На Пристань Лотоса медленно, неохотно наползали стылые осенние сумерки. По чёрной ряби озёр, кажущимися почти обнажёнными без бесчисленных стеблей и бутонов цветущих лотосов, плавали жёлтые пятна фонариков, горящих на столбиках мостков. Всё прибрежье было освещено ярко, чтобы никто не свалился в воду по неосторожности, и лишь паутинка беседок, раскинувшихся на дальних озёрах, оказалась погружена в практически ничем не рассеиваемый мрак.

Юй Цзыюань нравилась темнота: в ней можно было дать волю своим эмоциям и чувствам, не боясь, что кто-то заметит чуть сгорбленную спину и сеточку морщин на лбу и в уголках губ — следы извечного напряжения. Сумерки всегда казались ей более дружелюбными, чем пылающий полдень, и даже в годы молодости, когда она ещё выбиралась на ночную охоту, время, в которое тёмные твари едва-едва начинали пробуждаться, вселяло в неё спокойствие, граничащее с чувством внутренней гармонии. Ей нравилась тишина, что опускалась на мир вместе с ночью, ведь она позволяла усмирить бушующий в сердце и разуме шторм, что никогда не давал выдохнуть спокойно и остановиться, обозревая устроенные собственной рукой разрушения.

Этим вечером мысли казались ещё более громкими и невыносимыми, чем обычно, так что Юй Цзыюань осталась в полном одиночестве, отослав прочь даже Иньчжу и Цзиньчжу, не желая видеть рядом с собой никого, кто мог бы потревожить её покой. В самой дальней беседке, из которой не слышались даже звуки раскинувшейся на берегу резиденции, практически абсолютная тишь прерывалась только плеском воды, ударяющейся о деревянные сваи. И Юй Цзыюань ощущала себя практически спокойно здесь, опираясь локтями о деревянную перегородку и бездумно крутя между пальцев сломанную нефритовую заколку, которую уже давно следовало выбросить, но рука отчего-то не поднималась.

Сейчас, вопреки обыкновению, её мысли занимал отнюдь не Вэй Усянь, которого небеса ниспослали на её голову не иначе как в качестве наказания за грехи прошлой жизни. Вместо этого невыносимого мальчишки её размышления касались совсем другого человека, который своим внезапным появлением успел повернуть размеренный поток жизни в Пристани Лотоса в совершенно непредсказуемую, но при этом довольно любопытную сторону, и Юй Цзыюань едва ли не впервые в своей жизни предпочитала не вмешиваться, а просто наблюдать за крошечными, но стремительно накапливающимися изменениями. И пусть пока было неясно, что именно принесёт её дому присутствие второго молодого господина Вэнь, уже сейчас ощущался лёгкий ветер перемен. И перемен, как ей ощущалось, совершенно точно не разрушительных.

Вэнь Чао помнился ей слабо: младший сын Вэнь Жоханя предпочитал держаться подальше от людей, над которыми он не мог доминировать слишком явно. Он не снискал большой славы как заклинатель, зато был у всех на слуху за счёт мерзкого характера и привычки пользоваться своим положением ради унижения окружающих. Юй Цзыюань, не посещавшая собраний кланов и выходящая за пределы Пристани Лотоса только на ночную охоту, никогда не видела второго молодого господина Вэнь лично, а потому могла строить впечатление о нём только посредством чужих глаз и ушей — и создаваемый образ, прямо говоря, не внушал ни единой положительной эмоции. Избалованный, властолюбивый мерзавец, считающий, что весь мир должен находиться у его ног, — под стать своему окончательно обезумевшему отцу.

Тот самый мерзавец, который отправил им предупреждение, рискуя не только своим положением, но и жизнью, мерзавец, получивший страшную и унизительную рану благодаря собственному родителю, мерзавец, вышедший прямиком к своему мучителю даже несмотря на то, что едва мог стоять на ногах после всего пережитого…

Вэнь Чао оказался вовсе не таков, каким его представляла Юй Цзыюань. И это мягко выражаясь.

