В темноте крохотной исповедальни, похожей больше на ящик, чем комнату, Юкичи чувствовал себя неуютно. Прямо перед глазами, на расстоянии вытянутой руки, висело распятие, всем своим видом нагнетающее восприятие собственной греховности, словно не самая умелая резьба по дереву была наделена способностью пристыдить. По левую сторону от него — металлическая решётка с узорчатыми завитушками, напоминающими не то детский рисунок сердца, не то наконечник пики (и не понятно, что из этого хуже). Свет сюда почти не проникал, но тем не менее по ту сторону решётки вполне отчётливо просматривался силуэт священника, смотрящего куда-то совершенно в другую от прихожанина сторону, будто исповедь прямо сейчас его мало волновала. Фукудзава всматривался и не понимал, как именно его вообще удалось уговорить на подобную абсурдную затею, но, видимо, грамотное внушение было одним из достоинств отца Мори.

Во время их пятой встречи, когда священнослужитель вдруг оказался в доме госпожи Коё и снова разыгрывал спектакль смиренной святости, наёмник едва ли мог сбежать от навязанной компании и прикрыться важными делами, коих у него, за не имением работы, никогда и не было. К тому же, слишком грубо, наверное, отказываться от завтрака, когда постоялица, впервые за всё время съёма комнаты, вызвалась приготовить его сама.

Огай действительно влиял на людей.

А ещё на нервы.

Он улыбался, разговаривал цитатами и без конца повторял, как ему жаль, что Озаки так редко стала приходить на проповеди последнее время. (Оказалось, что молодая домовладелица едва ли не одна из самых преданных почитателей церкви, и Фуку, фырча, мог догадаться, в чём именно дело.) Всё интересовался, способен ли помочь чем-то, а после как-то совсем уж (абсолютно не) случайно вдруг произнёс, коснувшись рукой плеча наёмника:

— Юкичи... я ведь могу называть вас просто по имени, верно? Не уверен, что до конца разбираюсь в особенностях светского этикета, но, на сколько знаю, за вами не закреплено особого статуса. Дело ведь в специфике работы? Вы часто путешествуете. Так вот, простите за любопытство, но мне бы так хотелось узнать о жизни за пределами нашего скромного города. Поделитесь? Уверен, госпоже Коё тоже интересно.

В первую секунду Фукудзава намеренно захотел подавиться чаем, во вторую он решил, что кипяток куда лучше будет смотреться у священника на голове, чем в маленькой фарфоровой чашке, в третью же растерянно отмахнулся:

— Как вы правильно заметили, работа моя специфична. И я больше сосредоточен на ней, чем на всём остальном. Но избавьте меня, отче, от необходимости выражаться о подробностях в присутствии дамы.

Озаки на это смущённо охнула, Огай же осклабился в довольной улыбке.

Когда они остались вдвоём, наёмник потребовал объяснений.

Догадаться не трудно: Мори каким-то образом прознал о тёмном прошлом, и едва ли сам пришёл к такому выводу, скорее, кто-то помог найти нужную информацию, что означало — как минимум два посторонних человека знали о сомнительных заработках чужака.

Но вразумительного ответа получить не удалось.

— Волнуетесь, что я разболтаю кому-то? Извольте, мне нет до вас никакого дела. — он произнёс это ровно так, как сам Юкичи сказал двумя днями ранее, наслаждаясь каждым отзвуком и гневным отблеском серебряных глаз. — Просто это не честно: вы знали куда больше, чем я. Хотелось сравнять шансы. К тому же, каким священником бы я был, не умея хранить тайны своих исповедывающихся прихожан?

— Дерьмовым, полагаю. — Фукудзаву тогда совершенно не заботили приличия, он не постеснялся выразить всё теми словами, которые первыми пришли на ум. — Именно таким, каким и являетесь.

— Ну вот, опять меня обвиняете. — святой отец театрально надул губы, изобразил абсолютную оскорбленность, однако амарантовый блеск выдавал дьявольскую игривость. — Вы бы хоть раз подумали своей чудесной головой, что я не так плох, как вам рисует воображение. Думаете, я запугиваю людей? Представляете, как я с маниакальным хохотом шантажирую несчастных интрижками на стороне и выпивкой, чтобы только получить их обожание? И для чего? Потешить собственную гордость? — он хмыкнул и ненадолго задумался, вглядываясь в плавающие чаинки на дне чашки, — Людям я нравлюсь, потому что умею слушать. Или хорошо делаю вид, коль вам угодно. Нравится ли мне одобрение? Разумеется. А кому нет? Или расскажете мне, что сбежали в самую глушь страны от хорошей жизни? Мы с вами похожи куда больше, чем вы думаете.

