Лавочки таились в сугробах, игриво выглядывая обнаженными деревяшками на улицу, но так и не дождались своего человека, который бы разгреб полы белой шубы и согрелся в их объятиях. Волшебной сказкой переливались сосульки в свете разноцветных окон, опасно нависая над предупреждающим знаком《Осторожно! Тут сосульки!》. Будто кто-то не успел посмотреть на их ослепляющее представление под шепот маленьких сестричек-снежинок, еще по-молодости робко подпевающих на фоне, туманно, чуть различимым жемчугом. Путник в светлом появляется на сцене под уличным фонарем; звучит волнительными шагами, сбитым пробежкой паром, молча опадающим на мягкие ладони. Природа замолкает. Куда так человек мог заплутать, чтобы зваться путником? В ожидания неоправданные и ненадежные, миражом убаюкивающие одну лишь упавшую в голову мечту. Ну, в данном случае – спонтанное решение. Спустя время у подъезда вытопталась восьмерка. Кудрявая голова посмотрела на нее, сначала критикуя нахмуренными бровями, потом руки положили в белые промежутки меж завитками два бычка, и вот уже довольная улыбка: получились очаровательные груди. Не дав насладиться своей работой дольше, на ней оставили уродский след кеда, да, и, причем, так неровно – абсолютно без какой-либо художественной задумки. Хосок резко встрепенулся, возмущаясь на человека, но быстро сменил гнев на милость, как узнал во впалых глазах с дичайшими синяками на бесцветной коже Юнги.

— Мин Юнги! — недовольный комок повернулся и стал еще недовольнее, а вот улыбка Хо – шире. — Я в гости.

— А... — Юн опустил голову, чтобы скрыть, как он справляется с удивлением: вернулся уже с холодным выражением. — Ко мне?

Хо глянул на подъездную дверь, куда его водили, и куда сейчас намеревался зайти Юнги:

— Ну, да. Не к себе же.

Брови приподнялись, обветренные губы дернулись, вызывая резкую боль в скуле, и Юн больше не думал хоть чем-то двигать на своем лице: не создано оно для эмоций. Однако, на счет этого весельчака мнения не изменил – глупый, но логичный. Юнги достал сигарету, огляделся на больно заснеженные лавочки, но не стал прибедняться – сел прямо в снежную гору. Хо рядом с ним. Опять одетый по погоде, а Юнги забыл дома перчатки. Потому руки непослушно тряслись, а сигарета постоянно потухала.

— Дай-ка, — Хо подождал, пока Юн среагирует, и протянет ему свой измученный окурок. Он поднес зажженный к тлеющему, ожидая, спокойно и терпеливо, когда передастся огонь. Юнги топал ногой, но, наблюдая за тускло-освещенным гостем, постепенно словил то же умиротворение, и мысок успокоился, переставая напрягать колено. Отчего так? От его плавных и ненапряженных жестов? От взгляда уверенного, и не убегающего куда попало, лишь бы не видеть чужой образины? Может, это все из-за мягких черт, инстинктивно вызывающих доверие? Хрен знает. Парень затерялся в этой его легенде, созданной аурой художника, и упустил, как карие глаза уже с минуту ждали внимания. Хо улыбнулся тому, как быстро Юн забрал горящую сигарету назад – будто последнюю в его жизни. — Я хотел твои песни послушать.

— Пх, — дергает Юна в смешке, — ну, круто, нан. 

Хо в сарказме улыбается и хочет сказать что-то там про руки музыкантов, но эти руки... в мозолях, шрамах и... расшибленные костяшки – не напомнили ему ни об одном.

— Драка была?

Юнги заметно темнеет и теперь тоже смотрит на свои ладони. Выдавливает из себя мертвое:

— Да.

— М. И кто победил? — продолжает Хо легко, уже отвернувшись от виновниц его разыгравшегося любопытства.

— Мой организм, походу, — Юн прячет ближнюю к Хосоку руку в карман, а другой затягивается пару раз.

— Ты, похоже, не лечишь их.

Юнги кивает молча, ведь и вправду не видит в этом смысла. Само заживет: поливай только спиртиком на гной, как появится. И неважно, что у кого-то другой взгляд на медицину. Например, у Хо:

— Давай я тебя подлатаю, раз уж праздник, — встает парень напротив, рассказывая о каком-то событии. То ли день иронии, то ли анекдотов про иронию, но, Юнги кажется, что все сразу, ибо так налегать из-за каких-то царапин можно только в сюрной комедии.