Отчасти этот мальчик напоминал А-Ли, если закрыть глаза на очевидную склонность к проказам, роднящую его с личным наказанием Юй Цзыюань. У него было доброе сердце, он терпеть не мог конфликты и старался сделать всё, чтобы находящимся рядом с ним людям было уютно, даже если это шло вразрез с его собственными интересами и желаниями. Когда хоть чей-то взгляд касался его, этот ребёнок улыбался, шутил, вёл себя столь легко и непринуждённо, что совершенно забывалось и о его шрамах, и о том, как они были получены. Однако однажды ей довелось застать Вэнь Чао в одиночестве — и, стыдно признаться, Юй Цзыюань не сдержала мимолётной дрожи, увидев пустой взгляд юноши, обращённый в никуда, и лишённое какого-либо выражения бледное лицо, на котором бугристая линия шрама выделилась в тот момент особенно отчётливо.

А-Ли тоже улыбалась, стараясь скрыть от окружающих собственные переживания и не желая никого волновать; Вэнь Чао, судя по всему, принадлежал той же породе людей. Но Юй Цзыюань не могла утешить даже собственную дочь, что уж говорить о совершенно постороннем ребёнке? Она никогда не была мастером слова и ласковых жестов — ей этого и не требовалось. Но в такие моменты, когда она видела детей, практически сломленных жестокостью судьбы и нуждающихся в помощи, Юй Цзыюань как никогда остро ощущала собственное бессилие. И это чувство выводило из себя куда успешнее прочих, ведь она не могла обвинить никого, кроме себя самой, в отсутствии способности толком выражать человеческие эмоции, за исключением злобы, ярости и раздражения.

Юй Цзыюань никогда не жалела о том, какой являлась, и всё же ей хотелось уметь сделать хоть что-то в моменты, когда её детям требовался не толчок в нужную сторону, но мягкое поддерживающее слово. На Цзян Фэнмяня, способного на подобное, рассчитывать и не стоило: он никого не замечал в тени своего драгоценного Вэй Усяня, даже тех, кто в нём по-настоящему нуждался. Но сил злиться на него за это уже не было: все иссякли за прошедшие годы. Оставалось только принять собственные недостатки и молить небеса о том, чтобы рядом с этими сильными, но такими уязвимыми детьми всё-таки оказались нужные люди.

Принять и понадеяться, что им, в отличие от неё, не придётся прятаться в сумерках от чужих взглядов, чтобы никто не смог заметить даже крохотной трещины в крепкой защите.

За спиной вдруг послышался лёгкий скрип досок, знаменующий присутствие кого-то ещё; на самом деле, не нужно быть провидцем, чтобы догадаться, кто именно решил потревожить уединение хозяйки Пристани Лотоса. Этот человек явился подобно злобному призраку на мимолётное упоминание собственного имени в неосторожной мысли — и Юй Цзыюань могла бы сыронизировать на этот счёт, не желай она больше всего на свете просто отдохнуть. От людей, от собственных мыслей и переживаний, от разбитых надежд и растоптанной в пух и прах веры во что-то хорошее, ошмётки которой не давали спокойно дышать до сих пор.

Вот только этому человеку, конечно же, было плевать на её чувства — как и всегда. Так что его шаги, звук которых Юй Цзыюань могла бы узнать из сотен и тысяч, сама того не желая, не сбились с размеренного ритма, приближаясь неторопливо, но неотвратимо.

— Моя госпожа, — голос, раздражающий своими извечными виноватыми интонациями и притворной обеспокоенностью, перекрыл успокаивающий плеск воды.

«Кого ты пытаешься обмануть?» — мысленно хмыкнула Юй Цзыюань, пожалев на мгновение, что просила подать ей чай, а не вино. На слегка нетрезвую голову перенести очередной разговор с живым воплощением её разрушенных надежд было бы куда легче.

— Глава клана Цзян, — отозвалась она холодно, спрятав сломанную заколку в рукав и обернувшись к незваному гостю с привычно идеальной осанкой и маской строгости на лице. Ни к чему этому человеку видеть, насколько ей всё надоело: хотя бы толика жалости в его глазах убьёт её окончательно.

Их разговоры всегда походили на поединок в её представлении, и сейчас её рука, держащая клинок, была не настолько тверда, как обычно; оставалось надеяться, что Цзян Фэнмянь окажется слеп к этому, как и ко всему тому, что не касалось Вэй Усяня.