Он замолчал.

И продолжительное время эта тишина отдавалась в ушах гудящим рикошетом, не прерываемым даже редким звоном посуды на столе. Мори выглядел слишком расслабленно для того, кто только что произнёс такую эмоциональную речь: он сидел, скучающе подперев рукой голову, и время от времени таскал из хрустальной вазочки нарезанную маленькими кубиками пастилу. Думал, казалось, о чём-то своём, совершенно далёком от первоначальной темы разговора, и выглядел абсолютно естественным, при этом не утратившим того ореола возвышенной набожности, которым постоянно себя окружал.

Была ли это очередная фикция, Юкичи не знал наверняка, но, неожиданно даже для себя самого, чуть позже он согласился на прозвучавшее, словно между прочим, предложение посетить исповедь. Конечно же, наёмник не собирался выкладывать все свои тайны так просто, не хотел рассказывать про убийства и про тех, кто хорошо за это платил. Наверное, он всего лишь хотел сам прочувствовать то внушение, которым Огай одаривал прихожан, и, наконец, окончательно убедиться в своём к нему отношении.

И потому начать было так сложно.

Тесная комната не располагала к откровенному разговору, и оставалось лишь наблюдать за тем, как расслабленно чувствовал себя по ту сторону святой отец. Его пальцы касались металлического плетения, повторяли кованные узоры и продолжали вычерчивать нечто абстрактное поверх прутьев — казалось, будто прикосновения способны расплавить шаткую преграду между ними, и то было бы адское пламя. Наёмник, завороженно глядя на их движение, бросающее на пол причудливые пятна теней, с трудом сдерживал непонятно откуда взявшийся порыв прижаться собственной ладонью к тем участкам решётки, которых коснулась чужая рука.

— Ну же, сын мой. Поговорите со мной открыто. — в голосе едва ощутимая сладость сахарной пудры.

— Боюсь, отче, вы не способны отпустить все мои прегрешения.

За недоверчивым смешком скрыто нечто, куда более ощутимое, тяжёлое и тягучее, вынуждающее неосознанно склонять голову при входе в церковь и опускаться на колени в смирении. Стыд никогда не был знаком отцу Мори в той же форме, что и всем приходившим к нему — это чувство осталось где-то в юношестве, в укорительном взгляде девы Марии, наблюдающей со стены за развязной дрочкой молодого послушника, посылающего к чёрту целибат, все устои и старых служителей, трахающих в молельне монашек.

Пожалуй, он бы мог показать Юкичи, как весело это способно обернуться для них обоих.

— Нет ничего, что Господь не мог бы простить своим детям. — терпеливый и выверенный ответ, похожий на слова любого служителя церкви.

Достаточно убедительно, но Фукудзава всё никак не желал избавиться от сковывающего скепсиса.

— Очень любезно с его стороны. Так вы себя утешаете?

— Вам кажется, что я нападаю, когда задаю вопросы? — Мори опять смотрел куда-то в сторону, его пальцы, однако, так и держались за решётку. — Поэтому вы тоже начинаете спрашивать? Но я вам отвечу. Мне нет нужды тешить себя иллюзией о лучшей жизни под заколоченной крышкой гроба. Я существую здесь и сейчас, делаю всё лишь для того, чтобы последний мой вздох не оказался полным разочарования о проведённых в пустую днях. Если смерть явится за вами на порог этой церкви и приведёт за собой каждого, кто умер от вашей руки, что станете делать?

— Отдам ей вас. — расслабленный смешок. Фукудзава начинал чувствовать себя спокойнее, он коснулся плечами стены, чуть запрокинул голову и всмотрелся в чернь низкого потолка, не увидев там абсолютно ничего, кроме крохотного амарантового блеска. — Нет смысла извиняться перед теми, кто уже мёртв. Ни я, ни вы, ни один священнослужитель, ни даже ваш восхваляемый Бог не способен вернуть их к жизни. Иначе бы в моей работе отпал всякий смысл. К тому же, я никогда не убивал полностью безвинных. И, если однажды, они явятся ко мне, я просто пойму, что в аду не так уж и плохо живётся.

— Тогда почему вы здесь? — отец Мори снова обернул голову. Он одаривал внимательным взглядом, который лишь ощущался на коже припекающим жжением, но не был виден наверняка. — И я говорю не про церковь. Почему вы так далеко от своей привычной жизни?