— Идиот? Тебя не просили, — наезжает грубо и толкает пятками чужие ноги. Те крепкие: мало того, что выдержали, так подошли ближе, зажимая Юна еще больше в сугроб, — эй-эй! Думаешь, я одному навалял, так тебе не смогу?!

— Я тебе, конечно, верю, но, разве, руки настолько не жалко? — улыбается Хо и даже специально наклоняется, чтобы Юн попробовал попасть, но, очевидно, ему лень поднимать руки, тем более в такой душащей резвость ветровке.

Парень поджимает губы в раздражении, докуривает сигарету за пару движений и кидает ее в плащ Хо. Бычок оставляет черный след – ему никто не мешает – и падает на снег уже потухшим, крутится нагло и хитро, будто сам захотел завершить жизнь такой пакостью. Юнги глядит на Хосока с вызовом, мол, и что он сделает искалеченному? Зароет сильнее в снег – Юну и так тут вполне себе комфортно хорониться: прохладно и удобно, а, пока он так лежит, вполне и без применения рук может вредить Хосоку. 

— Я не бью уже битых, — выдыхает Хо с сожалением о своем плаще, что, видимо, навсегда останется с этим чиркашом, — ты меня из себя пытаешься вывести?

Юнги смеется:

— Ну типа.

— Что ж, тогда постарайся сильнее, — предсказуемо чужие колени перехватывают и фиксируют на лавочке, делая из Юна беспомощный кулек, — вылечись, и я тебе вдарю побольнее.

С силой бодрого Хосока, явно плотно поевшего и хорошо поспавшего, Юнги, которого съедал недосып и дезориентировала головная боль, не выиграть. Когда тонкие руки с такой легкостью остановили его ноги, парень почувствовал себя жалко. Он бил изо всех сил. В этот момент прокралась мысль "А, может, реально давно пора лечиться?", и Юн признал, что 《вдарить побольнее》ему действительно необходимо:

— Обещаешь?

Хосок удивляется _такому_ взгляду: просящему, невинному... Если бы речь шла не об избиении, парень даже бы поверил. И пусть эти глаза почти не отличались от предыдущих, безынтересно прикрытых, Хо подумал, что Юнги впервые обнажил перед ним их искры, так сильно похожие на радость. От такого Хосок опешил, проглатывая ком от увиденного яркого безумия, и говорит тихо:

— Конечно. Я за этим и хочу тебя обработать.

Теперь, уверенный, что все пойдет по его плану, Юн мог расслабить ноги, а за ними и все тело, хоть сил и так было не больше, чем у тряпичной куклы:

— Похуй. Пошли.

<center>***</center>

— Ты подрался со старым знакомым? — рассевшись как попало на двух трясущихся табуретках, Хо пытался игнорировать эту турбулентность и ровно попадать по синяку на чужом лице. Иногда он промачивал еще раз вату в йоде, чтобы замазать посильнее. Это, признаться, выводило из себя: Юн дергался от каждого прикосновения, рассказывал тихо. Рассказчик из него так себе: никакой логики, только бэ, да мэ, типо, так вот, и ось так... Хосок старался слушать и надеялся, что кровь из ушей еще не пошла.

— Ну, типо, да. Тася объявила мне бойкот. Игнорит, бляха, — Юнги, чтобы добить терпение врача, закурил, и дальше игнорировал гневный взгляд: не его была идея лечиться, — че у нее в голове – хуй поймешь.

— Пусть. Наобижается и перестанет. Хотя, может, вы с ней похожи, и ты тоже когда-нибудь прекратишь вертеть головой, — холодно намекает Хосок на то, что йод капает и далеко не на повреждение.

— Ну, я ж еще живой, — Юн с ухмылкой наслаждается чужим бешенством, — все еще не бьешь битых?

— Не бью, можешь не бояться, — Хосок прижимает крепко вату к красным костяшкам, что до этого спокойно себе лежали без ожидания такой пытки, отчего Юнги ожидаемо шипит и сжимает зубы с болью, крючится, стараясь не задеть себя сигаретой. — Только лечу.

— Ублюдок... — а руку продолжают вылизывать жгучей жидкостью, — сука, спецом, блять. Пиздец.