— Моя госпожа, — повторил зачем-то глава Цзян, но уже с тихим вздохом. Как будто ему одному было нелегко, как будто он один желал оказаться отсюда как можно дальше.

Юй Цзыюань не сдержала ядовитой ухмылки: как и всегда, не замечает ничего и никого, кроме себя и этого невыносимого мальчишки. Так зачем притащился сюда, прекрасно зная, что тёплого приёма ему не окажут?

— Что тебе нужно? — спросила она, скрестив руки на груди.

Возможно, следовало занять место за чайным столиком, приглашая к беседе, но этого разговора не хотелось никому из участников — так к чему лишние обманки? Юй Цзыюань намеревалась как можно скорее избавиться от неприятной компании и вновь остаться наедине с собой и умиротворяющим плеском воды, и планы Цзян Фэнмяня её совсем не заботили.

Тот же, вновь вздохнув с таким видом, будто собирался отбывать неприятную, но необходимую повинность, без приглашения вошёл в беседку и сел за столик. Юй Цзыюань лишь желчно усмехнулась, но со своего места не сдвинулась. Если он хотел что-то сказать, что ж, пускай, она его выслушает, но на этом всё. Она не обязана поддерживать разговор, радуясь, что её драгоценный муж снизошёл до беседы с ней, — какая щедрость с его стороны, надо же! Вот только если речь снова пойдёт о Вэй Усяне, пусть не удивляется, если ему в лицо что-то прилетит, та же сломанная шпилька, например. У Юй Цзыюань терпение было далеко от безграничного.

— Я хотел бы, — Цзян Фэнмянь сделал небольшую паузу, будто бы собираясь с силами, — обсудить ситуацию со вторым молодым господином Вэнь.

Что ж, ладно, это кое-что необычное. Обычно их разговоры крутились, тем или иным образом, вокруг одной персоны, но не сегодня. Успело случиться что-то плохое, или же глава Цзян обеспокоен, что присутствие этого мальчика отрицательно скажется на Вэй Усяне? Даже немного интриговало, что именно послужило причиной настолько сильного волнения, что хозяин Пристани Лотоса решил поделиться мыслями со своей супругой.

— Сейчас? — скептически приподняла бровь Юй Цзыюань. — Несколько поздновато отказывать ему в укрытии, когда ты позволил остаться даже Вэнь Чжулю.

Оставлять в Пристани Лотоса верного пса Вэнь Жоханя было опрометчивым, но необходимым шагом: получив возможность хотя бы отчасти приглядывать за Вэнь Чао, пусть и посредством чужих докладов, глава Цишань Вэнь перестал обращать своё внимание на Юньмэн Цзян, сосредоточившись вместо этого на других орденах и кланах. Юй Цзыюань не должна была чувствовать облегчение, но чувствовала всё равно, потому что прекрасно осознавала: задайся Вэнь Жохань целью, от Пристани Лотоса не осталось бы даже пепла. Так что присутствие второго молодого господина Вэнь защищало их в той же степени, что и они укрывали его от пристального внимания окончательно обезумевшего отца.

— Я и не думал отказывать ему в укрытии, моя госпожа, — покачал головой Цзян Фэнмянь, послав на неё взгляд, как бы говорящий: «Как ты могла подумать, что я способен на такую подлость?». Юй Цзыюань скривила губы, но смолчала, хотя в любой другой момент подобный взгляд разозлил бы её до дрожи. — Меня больше тревожит… вся ситуация в целом. Тебе ведь тоже кажется странным то, что произошло со вторым молодым господином Вэнь?

По спине поползли мурашки, и вовсе не от порыва промозглого ветра, всколыхнувшего полы клановых одежд; Юй Цзыюань крепче вцепилась пальцами в собственные предплечья, но больше ничем не показала охватившего её смятения. Она никак не могла ожидать, что речь пойдёт об этом — и что их с Цзян Фэнмянем мысли будут в чём-то близки. Потому что ей тоже казалось безумно странным всё произошедшее с Вэнь Чао, от самой трагедии до того, что могло к ней привести.