Юкичи ответил не сразу. Он действительно задумался над вопросом, искал ответ где-то в голове, в собственных ощущениях и желаниях, вспоминал самого себя несколько месяцев назад, когда получил очередную плату, а после, словно гонимый стаей бешеных собак, сбежал из города. Быть может, ему просто опостылело однообразие и запах крови, или всё дело в непереносимости чужих интриг и обманов; вполне вероятно, что ему надоело осуждение со стороны тех, кто готов был тыкать пальцами в чужие пороки, лишь бы не замечать собственных. О точной причине сказать сложно, и Фукудзава отозвался коротким:

— Отпуск.

Огай царапнул ногтями прутья хлипкой решётки. Те отозвались еле слышным противным скрежетом, вынудившим, однако, наёмника вздрогнуть и почувствовать, как живот скрутило странным предчувствием. Он посмотрел в сторону отца Мори: глаза никак не привыкали к полумраку, и он вдруг перестал различать очертания стройной фигуры. Тишина давила на уши; Юкичи коснулся рукой решётки — ничего. Те же чувства, что и в первую встречу, сковали горло, лишили возможности сделать вдох поглубже и оставили лишь безысходную пустоту и ужас перед чем-то неизвестным, словно порывы ветра подталкивали сброситься с большой высоты в холодную воду, и Юкичи сделал шаг в момент, когда отворил дверь.

Разноцветные переливы витражных окон слепили глаза; Фукудзава поморщился и, приложив ладонь ко лбу, оглянулся: священник стоял к нему боком, смотрел на фрески под потолком и будто немного нервно одёргивал пальцами рукав рубашки под плотной сутаной.

— Часто вы сбегаете от прихожан?

— Только от наёмников. — в голосе раздражение, но на лице та самая вымученная и исполняемая на бис улыбка, что продолжала отвращать неестественностью. Своей эмоциональной живостью Огай напоминал шарнирную куклу. — Мне представлялось, вы окажетесь куда интереснее, если хотите знать.

В следующую секунду пальцы, грубые и сильные, цепкой хваткой сжались на горле. Сиплый вдох застрял где-то под адамовым яблоком, и его хотелось немедленно откашлять обратно, но вместо этого Огай облизнул губы. Юкичи смотрел на него зло, почти даже яростно, таким взглядом стоило одаривать жертв, загнанных в угол. Два дня назад священник назвал его псом, но уличные шавки, даже самые дикие, не способны на подобную неприкрытую и пьянящую ненависть. Теперь стало понятно, откуда взялось прозвище Серебряного Волка.

Он коснулся запястья холодной ладонью, наёмник в ответ сжал пальцы сильнее. Пульсация жизни под кожей ощущалась слишком явно, вдруг захотелось забрать её всю, оставить только себе и лишить святого отца возможности улыбаться так развязно, приподнимаясь на носках ботинок.

— Вас что-то не устраивает?

— О, прошу, — слова давались с трудом, но даже теперь из них не пропадала насмешка. — в моём ли положении жаловаться? Все делайте без ропота и сомнения, за все благодарите — так я научен.

Тяжелая входная дверь, не без усилий, впустила в церковь немного отрезвляющего воздуха с улицы и случайно зашедшую прихожанку. Фукудзава одёрнул руку и отступил. Его вдруг прошибло холодом от осознания собственных действий и от заполнивших голову ненужных, искушающих мыслей.

Нет, каким бы раздражающим не был отец Мори, вредить ему — определённо плохая идея. Равно как и думать о желании прокусить до крови его пересохшие губы.

Юкичи с силой сжал кулаки, ногтями впиваясь в ладони, попытался сделать глубокий вдох и немного абстрагироваться от липких смоляных дыр в собственном сознании — кипящие, пузырящиеся и лопающиеся с противным звуком, они только мешали сосредотачиваться на происходящем и осознавать, что Огай справлялся с ролью абсолютной безвинности куда лучше.

— Леди Агата, — кивком поприветствовал святой отец, чуть откашлявшись от хриплости. Он тут же направился к ней, на ходу поправляя колоратку и растрепавшиеся волосы. — Неужто я совсем потерялся во времени и настало время вечерней службы?

Ладони сложены в раболепном жесте, спина прямая, а голова немного наклонена влево, словно особый знак вовлечённости. Свежесть сменялась запахом сладостной гнили, и наёмник прекрасно знал, откуда это тянуло.

— Нет-нет, отче, ещё только четыре часа. — тихо отозвалась дама, пряча лицо за платком на голове. В голосе её пугливость, быть может обеспокоенность чем-то. Со стороны она напоминала сжавшуюся мышь, едва удравшую от голодной кошки. — Но мне непременно надо было увидеть вас сейчас. Мне снова нужны свечи, я не могу спать, и эти постоянные шумы, вы ведь знаете, а я совсем...

Молодая женщина, казалось, блуждала в собственных словах, терялась в мыслях, и то и дело повторяла что-то невнятное, пока священник не взял её за руку, осторожно пригладил и велел сделать глубокий вдох.