— Ладно тебе. Как комарик же, — Хо вылавливает застывшую сигарету в искалеченных пальцах, прислоняется к фильтру губами, затягивается по-хозяйски, и продолжает творить художество – рисует сеточку аккуратно, — потерпи. Чутка осталось. 

Юнги матюгается, не жмотясь запасом, и разрешает Хосоку докурить из его руки. Тот делал это, видимо, специально: чтобы освободить и обработать вторую. Неприятно, больно, и хочется, чтобы это быстрее закончилось – Юн не мог подумать, что это описание его радости. Хотелось смеяться, и парень не стеснялся своей уродливой улыбки, привыкая и согреваясь о чужие кисти. Даже появилось желание играть, хотя, Юнги не был уверен, что что-то выйдет после перерыва и с такими руками, но, была ни была. В памяти на удачу прояснились отрывки, когда он на эмоциях завалил дареный синтезатор сумками, потому получилось его откопать. Серое, как прошлое, в котором его забыли, пианино, вновь стояло посреди комнаты, а Юнги колупался под столом, решая математическую задачку: какую розетку можно освободить и откуда идет каждый провод по углу наклона, ведь он не то, что не помнил – не знал, куда что подключено. Это, отчасти, весело, ведь Юн на момент забыл о боли и тяжести в каждой кости – ловко поднялся за пианино под его глухой шум, лаской обдающем уши. Приготовился. Оглянулся на Хо и вздрогнул: тот улыбался, расслабленно обмякая на столе. Смотрел в спокойном ожидании, что поддало Юну энтузиазма до волнительного кома в горле, который словно ободрал горло до сипения:

— Че пялишь?

Даже перед тем, как поставить пальцы на клавиши без резкостей не обошлось. Хосока это умилило, и он игриво подпел тону Юнги:

— Я жду, маэстро.

Душа утопилась в этой легкой, нашептанной непредвзято, фразе, и Юн заглушил ее звонким септаккордом прежде, чем уши разогрелись красным; закрыл глаза, целиком позволяя себя поглотить вибрации звука из колонок, пробуждающих нечто близкое из спячки, солнечным зайчиком пробежавшее по всем сосудам.

— Кого стесняешься? Громче, — подкалывает его Хо зазря – Юн только разогрелся. Каждый уголок начинает дышать, пропуская музыку сквозь давно засевшую в промежутках тень, которая заставила циркулировать цвета по всей квартире, переливаться их гранями льдинок, скинувших матовую накипь под звенящим токката. Хосок любовался течением издалека, ловя наблюдателем то, что не заметит актер: это место определенно создано для музыки. Даже стены консерватории никогда не смогут так наслаждаться ею, как глухой бетон заваленной квартиры. Потому что в большом зале стулья выстраиваются однообразным ритмом и пустуют всегда: пустуют слепым восхищением и глухими аплодисментами. Тут ничто не перебивает и не спорит с игрой: на каждый такт найдется свой узор в, на первый взгляд, беспорядочно разбросанных вещах. И это безумно вдохновляло. Хо крикнул, — поднажми! — и Юн играл громче, почти рассеивая смех парня. "Да. Тут круто," – подумал Хосок.

— И вот так! — засмеялся Юн, отскакивая мизинцем от высокой ноты где-то справа, а потом зачесал белую челку назад и с безумием глянул на Хосока. Ждал чего-то, восстанавливая дыхание. Хо не хотел пугать эту радость.

— У тя снова кровь пошла, — тыкнул он на руку взглядом, но не осуждал, скорее, поддерживал суматоху.

— Похуй! 

— Дай мне терь шедевр забабахать. Научу чему, — Юнги оценил шутку Хосока хрипящим смехом, и тот решил не останавливаться, — расскажу, по секрету: мой пра-пра-восьмой раз прадедушка, по линии крестной сестры двоюродного дяди, – сам Бах.

Музыкант совсем гнется над клавиатурой, тихо поскрипывая, а художник смотрит сверху на его спину с улыбкой: тоже рад, но руку поставил на инструмент не просто так. Юн глядит из-за плеча на Хо, убирая волосы с глаз:

— Да ты брешешь.

— Ни разу, сир, — рука сама тянется поправить невидимый цилиндр, пока Юнги хмурит брови – шутка удалась, и Хосок становится чуть серьезнее, — Правда, дай поиграться.

