иди вперёд, Кара. Я подстрахую. Ты сегодня совсем не в духе.
Прежде чем сделать шаг, я надёжно фиксировала ногу. Упасть – это сейчас легче лёгкого.
— Я просто подсчитала свою наличку. И сделала вывод, что мне срочно нужна работа. А меня с моим зрением и в мирные времена брать никуда не хотели. Это большая проблема.
Наконец обогнув угол здания, мы вышли на просторную стоянку. Небо здесь отражалось в сверкающем от воды асфальте, а мелкие стёклышки футуристического фасада супермаркета дробили каждый солнечный луч десятками сине-белых слепящих бликов. Тут и там сновали люди: с коробками и пакетами, с грохочущими алюминиевыми тележками, бутылками, авоськами… я заметила даже одну детскую коляску. Ей обрадовалась особенно. Приветствуя потепление, люди не просто опасливо высунули носы из своих берлог — почему-то решившие остаться в обстреливаемом городе, они вышли с семьями на прогулку. Издалека донёсся автомобильный гудок, следом за ним – выстрел танка. Сначала я поняла, что не дёрнулась сама, потом – что Зарина продолжает спокойно идти вперёд. И не только она – все люди. Кто-то рассмеялся густым, заразительным басом – его тут же подхватил детский колокольчик. Я потянула воздух носом.
— Мне кажется, или пахнет колбасой?
В торце супермаркета организовался стихийный рынок. Здесь торговали всякой всячиной: полуфабрикатами, мясом, печеньем, творогом, молоком, вязаными носками… людей было столько, что я даже растерялась: успела отвыкнуть от такого количества, застыла столбом, из-за чего на меня налетел мужчина с лотком яиц. К счастью, всё уцелело.
— Ну надо же, сколько всего. И даже цены в принципе терпимые. – Мы с Зариной брели вдоль ряда выстроившихся машин и раскладных столиков. Вокруг я озиралась голодным взглядом. В последний раз так чувствовала себя, возвращаясь из интерната. Хотелось всего и сразу – наесться до отвала, до ленивой неги, когда трудно не только шевелиться, но даже дышать.
— И это снова возвращает меня к насущному вопросу: что делать с работой.
— Меня, знаешь, тоже. – Угрюмо кивнув, Зарина потащила меня в сторону. – Пожалуй, пойдём отсюда.
Я покачала головой:
— Нет, подожди. Сначала давай поищем: может, где-нибудь тут найдётся булочка с маком?
Мы разделили её пополам. Ели маленькими кусочками, растягивая удовольствие, и простая сдобная булочка с тонким слоем влажной маковой начинки казалась мне самым вкусным, что я когда-либо пробовала. А что сейчас едят мои близкие? Голодны ли они? Живы ли, здоровы?
— Ой, у вас и правда околеть можно. – Зарина осматривалась в моей квартирке, не скрывая доброжелательного любопытства. – Батареи совсем холодные. И стирка, наверное, не сохнет?
— Не сохнет.
— Как Элькины глаза? Стало получше с каплями?
— Гораздо. – ответила стоящая у шкафа сестра. – Спасибо тебе. Без тебя ничего бы…
Зарина отмахнулась:
— Это просто теория шести рукопожатий в действии. – И тут же перевела тему: — А я вам кимчхи* принесла, –протянула мне пластиковый контейнер с каким-то совершенно неаппетитным содержимым. – Попробуйте, я её сама делаю. Мне нравится.
На вкус гостинец оказался ещё более отвратительным, чем на вид, и если я, попытавшись проявить хотя бы немного такта, сумела удержать лицо, то Элька, выразительно скривившись, побежала плеваться в раковину. Зарина, не обидевшись, рассмеялась. Взамен мы угостили её несколькими пакетиками сливового чая с корицей, который ей очень понравился. Вот ведь удивительно: раньше мы все носили в гости что-нибудь эдакое. Теперь – чем богаты, тем и рады, но простой пакетик чая откликается куда как сильнее большинства прошлых гостинцев.
— Алушта.
— Анкара.
— А… а… Ах вы… Александрия!
— Ялта!