— Вам не следует оправдываться. Я немедленно принесу вам свечи и немного ладана. Он поможет уснуть. Но сначала скажите, уверены ли вы, что мне не стоит навестить ваш дом? Я ведь, помнится, уже предлагал свою помощь.

Прихожанка отрицательно помотала головой и ничего не ответила, она всё так же смирно стояла у самого порога и рассматривала деревянные половицы под ногами, пока святой отец продолжал держать её за руку.

— Спаси, Господи, и помилуй рабов твоих, — вздохнул Огай, — вы же не забыли молитву, которой я учил вас, леди Агата? Повторите её, пожалуйста, а я схожу за свечами.

На этих словах он отстранился. Развернулся, бросил недовольный взгляд на стоящего в углу Юкичи и, пройдя через все ряды ровно стоящих скамеек, поднявшись к алтарю, скрылся за узкой дверью, оставив в нарочито громком хлопке двери растерянную девушку, шептавшую молитву как заклинание. Её тихие слова казались абсолютно неразборчивыми и незначительными, в огромном помещении они блуждали как случайно залетевшая муха, назойливая и беспокойная, пытающаяся обратить на себя внимание тех, кому всё равно. И Фукудзава был уверен: священнослужитель возился с ней не из чувства долга или искренности, а лишь из желания поскорее избавиться, прихлопнуть газетой и смахнуть со стола.

Леди Агата успела повторить молитву трижды, как показалось, прежде чем Мори вернулся к ней со связкой свечей и небольшим, размером с ладонь, бумажным пакетиком, в котором, видимо, находился обещанный ладан. Он осенил даму знамением, что-то шепнул на ухо и, целомудренно одарив поцелуем в лоб, выпроводил наружу.

Дверь закрылась, представление окончилось.

— Несчастный человек. — Огай вздохнул и немного расслабил плечи. — Думает, что в её доме живут бесы.

— А они не живут?

Колесо ощущений дало круг, перевернуло все внутренности и намотало на себя натянутые нервы — атмосфера сменилась уже трижды за последние 15 минут, и наёмник совершенно не представлял, как стоило ей соответствовать. Он лишь стоял, напряжённый, и пытался складывать слова в предложения.

Начинало мутить.

— Если вы в это верите, у меня плохие новости. Она всего лишь больна, да и только. Прошлой зимой притащила в церковь ребёнка и сказала, что в нём не иначе, как сам дьявол. И, даже если я спосбен его прогнать, могу не возвращать дочь обратно.

— Так та девочка..?

— Я решил, что так будет лучше.

Отец Мори вернулся туда, где и стоял ранее. Его пальцы цеплялись за рукава собственной сутаны, пока он нервно кусал губы, смотрел вниз и немного влево, при этом всём не умудряясь выглядеть фальшиво. Было в нём сейчас нечто живое, почти даже человечное, и Фукудзава едва зацепился за этот образ, кончиками пальцев ухватился за неосязаемую веру.

— Понять не могу: вы правда святой или опять углядели в чужом ребёнке собственное развлечение?

— Что значит ваше "опять?" — вера вдруг стала холодной. Амарантовое пламя более не жгло, оно промораживало до самой сути. — Оставьте свои предположения публичным домам.

Внутри наёмника ад покрывался льдом.

Образ человечности разбивался узорчатыми стекляшками, трескался кривоватым изгибом улыбки.

— Лучше ответьте: что это вы собирались со мной делать?

Священник протянул руку, коснулся аккуратно чужого запястья и чуть приподнял, возвращая к себе на шею, вынуждая касаться и проводить осторожные полосы кончиками ногтей. Пальцы ощутимо дрожали, но то абсолютно не страх — лишь колкий трепет перед неизвестным, вынуждающий напомнить обо всей гнили, что растекалась по венам и сосредотачивалась мыслями, озвучить которые — приговорить себя к сладостной смерти.

— Вы хотели убить меня, Юкичи? — в вопросе слишком много детской заинтересованности, никакого обвинения или упрёка.

— Слишком много чести.

Огаю больше не нужно удерживать руку — Фукудзава касался сам: обхватывал пальцами горло, но не сжимал, заставлял чуть приподнять голову, и осматривал, словно оценивающе, выискивал в острых скулах и прищуренных глазах ответ, который наверняка где-то там и остался.

Но его не было.

И пустота, чёрная, обволакивающая, похожая на темень исповедальни, подбиралась к горлу желанием разбить эту блядскую ухмылочку не костяшками, а укусом по-сильнее.

Немыслимо.