— Хуй те, бл, хочешь меня оглушить? — не смотря на довольно правдивое недовольство, Юнги отодвигается с табуретки и, в конце концов, спадает с нее на пол.

Хосок быстро оккупирует место, облизывается при виде стольких кнопочек, на которые он еще не нажал, и благодарно мурлычет почти пряно:

— Можешь лишить меня зрения своими потугами в рисование. Тогда мы будем в расчете, — палец тыкает на первопопавшуюся под руку. — Это какая нота?

— Тс, — Юн морщится от этой мерзкой интонации, но после ухмыляется, определив на слух до, — си диез нижней октавы. 

У Хо в голове все проваливается в такой же черный, как следующая клавиша:

— А эта?

— До диез.

— Пха, ну, допустим. А односложных названий не существует? — Хо на проверку жмет фа, — эта например?

— Не учишься на ошибках, — качает головой Юн, выдыхает дым прямиком до Хосока, — дубль-бемоль соль. Первой октавы.

Напряжение возросло, и Хосок теперь видел перед собой не безобидную зебру, а клыкастого удава: это куда заумнее, чем ему казалось.

— Ты почти вынудил меня сдаться, — смеется Хо и бросает вызов Юнги, жмакая несколько клавиш одновременно. Выходит противная каша, и Юн даже удивляется, что с мелодичным изначально инструментом можно сотворить такое. — У этого тоже есть название?

— Ну... Нажал квинтсекстаккорд, только, пожалуй, пальца на четыре промазал, — расслабленно дымил парень снизу, иногда прожигая взглядом неуча из интереса, когда тот устанет спрашивать и начнет уже творить дичь, чтобы можно было поорать от души. Но нет, Хо улыбнулся и поднялся плавно, наклоняясь до стола за зажигалкой и сигаретой: с его длиной можно было не делать лишних шагов.

— Меня уже можно причислять к лауреатам? — шутит он задорно, элегантно, словно лебедь, устраиваясь на табурете и смотря на Юнги сверху своим глубоко-карим спокойствием сквозь вьющиеся кудри. — Спасибо за игру. Я прям... восхитился.

— Давай без этого, — Юнги уводит взгляд, уменьшается, когда отросшая черным макушка скрывает лицо, которое парень так не хотел показывать: на нем слишком легко было прочесть, как приятно слышать оценку. Поэтому Юн перевел тему, — Ты спать пойдешь как – переоденься.

Прозвучало непривычно по-домашнему, и Хо невольно расплылся в улыбке от уюта, чуть не забыв кивнуть в ответ. Докурил под треск лампы и пыхтение Юна, с которым он передвигался по комнате то к бумажкам, то к холодильнику, копошась на полках. Видимо, пересчитывал продукты, и спать явно не скоро собирался. А Хо уже зевал и не единожды. Разнеженная атмосфера заставляет забыться, хотя, Хосок и так бы спросил:

— Могу я у тебя помыться? — и на трезвую голову Юнги бы, наверняка, махнул бы также невесомо, мол, делай, что хочешь. Ему то ни жарко, ни холодно, вон, даже переодеться сказал. Одежда вся в куче, которая очень заметно расползлась со стула на все, до чего дотянулась лень хозяина. Долго Хо в ней не выдержал копаться, крикнув, — Юнги, а какие штаны я могу взять?

— Синие, — бурчат из холодильника между делом, заставляя Хо еще раз изучить гардероб в своих руках.

— Так я и спрашиваю, какие. Тут есть: синие, синие с одной полоской, синие с двумя полосками, синие с тремя полосками... — на него смотрят с осуждением, но Хосок же ничего поделать не может – все так, как он сказал. — Так какие? — его игнорируют. — Ладно, возьму _синие_.