Словно дети пихая друг друга локтями, мы расселись кружком на диване. В старые как мир «Города» играли на скорость, потом снова пили чай, потому что замёрзли, и учили Зарину писать шрифтом Брайля, а она нас – складывать оригами.
И снова вместе оказалось теплее и веселее. Залпы артиллерии мы перебивали залпами хохота, пока в небе кружил истребитель – бросали друг в друга бумажные самолётики. На клавиши под диваном Зарина наткнулась как раз тогда, когда ползала по полу в поисках одного из них. Посмотрела на нас снизу вверх, стоя на четвереньках.
— А кто из вас играет? И вы мне не говорили?
Клавиши запылились, и я долго их протирала, прежде чем допустить на свои колени.
— Они у меня из-за универа лежат. Иногда пригождается всякое. Ну а вообще-то мы с Эль не сказать, чтобы особенные пианистки – больше поём.
— Поёте?
Звук из динамика был раздражающе искусственным. Едва взяв аккорд, я тут же вспомнила, почему окончательно забросила инструмент – чтобы не терзать свои уши. Сперва на клавиши получше у меня не находилось денег, а потом – уже и времени, и желания. Руки почти всё забыли, холодные пальцы скользили, двигались деревянно. Наиграв «собачий вальс»* и споткнувшись на пяти из трёх нот в «К Элизе»,* я приняла волевое решение прекратить изображать из себя музыканта. Зарина смотрела в зачарованном ожидании, так что я предложила:
— Давай, мы тебе лучше акапельно* споём? Эль, подстроишь мне второй голос?
— Это потрясающе, девочки, правда. У вас такие голоса… Вы так поёте… — Отвернувшись, Зарина быстро смахнула влагу с ресниц. Я знала: её растрогало не наше пение, а только то, что мы с Эль не видим. Так было у всех, и от этой жалости мне становилось гадко, потому я сказала резче, чем намеревалась:
— Брось. При интернате музыкальная школа обязательна для всех. И хор тоже. У нас просто не было выбора. Все выпускники так поют.
Сморщив нос, Зарина потянулась за своим остывшим чаем.
— Люди должны это слышать. Грешно зарывать талант. Даже если ты сама его не признаёшь.
Что-то неясное не давало уснуть. Вслушиваясь в ставшую привычной артиллерийскую грозу, я ворочалась с боку на бок. В голове снова и снова повторялись прощальные слова Зарины. «Люди должны это слышать». Неясная идея медленно оформлялась, хватала меня за горло холодной ладонью. Как на такое отважиться, если стыдно? И, если не это, то что тогда?
Утром, едва проснувшись, я влезла на шкаф. Там, в самом дальнем углу, пропадал в забвении караоке-комплект, оставшийся от весёлых кутежей в студенческом общежитии. Чёрно-красная лёгенькая колонка и парные радиомикрофоны.
— Можно поинтересоваться, а что ты делаешь? – высунула растерянную мордашку из кокона одеяла Элька. Лишь пощёлкав всеми кнопками и убедившись, что аппаратура исправна, я ответила неожиданно дрогнувшим голосом:
— Я, кажется, замыслила ужасную авантюру. Только сама не отважусь. Ты же со мной, Пирожок?
«Я подумала, что мы могли бы петь с Эль. Выходить туда, где есть люди, — делилась я в Болталочке, — но мне страшно. Потому что война, потому что… ну вдруг наша музыка неуместна и никому не нужна? Вдруг… я не знаю…»
«Не попробуешь – не узнаешь», — тут же пришло от Варьки.
— Ну не убьют же вас в самом деле? – записала голосовым сообщением Катерина.
«Офигенная идея, дерзай, детка!»
«Леська!!!!!!!!!!!!» — количество восклицательных знаков, которые я наставила, явно превышало границы разумного, но мне было наплевать, я уже сыпала вопросы, словно прохудившаяся авоська – своё содержимое: — «Где ты? И как ты? Как мама? У вас всё в порядке? Все здоровы?»