— Тогда что же? Если хотели напугать, у вас плохо вышло. Старайтесь лучше. — звучание голоса всё тише, оно почти заискивающее, науськивающее, предлагающее не просто коснуться запретного, а вгрызться яростно и забыться. — Вас возбуждает насилие? Вы поэтому людей убиваете? Ну же, скажите мне, Юкичи. Мы ещё даже не начали исповедь.

— Оставьте свои предположения публичным домам. — вернул наёмник брошенное и отстранил руку, мысленно поругав себя за неуверенность. — Вы меня просто раздражаете.

Священник цыкнул и назидательно покачал головой в разные стороны, не лишая себя довольной улыбки, в эту самую секунду роднящей его со всеми земными тварями. Самодовольство впивалось в тело терновыми шипами, царапало и разрывало страницы Библии, которые Огай без конца цитировал.

— Гневливы? Будьте таким по отношению к своим грехам, бейте свою душу, бичуйте совесть.

Заученные строки, слово за словом накидывали тугие петли, по рукам и ногам связывали — одновременно лишали путей к отступлению и открывали возможность сделать шаг навстречу.

— Вам действительно нравится быть таким до омерзения набожным? Я был прав на ваш счёт: вы лживы. Но ошибался в одном: святость вас абсолютно не тяготит.

— Ну я же священник в конце концов, неужели только заметили? — почти даже обиженный ответ.

— Если лишить вас святости, — тихо и чётко произнёс Юкичи, — избавить от сияющего притворства и обнажить всю грязь, что от вас останется?

Мори облизнул губы и осклабился с вызовом:

— Проверьте сами.

И эти слова — достойнее каждого из приглашений, что можно услышать. Ладони с нажимом легли на плечи, коснулись шероховатой ткани сутаны и спустились ниже, вынудили сложить руки в молитвенном жесте, поднести к губам и замереть.

— В таком случае, простите меня, отче, — жар дыхания опалил кожу, — ибо я согрешу.

Огай мог бы подумать, что ему кажется: в запахе ладана и церковных свечей каждый прихожанин хоть раз ловил головокружение и галлюцинации, именуемые не иначе как бесами. Смешно, ведь Фукудзава не бес, он куда хуже — человек, преисполненный сладостной греховностью. А работа священнослужителя, которая никогда не была такой сладкой до сегодня, — помочь справиться с одолевавшими разум и тело искушениями.

Мори кусал язык и возвращал себя в реальность: тихий голос дурманил, прикосновения размывали картинку перед глазами и не оставляли ничего, кроме отчаянного желания не растягивать подразнивания надолго.

Фукудзава же действовал по собственным желаниям, неторопливо расстёгивал пуговицы на сутане, пряча лицо в шее над жёстким высоким воротом. Он кусал тонкую кожу и, стараясь не сильно задумываться о собственных действиях, вылизывал чувствительный участок за ухом, после чего прикусывал ушную раковину. Руки, хаотично шарящие по телу, казались горячими даже через одежду — если на теле остались ожоги, Огай будет только рад их увидеть.

— Знаете, я тут подумал, — сдавленно усмехнулся святой отец, вцепившись длинными тонкими пальцами в одежду наёмника, — с точки зрения тяжести греха, что хуже: совратить священника или поддаться на совращение?

Фукудзава выдохнул недовольным рыком в лицо и дёрнул сутану, отрывая несколько последних пуговиц.

— Говорите так, будто соблюдали целибат всю жизнь. Я в эту чушь не поверю.

Зубы царапнули шею.

Огай, запрокинув голову, подставлялся под грубые ласки и откровенно веселился со всего происходящего — переместил руки, зарылся пальцами в волосы и ощутимо дёрнул, вынудив отстраниться. Произнёс в губы:

— Вам было бы куда проще, окажись я абсолютно невинен.

В следующее мгновение его увлекли в поцелуй — рваный, жадный, слишком жаркий и влажный, такой, что он один — предательство перед всей церковью. Святые наверняка смотрели на них с икон, и, Боже правый, Мори готов на всё, чтоб им понравилось.

Он даже не сразу почувствовал, как последовал, увлечённый, вслед за Юкичи глубже в основной зал. Поцелуи сменялись укусами, поглаживания оставляли царапины, а в голове, одна за одной, пропадали всякие разумные мысли.

Дыхание в высоких сводах церкви звучало объёмным эхом, но обоим не терпелось узнать, как способны разноситься стоны.