Вэнь Жохань всегда откровенно баловал своих детей — так что же должен был сотворить младший сын, чтобы заслужить пытки от его же руки и незаживающий шрам на лице в придачу? Предателей он обезглавливал безо всяких изысков, разве что мог немного помучить шпионов, вытягивая из них необходимую информацию. Так что даже если бы Вэнь Чао и впрямь предал его, глава Вэнь не стал бы его пытать неделями — а затем мчаться в другой клан не для того, чтобы добить, а чтобы… просто развернуться и уйти ни с чем? А затем обрушить свой гнев на безвинных людей, ведя себя подобно обезумевшему от боли дикому зверю?

Что-то в этой ситуации упорно не желало сходиться, и Юй Цзыюань не понимала, что именно. И вот, как оказалось, подобные размышления имелись не только у неё, но и у Цзян Фэнмяня.

Стало быть, мир перевернулся сильнее, чем ей представлялось раньше: у них с главой Цзян наконец-то совпали мнения! Повод для того, чтобы усомниться в трезвости собственного рассудка.

— Тебе кажется странным то, что Вэнь Жохань искалечил собственного сына, или то, что этот сын умудрился уйти от него живым? — поинтересовалась она, всё же усаживаясь за чайный столик.

Цзян Фэнмянь ни взглядом, ни жестом не выдал своего торжества от маленькой победы, но облегчения скрыть не смог: его напряжённые до предела плечи слегка расслабились, а извечная вежливая улыбка на лице стала чуть менее натянутой.

— На самом деле, мне кажется странным и сам второй молодой господин Вэнь, — произнёс глава Цзян, нисколько не задетый ни резким тоном, ни холодными словами жены. — Мне довелось встречать его раньше, и, говоря откровенно, его нынешний образ являет собой едва ли не полную противоположность того, кем он был прежде. В мелочах это практически не бросается в глаза, но если говорить о его мотивах, видении мира и самой его сути, то это как будто совершенно иной человек. Правда, не то чтобы я имел возможность общаться с ним более тесно, чем требовалось для соблюдения минимальных приличий на собраниях кланов, однако и А-Чэн, и А-Сянь согласились со мной в этом наблюдении.

— Надо же, — не смогла удержаться Юй Цзыюань, — ты снизошёл до того, чтобы поговорить с сыном. Или, как обычно, посчитал мнение Вэй Усяня и за мнение А-Чэна тоже?

Цзян Фэнмянь поднял на неё взгляд, полный мягкого упрёка; Юй Цзыюань грозно прищурилась в ответ. Нет, она не собиралась извиняться за свою грубость. Быть может, в какой-нибудь прекрасный момент до этого человека дойдёт, насколько нечестно он поступает с собственными детьми, выделяя Вэй Усяня, и если для того, чтобы подтолкнуть его к этой мысли, ей придётся грубить и дальше, она с радостью продолжит.

— Разумеется, я говорил с А-Чэном, моя госпожа, — вздохнул глава Цзян, будто упрямство жены в очередной раз успело его утомить. — Его наблюдения и помогли мне убедиться в том, что моё мнение не ошибочно.

«Разумеется», — могла бы бросить Юй Цзыюань в ответ, — «твой обожаемый Вэй Усянь берёт пример с тебя и не замечает вокруг себя ничего и никого, если только это не касается его напрямую». Но она промолчала, пусть ядовитые слова и удалось проглотить ценой неимоверных усилий. Поссориться они успеют всегда, но обсудить странности, творящиеся вокруг второго молодого господина Вэнь, и впрямь стоило, причём желательно на холодную голову.

— Изменения настолько разительны? — спросила она вместо так и не сорвавшегося с языка замечания.

Цзян Фэнмянь кивнул, чуть нахмурившись, что выдавало его искреннее беспокойство. Видя замешательство супруга, Юй Цзыюань даже смогла усмирить заклокотавшую в груди злость: если уж этот человек дал сомнениям одолеть себя, то дело и впрямь было серьёзным.

— У А-Чэна хорошо развита интуиция, и не просто так в разговоре он упомянул, будто Вэнь Чао стал вовсе другим человеком, — он даже выделил слова особой интонацией, подчёркивая их значимость. — Полагаю, это мог заподозрить и глава Вэнь, ведь раз изменения стали очевидны для посторонних, то и он не мог их проигнорировать.