«КАРА, СТОП. Дай, человек сам расскажет», — вклинился в мой возбуждённый гвалт отрезвляющий капслок Катерины. Ждать пришлось пару минут, не больше, но ёрзала я настолько нетерпеливо, что могла бы протереть дырку или в диване, или в пижамных штанах. Когда голосовое наконец выскочило в чате, я ткнула в него, едва дождавшись окончания загрузки.
— У нас всё хорошо, мы в Чехии, нас приютили добрые люди. Вы представляете… мы друг друга совершенно не знаем, но они… они просто выделили для нас чуть ли не половину своего дома. А вчера мама была у врача, а я… — она запнулась. – Девочки, я раньше никогда не думала, какое это счастье – просто спать на кровати. Теперь знаю. У нас тут большая кровать. Мягкая. И тепло.
Для Леськи кошмар закончился. Глядя в экран телефона, я собиралась записать ответ, но снова и снова сбрасывала пустое сообщение, так и не сумев выдавить ни слова сквозь клубок горьких слёз, застрявших внутри меня, наверное, навсегда.
Подруга теперь где-то в Чехии, и это – другой конец света. Вернётся ли она? Встретимся ли мы? Выпьем ли кофе?
Ещё один день, удивительно тихий, солнечный. Как я и ожидала, снова ударивший мороз превратил все дороги в непроходимое препятствие, так что мы с Эль снова сидели и репетировали. Приняли решение подготовить двадцать дуэтов и попробовать выйти к супермаркету, когда снег сойдёт и станет хоть немного теплее. На середине песни, которую мы запускали уже пятый раз, потому что постоянно сбивались в последнем припеве, мой телефон зазвонил. На экране мигал незнакомый номер.
— Здравствуйте. Вы Карина? Это фонд помощи «людям от людей»*. Вы оставляли заявку. Через пять минут я буду возле вашего подъезда. Сможете выйти?
— Коробки очень тяжёлые. Я помогу занести.
— Да я бы могла и сама.
— Мне совсем не сложно.
— Вот видишь, а ты говорила, что все эти фонды – сизифов труд. – Пока я пыхтела, передвигая коробки из тамбура, Элька освещала мой путь своим нескрываемым довольством. – Интересно, что там?
Я передёрнула плечами.
— Судя по весу, слон. Но сейчас посмотрим.
Стоило мне склониться над первой коробкой, как телефон опять завозился.
— Здравствуйте. Вы оставляли заявку на гуманитарку. Мы уже подъехали. Выходите.
— Пакеты очень тяжёлые. Я донесу.
— Да я бы могла и сама.
— Добрый вечер. Карина? Я гуманитарную помощь привёз. Откройте домофон, пожалуйста. Мы занесём.
Уперев руки в боки, я оглядывала комнату и не знала, что сейчас сделаю – истерически рассмеюсь или зарыдаю. Это называется «то пусто – то густо».
— Скажи мне пожалуйста, Пирожок, — произнесла я самым елейным тоном, — а сколько именно заявок ты оставляла?
Сестра потупилась.
— Сначала – одну, но никто не ответил и даже не прочитал. Потом ещё две. Потом ты сказала, что это всё бесполезно, и я просто отправила наши данные на городской сайт.
— Здравствуйте, Карина. Привёз вам продукты.
— Извините, пожалуйста. Нам уже привезли сегодня. Три раза. Нам правда больше не надо.
— Но я же уже привёз. Вы лучше их заберите. Соседям раздайте, к примеру.
— На самом деле у нас сейчас очень большие проблемы с организацией и логистикой. – Нагруженный пакетами парень поднимался вслед за мной по ступенькам, и я слышала его тяжёлое дыхание. – Видимо, где-то вашу заявку обработали – и разослали в надежде, что кто-то отреагирует на неё первым. А отреагировали все. Такое бывает сейчас.
— Чувствую себя мошенницей.
Я поняла, что произнесла это вслух только потому, что он рассмеялся, потом сказал неожиданно зло и резко:
— В одном из супермаркетов тушёнку от Евросоюза втридорога продают. Вот, где мошенники. Им война – мать родная. А вы дурного в голову не берите. – Потом его тон резко переменился. – Можно, я у вас воды попрошу? Умаялся.