Когда рубашка, вслед за сутаной, оказалась стянута с плеч, повисла на сгибах локтей, Мори улыбнулся, глядя в глаза, и подтолкнул наёмника к одной из скамей в первом ряду — устроился сверху, оседлав бёдра, и придвинулся ближе. Теперь его черёд раздевать Фукудзаву, и священник не так терпелив: оторвав первые пуговицы, рывком выдернул рубашку из брюк и потянул вверх, чтобы просто стащить через голову, а после обвести ладонями всё тело, болезненно укусить над ключицей, языком оставить несколько влажных полос на шее. Юкичи прорычал с сомкнутыми губами — причина тому Огай, слишком нетерпеливо и похабно трущийся собственным возбуждением о напряжённый живот. Застёжка брюк больно давила на член, но священник не замечал этого — его увлекал разъярённый взгляд, оценивающий каждый изгиб худого и бледного тела так, словно собирался разодрать в клочья.

Восхитительно заманчивая перспектива.

— Вы так грозились лишить меня святости, — Мори улыбнулся и облизнул губы, — что я на секунду даже поверил. Но такими темпами я скорее усну, чем кончу. Сделайте что-нибудь.

Издёвка сработала как и предполагалось, если даже не лучше: Фукудзава заставил святого отца подняться, чтобы снова усадить на скамью и развести податливые колени: поцеловал внутреннюю сторону бёдер прямо через ткань, прижался губами к паху, провёл языком, а после стащил брюки вместе с бельём, коснулся уже напрямую. Огай впился зубами в собственную ладонь, стараясь удержаться от стона, но стоило языку собрать с головки капли выступающей смазки, как вниз по руке потекла тонкая струйка крови, а кислород сгорел в беззвучном крике.

Всего лишь пары словно случайных касаний было достаточно, чтобы раздразнить, позволить надеяться на большее, а после — непростительно — отстраниться, поцеловать так сухо, как удостаивались только покойники.

— Довольны? — насмешка, похожая на плевок; бровь вздёрнута, а во взгляде неприкрытый вызов.

— Если это всё, что вы можете, боюсь, у меня и выбора нет. — он поднялся на ноги, стараясь не выдавать так просто дрожи в своих коленях, оценивающе посмотрел на сброшенную одежду и, подумав о том, что до вечерней службы не так уж и долго, снова подтолкнул Фукудзаву к скамье. — Оставьте свои эксперименты, на них нет времени.

После этого он прошёл в сторону алтаря, чтобы минутой позже вернуться с лампадой, полной ароматного масла.

— Уверен, вы никогда не задумывались о подобном применении елея. Но вы ведь не хотите сделать мне больно?

Таким голосом, уходящим куда-то в нос, обычно разговаривали проститутки, с которыми наёмнику приходилось иметь дело.

Они тоже изображали невинность, из-под пышных ресниц смотрели, немного сведя брови, прямо в глаза и просили жалостливо быть аккуратнее, после чего широко открывали рот.

Юкичи никогда не позволял им касаться: не усаживал на колени, как делал это прямо сейчас, не оставлял под пальцами красные пятна на коже и не кусал до протестующего мычания прямо в плечо.

— Вообще-то я хочу сделать вам больно.

— Главное, убедитесь, чтобы я мог стоять после.

Почти равнодушное согласие, пока Мори жался от пульсации после укуса, расправлялся с застёжкой на чужих брюках и был, казалось, слишком сосредоточен на ней, чтобы думать о чём-то ещё.

Фукудзава пытался рассмотреть в их спонтанном действе хоть толику разумности, нечто, что не ставило в положение виновных перед законом земным и Божьим. Но не существовало между ними более ничего, кроме желания. Голодного, яркого, затмевающего все прочие чувства. Оно кружило голову, застилало глаза, пересушивало горло, а пальцы вынуждало дрожать. И Огай жался к Юкичи всем телом, пока тот, глубоко и жадно целуя его, обильно покрывал свой член скользким маслом.

Священник чуть отстранился лишь для того, чтобы облизнуть губы и, зачерпнув немного елея, завести руку за спину.

— Через это святое помазание, — дурманяще приторным тоном произнёс он наёмнику на ухо, касаясь входа умащёнными маслом пальцами, проникая внутрь лишь на две фаланги, смазывая, но не растягивая себя намеренно. — по благостному милосердию Своему…

Священные слова заставили грубые руки до боли сжать пальцы на худых бёдрах.

— …избавив тебя от грехов, да спасёт тебя и милостиво облегчит твои страдания.

Огай широко улыбнулся, и Юкичи показалось, что если тот решит медлить еще хоть немного — безумие окончательно поглотит обоих, сожрёт без остатка и оставит безликие оболочки, ни на что более не похожие.

— Аминь.