— Он заподозрил одержимость, — Юй Цзыюань кивнула собственным мыслям. — Однако подозрения не оправдались.

Цзян Фэнмянь тяжело вздохнул, впервые за всё время разговора позволив себе устало опустить голову и опереться о столик. Он никогда не проявлял своих эмоций настолько ярко, не демонстрировал свою уязвимость настолько откровенно — и это даже пугало отчасти.

Юй Цзыюань ощущала, будто её дрожащее лезвие касалось беззащитного горла противника, который даже не пытался отодвинуться прочь, и это чувство ей жутко не нравилось.

— Да. Второй молодой господин Вэнь остался тем же, каким был в тренировочном лагере, — кивнул глава Цзян, вновь собравшись с мыслями. — Однако не тем, каким был до этого.

— Выходит, он всего лишь явил миру истинного себя? Сомневаюсь, что Вэнь Жохань потерпел бы неудачу, пытаясь изгнать злобного духа из тела собственного сына. Полагаю, и ушёл он лишь из страха перед последствиями собственного заблуждения, — уже сказав это, она испытала невероятную горечь.

Этот ребёнок перестал притворяться — и его бросили в ад, устроенный собственным отцом. Насколько же слеп и глух оказался Вэнь Жохань, чтобы совсем не знать своего ребёнка, да настолько, что мысль об одержимости была ему ближе, чем допущение собственной невнимательности? Этот безумец готов был пойти на что угодно, лишь бы не признавать собственную ошибку, — и всё закончилось трагедией, едва не обернувшейся смертью второго молодого господина Вэнь. Он не желал никого слушать и слышать, пока не стало слишком поздно.

Интересно, увидел ли Цзян Фэнмянь себя в этом кривом отражении? Осознал ли, насколько они с А-Чэном чужды друг другу, и сколько в том его собственной вины? Не потому ли он пришёл сюда, к ней, прекрасно зная, что вместо разговора может нарваться на очередную бессмысленную ссору?

Юй Цзыюань хотелось смеяться, пусть ей было совсем не весело. Этому человеку понадобилось увидеть чужую трагедию, чтобы осознать простейшую истину, которую до него пытались донести годами. А не произойди подобного с Вэнь Чао, то что, Цзян Фэнмяню потребовалось бы пережить что-то сродни сожжению Пристани Лотоса, чтобы прийти к этому выводу?

В какого же глупца она была когда-то влюблена, небеса милостивые.

— Быть может, — Цзян Фэнмянь опустил взгляд на собственные руки, и последние следы вымученной улыбки пропали с его лица, уступая место непритворной усталости. — Быть может, произошедшее со вторым молодым господином Вэнь является уроком и для нас.

— Для нас? — Юй Цзыюань рассмеялась, будто бы услышала самую смешную шутку на свете. — Нет, Цзян Фэнмянь, это урок для тебя. Это ты никогда не замечал собственных детей за Вэй Усянем, это ты понятия не имел, чем именно обернулся для А-Ли разрыв помолвки с Цзинь Цзысюанем, это ты всегда замечал А-Чэна лишь тогда, когда сам Вэй Усянь обращал твоё внимание на него! Ты знаешь, что твой сын совершенствует стиль парного меча? Стиль, который ты демонстрировал даже не ему, а этому паршивцу! Ты знаешь, почему твоя дочь не покидает Пристани Лотоса с самого разрыва помолвки? Потому что невеста, от которой отказались, не вызывает ничего, кроме презрения и жалости! Но кто такие А-Чэн и А-Ли, когда есть такой удобный и идеальный Вэй Усянь, который никогда и ничем тебя не разочарует, верно? Зачем тебе нужны твои дети, когда есть…

— Довольно!

Этот выкрик был сродни пощёчине — для них обоих. Однако Юй Цзыюань была не из тех, кого так просто заткнуть; она лишь усмехнулась в ответ, глядя на побледневшего, тяжело дышащего мужа, и оперлась на руки, намереваясь встать и уйти, оставив последнее слово за собой.