— И того, у нас тридцать восемь мивин*, риса килограмм пять, два ящика печенья, четыре пакета гречки… Зарина, я утону! Меня срочно нужно спасать! Если завтра мне кто-нибудь позвонит… я забаррикадируюсь макаронами.
Её смех забулькал в помехах связи, а уже через полчаса Зарина была у нас. К тому времени мы успели рассортировать продукты на те, которые оставим себе, и объективно лишние.
— Завтра выйдем к супермаркету, и там кому-нибудь отдадим. Это ведь хорошо, что есть такая возможность.
Первый шок схлынул, отвращение к себе – тоже. На освободившееся место пришло облегчение с осознанием: в ближайшие месяцы мы с сестрой точно не умрём от голода.
Пока я с упорством осенней белки распихивала по шкафам шуршащие пакеты и бумажные упаковки Элька, сидя на холодном полу поверх сложенного вчетверо спальника, обнаруженного нами в одной из гуманитарок, перебирала баночки и коробочки, которые мы ещё идентифицировать не смогли. На краю дивана, как на насесте, пристроилась Зарина, вооружённая переводчиком.
— Интересно, а это что? — Выковыряв из пакета очередную продолговатую жестянку, Элька какое-то время крутила её в руках. Чуткие пальцы внимательно изучали полосочки на золотистых боках, маленькое колечко для открывания и закреплённый под ним плотный кусок картона. – Похоже на консерву или паштет.
— То́нно ал оли́о ди оли́ва* кон пеперо**… — медленно прочла Зарина, потом, фыркнув, закончила по-русски: — короче, рыбка с перчиком на картинке. Ты угадала. Эль уже шуршала коробкой с бумажными пакетами. – Бар…сзцз… бурацз…
— Да, это по-польски! – Даша в голосовом покатывалась со смеху. – Это свекольник, просто свекольник. Его водичкой нужно залить – и всё. Нет, ну я не могу, вы сделали мой день… почитайте мне ещё. Что у вас там?
— Румя́нкова херба́та.
— Румъянко́ва, Кара. Румъя́нэк – это ромашка.
«Знаешь, я ведь тоже продуктовые пакеты отвозила для Украины. И теперь я думаю: вдруг что-то из того, что я покупало, добралось до вас. И мне от этого теплее. Такое огромное щемящее чувство», — написала мне Даша вечером.
— А у нас отключили свет, мы построили халабуду из одеял, едим гречку с грибами прямо из банки и рассказываем страшилки.
Смайл, который прислала Даша, был квинтэссенцией замешательства.
«Страшилки? Вам мало?»
Но как ей объяснить, что, когда на горизонте не меркнет зарево, а гул РСЗО так силён, что тихонько позванивают миски в навесном шкафчике, а из розетки в мелко вибрирующей стене постоянно вываливается вилка, уже не страшны ни выдуманные привидения, ни упыри, ни зомби, ни прочие кровопийцы? Как ей объяснить, что два натянутых одеяла позволяют включить фонарик, не нарушая опостылевшей светомаскировки? Как объяснить, что за каким-то пределом страх превращается сперва в отупение, а потом – в безразличие, и ты либо играешь, впадая в детство, либо ложишься – и больше не можешь встать?
Ложка скребла по жести рифленой банки. Я медленно жевала холодную польскую гречку, и она казалась мне совершенно картонной. Дневные эмоции, схлынув, оставили пустоту.
— Ты молодец, Элька, — я сказала негромко, сквозь ком, перекрывший горло. – Только благодаря тебе у нас есть, что есть. – Фонарик погас – видимо, отошли контакты. В темноте я услышала, как сестра ёрзает.
— Кара, нам теперь хорошо. Тогда почему мне плохо? Будто я виновата перед папой и бабушкой, что у меня всего больше, чем мне нужно, а, есть ли еда у них я… не знаю.
В тесноте душной, пропахшей едой халабуды я нащупала её руку.
— Когда они выберутся, мы будем их кормить до отвала. И это – твоя заслуга, пирожок. Ты смелее меня.