Святой отец зашёлся смехом, чуть приподнялся для удобства, позволяя провести языком от изгиба плеча вверх по открытой шее и толкнуться, не подготавливая, протяжно, медленно, плавно. Спазм удовольствия до боли скручивал напряжённые мышцы. Мори едва не вскрикнул от полноты ощущений и немыслимого восторга — он теснее свёл колени, вынуждая Фукудзаву замереть на пару мгновений, чтобы иметь возможность в полной мере прочувствовать эту заполненность: немыслимую, горячую, восхитительную в высшем своём проявлении. И только потом позволил двигаться: насаживался, пытался найти нужный ритм и привыкал, пока наёмник, с издёвкой, толкался рвано и слишком медленно. Не будь всего контекста, священник бы подумал, что ему и правда старались не навредить.

Глупая мысль, отгоняемая подальше собственным голосом: стоны, пошлые, богохульные, нетерпеливые, гулким эхом отдавались от стен и высоких сводов украшенного мозаикой потолка. Горячие руки на коже, горячий член внутри, горячее дыхание, сбивчивый горячий смешок у самого уха — всё это слишком пьянило, бросало в жар, сводило с ума, но было таким ничтожно маленьким; хотелось большего. Перед глазами пряди серебристых волос, пустые ряды скамей и сотни глаз: пускай отец Мори и не соблюдал предписанные правила, но он никогда не нарушал их в церкви — не смог бы оправдаться перед теми, кого трахал.

Но с Юкичи оправдания не нужны, и осознание этого доводило до дрожи, до хриплого смеха, вырывающегося из горла взамен ненужных просьб не сдерживаться.

— Вы можете считать меня кем угодно, — выстанывал священнослужитель, и слова его сопровождались ритмичными шлепками кожи о кожу; прерывистое дыхание оставляло на губах Юкичи открытые раны. Они не целовались больше, однако были достаточно близко, чтобы в любой момент возобновить. — но это не изменит того, что я верю. Верю, например, что дева Мария трахалась как последняя дрянь, перед тем как явить нам Спасителя.

И снова смех, наполненный удовольствием, грубыми толчками и тихой рычащей просьбой заткнуться.

— А ещё верю, что она ругалась как пропойца, пока её драли, вколачивали в пол до звёзд перед глазами. Вы покажете мне звёзды, Юкичи?

Фукудзава кусал губы, царапал зубами границы челюсти, вылизывая тонкую кожу, и сразу после оставлял яркие, ярче даже, чем звёзды, отметины похоти на шее священника — разочарование лишь в одном: римский воротник слишком высок, чтобы обнажить хотя бы одну.

Интересно, мог бы Огай проповедовать голым?

— Вы только что сравнили себя с девой Марией? Безумный человек. — выдох прямо в грудь, чтобы после лбом уткнуться в ключицы, подтянуть отца Мори ближе к себе, хотя, казалось бы, уже невозможно, и кожей ощутить, запомнить изгибы напряжённых мышц.

Тело священнослужителя выносливее, чем могло показаться на первый взгляд: он стройный, но сильный, как молодая яблоня эдемского сада, корнями уходящая в преисподню. Вечноцветущий, с единственным плодом в самой гуще царапающих руки веток — не дотянешься, даже если сломаешь каждую.

Но прямо сейчас ранили не ветки, а смех.

— Ну что вы, я куда лучше. Лишён возможности понести от вас.

Амплитуда размеренных толчков неспешно менялась: плавные и размашистые, они стали чаще, сильнее — Юкичи двигался только внутри, брал глубоко и выверенно, вынуждал Огая прерывать слова на короткие вскрики, чаще хватать ртом воздух, а белые волосы наматывать на пальцы, чувствуя, как слабеют и трясутся тонкие руки. Мори не отказывал себе в проявлениях наслаждения, но сил его хватало, лишь чтобы цепляться, чувствовать, как саднит горло, а ещё сильнее саднит внизу, как от этой боли, полоснувшей через всё тело белыми вспышками, удовольствие лишь продолжало нарастать, становилось практически нестерпимым.

— Раболепный служитель перестал отказывать себе в искренности? Что будет, если вас услышат? — тихий шёпот в противовес отчаянным стонам.

— Тогда они зайдут посмотреть, что происходит, — смешок на ухо, чтобы после, совсем игриво, прикусить губами и оттянуть мочку уха, — И увидят, как вы трахаете священника. Разве не весело?

Язык оставил влажную полосу на виске; целоваться, мокро и развязно, пачкаться в собственной и чужой слюне хотелось до отвращения, но святой отец выжидал правильный момент — чёртов наёмник слишком хорош, с ним и правда так легко получилось забыть о приличиях.

— Скорее увидят, как похабно вы тут выгибаетесь и раздвигаете ноги.

— Одно другому не мешает. Но, пожалуй, в следующий раз действительно стоит найти место спокойнее.