Юнги еще держал на лице крохи тех искр радости, поблескивая в свете лампы белыми зрачками и подпрыгивая под ритм в голове, перебирал продукты, поддаваясь тем же законам: четко соблюдая паузы; будь то нежная мелодия – перемещался волнами, озорная – резко и особо высоко задирал кисти, играя по воздуху пальцами. Парень весь был немой музыкой, а вот, что шумело, так это ванная. Дверная ручка опущена вниз, запирая дверь. Даже работающий душ не вызывал такого ностальгичного чувства, похожего на попытку научиться ездить на велике, или что-то подобное, что тоже было _впервые_, ведь Юн мог (пусть и с малой вероятностью ввиду мании экономить) просто забыть провернуть кран. Юнги давно думал завести себе какого-нить пса (обязательно здорового и злого, ведь иначе это не собака, а бижутерия), чтобы хоть кто-то наполнял его квартиру жизнью, но Хосок, хоть и не был суров, справился с этой задачей покруче любой животинки. Из-за него оживились, кажется, не только замусоренные углы, но и давно захороненное настроение Юнги, что теперь переливалось глупыми бабочками. И это было не только странно, но и пугало парня до чертиков, поэтому он не позволял себе принимать факт, что, не будь тут Хосока, он бы как обычно свалился в кровать. Из ванны выполз леший: деревянные от холода конечности, не толще ветки, в черных по пояс листьях, мокро стекающих вдоль всего тела аж до пупка. Юнги шарахнулся, а Хо стал мотать головой из стороны в сторону, разгребая волосы руками, ибо так он вообще не видел. Ничего. Совсем как Самара, особенно под холодным светом лампы, словно от экрана телека.

— С легким паром, — улыбается Хо, выплетает остатки пальцев из космы и замечает пристальные наблюдения Юна. — Удивлен? Они у меня из-за кудрей короче. 

Почти безразлично Юнги кивает, довольный полученным объяснением, но неспеша отводит взгляд: его удивляет, как беспринципно Хосок выдает свой неидеальный образ. А по наглаженным шмоткам, на первый взгляд, не скажешь, что этот парень не следит за имиджем в чужих глазах. Снова ложатся поперек, и Юн в этот раз даже отвечает "Ночи" прежде, чем Хосок начинает разглагольствовать: вот тогда в него летит подушка. 

<center>***</center>

Морозные дороги дымились бело под ногами. С зарей пар валил гуще, закрывая все впереди полупрозрачным тюлем. Парни бежали быстро; сегодня вместе: Юнги не выгонял. Налил кофе, как и в прошлый раз, собрался быстрее Хосока, а, пока тот завязывал все люверсы на громоздкой обуви, успел покурить. Не добежав до остановки, завернули к ларьку. Хосок остановился с красным носом, сжался от холода, спрятав шею в путанные утром кудри. Поглядывал на Юна, что чувствовал себя родным среди зимы и ее ветров, из-за которых подлетает фанера на крыше ларька, гнутся деревья и улетает снег ураганом в сторону железной дороги.

— Здрас-с-сьте, а чей-то я тебя давно не видела? — пышная женщина – продавщица – высунула улыбку в окошко, тут же морщась, и прикрыла шалью плечи. — Погода, конечно, не та для прогулок.

— Здрасть, работа, — не подавая признаков интереса Юнги косолапыми движениями перебирал купюры, и, досчитав нужное, протянул в щелку вместе с бинтами. — пачку верблюда, будьте добры. 

Забрал пачку, махнул, отвернулся, теряя ее в кармане, и было хотели пойти, как женщина окликнула:

— Вы, мальчики, не уж-то подрались? 

Юнги вздохнул глубоко: нервы сдают. Разговоры без смысла, ни к чему не ведущие, никогда не могли похвастаться его расположением – он их ненавидел, но лишаться скидки на сиги не хотел, и поэтому собирал силы, чтобы сказать, как нужно. Желательно без агрессии, желательно не выдавая своих взглядов и еще, более желательно, как можно короче, с очевидным посылом – продолжать он не хочет. Посмотрев на мучения сверху, так смешно выражавшихся сморщенным лбом и мохнатыми недовольными бровями, Хосок с улыбкой крикнул женщине:

— Не, эт бытовое. 

Та засмеялась:

— Вот моя дочка бы смогла плотно перевязать. Подь сюды, — скрипучая, бьющая по нервам, дверь ларька отодвинулась неохотно, и из щелки замахала рукой низенькая продавщица, подзывая парней ближе. Хо дернулся, а Юн его остановил, хватая плащ с убийственным взглядом. Хосок поднял брови вопросительно – Юн поджал губы; Хосок улыбнулся – Юнги нахмурился; Хосок расслабил плечи – Юн бросил его чертов подол, скрутился, и потопал первым.