На следующий день у нас с Элькой не было света. Связь глушили, и к нам пробивались только сообщения от ДСНС*: напоминания о том, как вести себя в случае бомбёжки, предупреждения о воздушных тревогах, прочие нагоняющие страх и тоску инструкции. Если поначалу мы их ещё читали, то теперь уже только отмахивались, удаляли, трусливо закрыв глаза. Так безопаснее, так спокойнее, хоть это – и страусинный приём.
«Жарко. Все живы. Всё хорошо. Пробьемся», — пришло вечером от Зайки. Он был в сети утром, и от мысли, что, если бы не вражеские происки, я бы могла застать его, почувствовать ближе, задать хоть какой-нибудь маленький, куцый вопросик, мне стало до слёз обидно. Впрочем, это было так глупо… если бы не… война…
— Что ты, дочка, я не могу взять, это много. – У старушки мелко дрожали руки.
— Хотите, мы поможем вам донести? – предложила я, проигнорировав возражения, услышала, как старушка шмыгнула носом, увидела тонкое, покрытое пигментными пятнами запястье, метнувшееся к глазам. – Вы плачете? Почему?
Она снова шмыгнула носом, спросила дрогнувшим голосом:
— Мне боженька вас послал?
Мы роздали все пакеты примерно за полчаса.
— Это называется круговорот добра в природе. – Щурясь на солнце, Зарина блаженно улыбалась. Элька, стоя рядом с ней, чутко прислушивалась к капелям. Лёгкий ветерок пах терпкостью мокрой земли и, немного, дымом. Стреляли сегодня так мало, что на эти одинокие взрывы мы почти не обращали внимания.
— Через два дня у меня день рождения – вы приглашены, — промурлыкала Зарина лениво.
— Если подавать будут не кимчхи, я приду.
Смеялись втроём, заливисто. Наверное поэтому пропустили появление парня в форме. Одной рукой он придерживал автомат, на второй протягивал нам пакетик с буханкой хлеба.
— Берите, девчонки. Тёплый.
— Но нам же, не…
Вложив ручки пакетика в Элькину ладонь, парень просиял. Интересно, ему хоть двадцать исполнилось? Я точно знала, что он сейчас чувствует, потому широко улыбнулась ему в ответ.
— Спасибо. И… слава Украине!*
— Героям слава!* – Оглянувшись, он приложил руку к сердцу. Уходил в сторону солнца – незнакомый, непонятно откуда взявшийся боец ТРО.* Вот так, со спины, он был до боли похож на Зайку. Поняв, что кривятся губы, я поспешно отошла за угол. Почему мне так больно? Почему так тепло и больно? Втянула воздух сквозь зубы – здесь, в тени, он обжёг горло холодом. Выпустила, согнувшись, белёсым облачком пара. А потом услышала своё имя:
— Кара! – кричали Зарина и Эль в два голоса. Что-то в их тоне было пугающе непонятное. Стоило мне вернуться, как сестра вцепилась руками в плечи:
— Папа звонил!!! Он едет! Он едет к нам!
— Кошачьи корма? Есть, их только вчера привезли. – Девушка с раскосыми глазами и маленьким круглым носиком указала рукой вглубь супермаркета, потом сконфуженно опустила взгляд на мою трость. – Извините. Я вас сейчас проведу.
Идти вслед за ней мне хотелось, подпрыгивая, или обнимая всё и всех, или размахивая руками – детское счастье пенилось, пузырилось, как перед каникулами, когда мама уже ждёт в вестибюле, и до неё – меньше минуты, всего один коридор, одна лестница… дальше – свобода, дом…
Упаковки корма блестели на кассовой ленте, пищал аппарат, кто-то в глубине супермаркета глухо кашлял. Как всё хорошо… всё так хорошо! Солнце, весна почти наступила, мои родные скоро приедут, а потом – день рожденья Зарины, наша победа…
— Сто висимдесят дев’ять гривень, будь ласка*
— А можна сплатити карткою?*
— Авжеж, можна.*
Кажется, идя к выходу, я всё-таки подпрыгивала – не знаю. Размахивая пакетом с консервами для Мышкина, записывала голосовые: в Болталочку и писателям…
— Едут! Мои беженцы, едут! Они спаслись!
И в тот момент для меня не могло существовать новости оглушительнее, не было ничего, что звучало бы так же звонко.