— Ты можешь сколь угодно обвинять меня в несправедливости, однако не забывай: ты сам такой же, — припечатала она, не отрывая взгляда от потемневших глаз супруга, в которых с каждым сказанным ею словом всё явственнее проступала боль. — Но я, по крайней мере, не скрываюсь за маской доброты. Я хотя бы помню о том, кто мои дети и кого я должна защищать в первую очередь. Быть может, из меня вышла отвратительная мать, но я дала своим детям всё, что только могла. И ты. Не смеешь. Меня попрекать.

Вот и всё. Она сорвалась вновь и сказала так много — но вряд ли этот человек потрудился услышать её. Неважно, молча он принимал её упрёки или спорил с ней, её слова никогда не достигали его сердца.

Ведь кто такая Юй Цзыюань, когда есть Цансэ Санжэнь? Была, вернее, но сути это не меняет — и не изменит никогда. Уж Юй Цзыюань понимала это, как никто другой.

Цзян Фэнмянь молчал — и, видят небеса, от этого молчания она тоже смертельно устала. Как и от всего того, во что превратилась её жизнь. Бесконечный порочный круг из обязанностей, провальных попыток удержать в своих руках хоть что-то и не доломать окончательно, необходимости держать лицо, демонстрировать силу, даже когда руки дрожали не от злости уже, а от мысли, что так будет всегда, что от этого не скрыться, что она застряла в этом навечно, будто глупая муха, угодившая в янтарь.

Когда-то она была грозной заклинательницей, слава которой шагала впереди неё самой, — а теперь Пурпурная Паучиха сама запуталась в собственной паутине и существовала в ожидании момента, когда же она наконец подохнет от голода, так и не сумев освободиться. И не было никого, кто хотел бы помочь ей, кому бы она позволила помочь себе — потому что для этого должна была подпустить непозволительно близко к самому уязвимому. А доверять людям Пурпурная Паучиха разучилась ещё до того, как надела фиолетовые одежды, сотканные из унизительных и насмешливых шепотков о том, кого Цзян Фэнмянь хотел бы видеть рядом с собой на самом деле.

Вот и осталось ей только барахтаться — до тех пор, пока нити паутины не обвяжут её горло и не удавят, положив всему этому конец.

Злость испарилась так же быстро, как и вскипела; Юй Цзыюань, не дождавшись никакой реакции на свою вспышку, криво усмехнулась — будто могло быть иначе, в самом-то деле, что за глупости — и направилась прочь. Она слишком засиделась в Пристани Лотоса, неубедительно играя роль, которая никогда не будет принадлежать ей. Пора стряхнуть пыль со своего меча и пойти на ночную охоту, чтобы кровь кипела не от бессильной ярости, а от азарта сражения и преследования добычи. Быть может, даже удастся оторвать Вэнь Чжулю от своего молодого господина — в молодости, помнится, они часто соревновались друг с другом, преследуя одну и ту же цель, и уж дух былого соперничества точно развеет удушающую безнадёжность.

— Моя госпожа.

Но как будто ей позволят вот так просто уйти. И на что она надеялась, интересно? Что её оставят в покое? Нет, пока глава клана Цзян не разворошит её душу окончательно, он не успокоится.

— Что ещё тебе от меня нужно? — она даже не стала оборачиваться, не желая встречаться с ним взглядом.

— Ты не права: я ни на мгновение не забывал о том, что А-Ли и А-Чэн мои дети. И уж тем более я не задвигал их на задний план ради А-Сяня. Послушай меня, — Цзян Фэнмянь чуть повысил голос, заметив, как протестующе вскинулась Юй Цзыюань. — Я никогда не жалел о том, что женился на тебе, и, по правде говоря, не думаю, что у Пристани Лотоса могла быть лучшая хозяйка. Я горжусь успехами А-Чэна, но я боялся, что излишняя похвала расслабит его и лишит стимула к тому, чтобы стараться больше. Я знаю, что А-Ли симпатизировала Цзинь Цзысюаню, но эти чувства были безответны, и разве не жестоко выдавать её замуж за человека, который её даже не желал замечать? Моя госпожа, я знаю, что моё отношение к А-Сяню может показаться чересчур благосклонным, но я просто стараюсь воспитывать его так, как воспитывали бы его родители, чтобы он нёс в этот мир их идеалы. Так в чём же я оказался неправ? В чём моя вина перед нашими детьми и перед тобой? Скажи мне. Потому что я не понимаю, что делаю не так.