— Господи, вот оставь вас, мужчин, одних, дак как малые дети – убьетесь, — она вдавила руку Юна в колено так, что тот аж зашипел от тяги. Бинт колол кожу, кажется, пуще тех же самых синяков, — готовить небось решились?

Юнги приподнял брови Хосоку, чтобы тот отвечал, раз согласился. В таком тесном, поглощающем тонкие лучи из мелкого окошка, ларьке, где видно лишь чужие лица, он умудрялся так отдаляться от предложенной помощи – абсурд чистой воды. Тем не менее, Хо выпрямляется на табурете с улыбкой, разнеженной теплом обогревателя, и отвечает вместо Юна:

— Да. Нам что-то каши захотелось, но, это труднее, чем кажется. Вы извините за трудности – из меня, художника, врач так себе.

Язык у него подвязан – походу, сплелся бы даже с психом, а по глазам, со скучным интересном наблюдающим, парень только и ждал встречи с чем-то необычным. И лишь когда Юнги замечал его внимание на себе, в них, заместь скуки, проявлялась ясность, в которую можно было бы углубиться, будь место желанию, но Юнги не лез в чужие головы, как минимум, для своей безопасности – не хватало ему разбираться в чужих шестеренках, когда свои разбросаны без чисел, дат и имени. 

— Нахуй ты, блять, пошел? — после получаса пыток над руками, излишне чувствительными, как и у всех музыкантов, и над мозгом различными историями, что Хо придумывал на ходу, лишь бы развлечь мадам, Юнги, естественно, был неспокоен и махал кулаками. Хосок не пугался – чувствовал, что не ударят, но следил: вдруг, все же, долетит. — Вот те пригорело, нахуй, да? Это что, блять? — Юн бьет запястьем, словно кирпичом, о дерево. — Я, сука, пальцем двинуть не могу. Как работу делать, блять?!

— Просто опухло, — улыбается Хо и в него заслуженно летит снежок.

— Я те, блять, как опухну щас, нахуй, — Юнги разгорячился от такого легкого ответа. Зато вон как ловко для раненного снег смог кинуть – даже в лицо что-то попало.

Хосок отряхивается от снега, словно пес после ванны, разбрасывая часть по куртке Юна, и делает уверенный шаг ближе со своим снежным комочком в руках. 

— Нет. Сделаешь так опять – одними пинками не обойдешься. Я сейчас в состоянии тя хорошенько обработать, — Юнги зеркально шагает назад, подальше от надвигающейся клетки.

— Да не трясись, — снова снежок за неверно подобранный глагол, — Юнги, твою мать, — и снова приходится трясти головой, вытирать лед с ресниц, тереть щеки до розовой дымки – уже не так весело, – думал Хосок, но заметил ненапряженного Юна; понял, что его веселье может подождать. — Как ребенок.

— За базаром следи, — ухмыляется парень, идет дальше. По дороге достает сигареты. Одну – для себя, другую – протягивает Хо. Зажигалка не поддается, Юнги уже готов кинуть ее биться о лед, но сдерживается, вспоминает – она дама капризная и работает только после теплых объятий. Однако, у Юна не те руки, что могли бы похвастаться теплом: даже ругань не помогает согреть зажигалку. Не спрашивая, нужна ли помощь, а устав так долго стоять в стороне, Хосок окольцовывает чужие ладони своими, ждет, пока морозь спадет. Пары минут хватило – теперь настала очередь зажигалке греть ребят. 

— Спасибо, — больше о его благодарности говорил опасливый взгляд по сторонам, будто все следят за его мыслями, и то, как Юнги не дал Хосоку самому подкурить, пиная чужие кисти, пока подносил огонь к сигарете, чему Хо с умиления улыбнулся:

— Будет тебе.

<center>***</center>

Пожарка работает, мягко говоря, плохо, а по чесноку – не работает совсем. Потому Юнги так спокойно вытворяет реверансы с сигаретой, потихоньку превращая кафе в кальянную, прямо сидя у кассы. Под звук монет, вечно валящихся из дырявых рук Тэхена, Юнги как-то сильно задумался о вчерашнем. Думал, что неплохо было бы еще поиграть, а, может, и вовсе не вставать с табурета, затопив себя в груде композиций. Но не верил в это потому, что без благодарной публики, как тогда в лице Хосока, Юнги скорее почувствует себя мечтателем. Даже больше, он уже чувствует эту неприятную кислоту от жалости к себе.