Непрошенную фразу священник закусил на языке, мысленно проклянул себя и, попытавшись отвлечься на собственные стоны, заглушить постыдное желание заиметь наёмника для периодических встреч, когда хотелось бы ощущать в заднице член, а не пальцы, понял, что ему не ответили. Юкичи целовал шею и плечи, сминал бёдра и шарил руками по телу, раздразнивая и разнося повсюду их общую похоть, но партизански молчал и никак не комментировал сказанное.

Нелепое смущение быстро ушло, оставив после себя застилающее глаза раздражение. Теперь была очередь Мори сжимать пальцы на горле, оставлять синеющие полосы, смотреть в насмехающиеся глаза с презрением и тихо шипеть, не прекращая движений:

— Сейчас же скажите, что мы повторим. — хватка ещё сильнее, тон по-солдатски угрожающий. — Сейчас же.

Фукудзава царапнул ногтями соски, ответил сипло, с такой многообещающей интонацией, что кончить хотелось, даже не прикасаясь к себе руками:

— Надеюсь, алтарь достаточно крепкий?

Больше ничего и не требовалось.

Эхо последней фразы осталось лишь в голове святого отца, оно рикошетило там единственно оставшейся трезвой мыслью, всё остальное же было сосредоточенно на ощущениях: картинка перед глазами смазана, и существовали лишь образы — касания, дыхания, чуть стонущие шёпотки и абсолютно непотребные хлюпающие звуки поцелуев. Мори тёрся членом о свои ладони, о чужое поджарое тело, покрытое застарелыми шрамами и готов был уже восславить Господа, когда Юкичи сам прикоснулся к нему: собрал пальцами смазку с головки, растянул по всей длине, сжал тугим кольцом у основания и медленно поднялся вверх, чтобы начать заново.

Вдруг показалось, что весь кислород в церкви выгорел.

Такое иногда случалось: свечи зажигали по праздникам, и к вечеру становилось невыносимо душно, головокружительно, но никогда, как сейчас — сладко, страстно, так, что забывалось едва ли не собственное имя.

Быть может, однажды они пришли бы к тому, что Юкичи тоже отрёкся от сковывающих правил светского приличия.

Быть может, это случилось бы в момент, когда Огай, расхристанный, возбуждённый, упирался поясницей в алтарь, ногами прижимал наёмника к себе и в чужих шумных вдохах различал бы собственное имя.

Это было бы забавно.

Дьявол, да это было бы просто превосходно!

Мысли возбуждали не слабее действий — Мори выгнулся до болезненной вспышки в спине и вскрикнул, словно от острой боли.

Это в самом деле почти болезненно — он кончил, изливаясь на собственный живот, изогнутый в немыслимую дугу. На этот раз даже не удовольствие — насыщенное облегчение, такое, что от полноты этих ощущений едва ли не хотелось потерять сознание.

Сейчас его удерживали лишь грубые руки и узкий зрачок в стальных глазах, смотрящий оценивающе.

В голове абсолютно пусто, но священник, словно по наитию, обрамил ладонями лицо и впился ленивым поцелуем: провёл кончиком языка по губам, скользнул глубже, огладил зубы и коснулся нёба. Он позволял приглушённо стонать себе в рот, пока не почувствовал растекающийся жар горячей спермы, и лишь потом отпустил. Провел пальцами по уголкам губ так, словно вытирал вовсе не слюну, а после осклабился — Огай судорожно искал взглядом в наёмнике сожаление, быть может осознание неправильности произошедшего или нечто подобное, но находил лишь неуёмную жажду продолжить.

Отлично, быть может позднее.

Сейчас же он, подрагивая и удерживаясь за спинку скамьи, поднялся на ноги: наклонился, не прерывая зрительного контакта, поднял свою одежду и вновь выпрямился, ожидая хоть каких-нибудь слов. Забавное зрелище — даже полностью обнажённый, со стекающей по бедру струйкой спермы, растрёпанный и разморенный, покрытый бессчётным количеством укусов, отец Мори продолжал выглядеть так же, как и обычно. Если лишение святости затянется надолго, Фукудзава не станет возражать: он бы с удовольствием посмотрел, как священник забывается, путается в словах и показательно не заботится об окружающих.

— Изволите готовиться к службе, отче? — нарочитая вежливость веселила обоих.

— А вы что же, остаться решили? — заискивающая ухмылка. — Сегодня в первых рядах. Неужто, уверовали?

— Уверую, если не свалитесь посреди чтения.

Огай пожал плечами и хмыкнул.

Развернулся, чтобы пройти мимо алтаря, задержаться возле него на мгновение, а после скрыться за дверью, напоследок подмигнув распятию с ближайшей колонны.