Юй Цзыюань замерла.

Отчасти ей хотелось рассмеяться: этот глупец даже не пытается признать свою вину и снова выставляет себя единственной пострадавшей стороной! Отчасти она злилась — примерно по той же причине. И всё же крохотный, совсем незначительный кусочек её души вдруг задался одним простым вопросом, который разом притушил готовый вспыхнуть пожар.

А хватило бы у неё смелости признать, что она в чём-то ошибается? Смогла бы она вот так просто спросить, что же она делает не так? И спросить не у кого-нибудь, а у человека, который способен выдавать правду только тычками, уколами, оплеухами, метящими по самому слабому и уязвимому.

Смогла бы она подставиться под удар?

По запястью царапнуло что-то холодное — сломанная нефритовая заколка, спрятанная в рукав. Ей бы давно быть выброшенной, но нет, почему-то она всё ещё оставалась в шкатулке и даже бывала в руках хозяйки чаще, чем большинство других украшений, других пустышек, подаренных лишь ради того, чтобы потешить самолюбие, приглушить грызущее разочарование, сделать вид заботливого и несправедливо отвергаемого мужа. Или же только Юй Цзыюань вкладывала в эти подарки именно такой смысл?

Нет. Конечно же, она не могла ошибаться настолько серьёзно.

Юй Цзыюань следовало бы молча уйти — или бросить нечто обидное и колкое, отказываясь отвечать на вопрос, но пользуясь возможностью сделать ещё пару болезненных уколов. Чтобы этот человек хотя бы отчасти понял, каково приходится ей, когда его взгляд падает сквозь неё, обращаясь лишь к призраку давно ушедшего прошлого. Но — вот парадокс — впервые она не находила в себе сил даже на это.

«Он не желал слышать и слушать до тех пор, пока не стало слишком поздно», — не касаются ли эти слова и её тоже? Быть может, и до неё пытались достучаться, а она не замечала?

Нет. Не могло такого быть. Она бы наверняка заметила, предпринимай этот человек хоть какие-то попытки пойти навстречу ей, а не призраку Цансэ Санжэнь.

Но ведь сейчас он именно это и делает. Говорит с Юй Цзыюань — едва ли не впервые за все эти бесконечные годы.

И кем она будет, если упустит этот шанс? Не ради себя — надежда на собственное счастье умерла давно и продолжала догнивать до сих пор, но хотя бы ради детей. Ведь и А-Чэну, и А-Ли нужен был отец — человек, который умел делиться своим теплом, если сам того желал. И сколько бы Юй Цзыюань ни злилась, она готова была наступить на горло своей гордости, если это поможет её сыну и дочери.

Именно поэтому она вернулась в беседку и заняла своё прежнее место. Именно поэтому задавила в себе злость, обиду, ярость — и начала говорить. Даже если это было унизительно, даже если выворачивало наизнанку хуже привычной клокочущей злобы, она продолжала. Не ради себя, но ради детей. Перед её глазами уже имелся пример того, до чего всё может дойти, если продолжать сохранять молчание, и она не желала, чтобы подобные раны получили те, кого она обязана была защитить даже ценой собственной жизни.

Пусть её крика не замечали раньше, сейчас её словам готовы были внимать. И если для того, чтобы у А-Чэна и А-Ли в кои-то веки появился отец, ей придётся выломать себя наружу — пускай.

Вот только если эта жертва окажется напрасна, Цзян Фэнмяня не спасёт ничто. И Юй Цзыюань каждым словом, каждым жестом, каждой своей интонацией говорила об этом.

Однако Цзян Фэнмянь, вопреки обыкновению, не пытался сбежать, а действительно слушал. И Юй Цзыюань впервые за бесконечно долгие годы позволила себе понадеяться, что если не у неё, то хотя бы у её детей ещё будет шанс на хорошую семью, которую они, безусловно, заслуживали.

И эта надежда — едва ли не единственная за всю её жизнь — всё-таки оправдалась.