— Нам седня обсчитались молоком, а вчерашний пакет Тася выбросила, — начал Тэ тихо, между делом, но чтобы завлечь Юна, — вы до сих пор не общаетесь?

От неожиданной инициативы поговорить Юнги долго думает, стоит ли отвечать или просто кивнуть как обычно. Тэхен спросил так, словно отношения《друзей》еще в силе, хотя тяжелая неловкость смыла давно эти вершины. Юнги прокашливается, готовясь, для уверенности стряхивает бычок:

— Бойкот у нас. Че там с молоком?

Следит внимательно за глазами Тэхена, ожидает сам не пойми чего, а тот, словно специально, расслабленно перебирает купюры, совсем не меняясь в лице.

— Я распределю так, чтобы всего хватило.

Молчание. На этом все? Видимо – да. Шорох денег даже стих, чтобы доказать это. Стало обидно за свою наивность, и брови Юна хмурятся, а сам парень совсем затыкается в угол перед тем, как выкинуть сигарету.

— Тогда на тебя это дело оставляю.

Юнги ковырял ногти не имея понятия, почему еще не идет работать. Железный стул казался удобнее и теплее перинного матраса, а мычание Тэхена под музыку в наушниках, легкое после короткого обмена фразами, убаюкивало, отчего голова упала на руку спокойно, и недолго Юн боролся – прикрыл глаза ненадолго. Незнакомый рингтон пробудил своей активностью в кармане. Юнги ловит на себе шокированный взгляд Тэ, – да, попсу никто из них не слушает и страшно представить, что от старости лет когда-то сдадутся деменции под какого-нить репера-проблематика с деньгами, тачками и другими невоплощенными в жизни обычных людей благами. Телефон не его – не кнопочный. Большой сенсорный экран с звонком от《Ла-ла-ла на-на-на》еще больше пугает Юна, и парень чуть не теряет, очевидно, _чужой_ телефон из рук. Что ему делать с этим звонком? Единственная кнопка – внизу экрана, но Юнги не решается нажать, смотрит с просьбой на Тэхена, тот тоже немного в растерянности и потому небыстро вытягивает телефон из вспотевших рук Юнги. Берет трубку. Оттуда искаженный голос с шипением улицы:

— Юнги, Юнги, привет! — Тэ с вопросом смотрит на Юна, а у того то же на лице. — Это Хосок.

— Здравствуйте, — мягкий голос Тэхена, мало чем похожий на ругань Юнги, очевидно, заставляет занервничать переговорщика и повременить, пока бариста переглядывается с администратором. Юн застыл: по бровям было видно, что вспомнить Хосоков в своей жизни он не может, — я друг Юнги, он отошел. Передать что-то?

— А... а как я могу к Вам обращаться? — Юнги машет руками, отрицая голосу, как вдруг его осеняет, и парень замирает. Тэ посчитал, что отвечать ему разрешили.

— Тэхен, — отвлекает хлопком дверь кладовой, из которой выбежала Тася нахохлившаяся, а черные волосы иголками торчали в разные стороны.

— Это пиздец! Нахуй, блять, Ге... 

Ей шикают оба, а Тэхен судорожно прикрывает микрофон. Тася хмурится, осматривает парней, замечает телефон незнакомой модели в ярком чехле, и уже с интересом опирается на стойку.

— Извините. Будет удобно на Тэхен. Вы хотели что-то передать? 

Тася рисует воронку руками, а Юнги ей машет по воздуху в ответ, эмоционально то сдвигая, то раздвигая брови. Тася выпрямляется, открывая рот – поняла. Потом Юнги поворачивается объяснять Тэхену: так, ладонь сверху, потом еще так, треугольник, круг, шея? Тася сзади активнее обматывает шею руками, но для Тэ это не сказало больше.

— Я потерял свой телефон. Как я рад, что он у него, — этот спокойный тон режет уши странной нежностью, от которой вздрагивают плечи. Юнги опускает взгляд, теснясь в углу с усилием. — Вы не знаете, Юнги сегодня дома?

Юнги моргает один раз с положенной долготой.

— Да, — Тэхен полностью разворачивается лицом к слушателям, и ему самому уже не прочь расспросить Юнги. В мысленной выборке самых интересных неизвестных Тэ почти не замечает Тасю, истерично качающую Юна из стороны в сторону и тыча себе в грудь ногтем, чтобы привлечь внимание шпалы. — С подругой.

Голос теряется в шуме трубки, и Тэхен долго не пытается разобраться в обрывках фраз, да и ребята совсем потерялись, ожидая, когда парень сбросит.

— Я тогда ему передам, have a nice day, — Тэ скинул трубку с улыбкой неизвестно для кого, ведь возвращал телефон он уже без нее, а с твердой верой в то, что где-то его обманули. С ней же он и смотрел на Юна, но не решался спросить, в отличие от Таси.

— У тебя появился друг, который забыл у тебя телефон, очевидно, дома, а я до сих пор ни в гроб ногой об этом? 

Юнги невиновно пожал плечами:

— У нас была игра в молчанку.

— Он, кажется, милый, — Тэ еще раз посмотрел на желтый чехол с кучей стикеров, обтертых по краям, — и 《Лалала-нанана》, хах, как из песни Земфиры.

— Та я обосрался, — признался Юн, быстро глянул на чужой мобильник перед тем, как кинуть его в карман, чтобы, возможно, разобраться, почему он так неспокоен при виде этого куска пластика. Отмечает в голове, когда телефон через ткань стукается о стул: не потерять.

— Похуй, — Тася зашла за стойку и встала сбоку, ибо тянуться до краев с той стороны было тяжело с ее росточком, — похуй на бойкот, но, Юн, я все еще зла на тебя. Но это невозможно! 

Тэ обеспокоенно осмотрел страдалицу:

— Что невозможно? 

— К нам мать на нг приезжает, и я хочу сдохнуть.

Юнги усмехается с сарказмом: он знает, какая у них мать, и почему Тася так убивается, но может лишь посочувствовать людине, что не знает прелесть мертвых родственников (Юнги не признает, что к счастью). Девушка ударяет по плечу друга, а парень еще больше щурит глаза:

— Она же у вас милая, че ты.

— Милая? — Тася вскипела злобой, поднимая по-своему бровки, как обычно делала, когда к разговору серьезному Юн относился небрежно.

— Милая... — а Тэхену страшно было представить, что сделает с ним теща в следующую их встречу, и ничего радужного не нашел, падая оттого на руки белобрысой головой, — мне конец.

Тася затараторила:

— Мне тоже – она хочет, чтобы мы с Гуком вместе жили эти две недели, а вы знаете, что если мы не убьем друг друга, то убьем всех вокруг.

— Она на меня смотрит всегда с таким отвращением, и я не знаю, что нужно делать, — однако, Тэ прекрасно видел ответ в глазах Таси – ничего не поможет. В его же читалась полная беспомощность, на которую Тася с доблестью дотянулась ручонкой до предплечья парня, успокаивающе поглаживая локоть:

— Я могу лишь сказать, что она просто завидует, что у ее сына есть вкус на мужчин. Даже я завидую Гуку...

Почти не слушая их исповеди, Юнги витал где-то в сонных облаках, и лишь стоило всему утихнуть, он вспомнил прошлогодний декабрь и растворился в мгновенной радости, словно кот, нежившийся в солнечных лучах:

— Салаты вкусные будут, — очевидно, ему одному тут было дело до еды: одна с осуждением, другой с отчаянием оглянулись на парня. — Драматизируйте меньше.

— Юнги, ты-то ей нравишься, — начинает Тэ тихо, и его перебивает Тася:

— Он просто молчит, блять, — вопрос в светлых глазах, и Тася гордо задирает подбородок, — а я молчать не могу.

Юнги не собирается отрицать – жмет плечами и отводит взгляд в окно, в котором уже посветлело, крича о том, что пора открывать кафе.

— Я седня к тебе поеду. Хуй там плавал я буду после работы силы на срачи тратить, — все еще обращается к нему Тася, пока тот выходит из-за стойки в зал на безопасное от нее расстояние. Слишком заметно, и Тася с подозрением окликает. — Ты куда?

— Я покидаю клуб униженных и обиженных.

Тэхена задела его с усмешкой сказанная фраза, а Тася оскалилась в ответ:

— Идешь в одиночку ущемленных и пристыженных? — Юнги весело приподнимает брови и тычет взглядом в сторону главного входа. Тася улыбается уходящей спине в радости, что они наконец-то могут общаться, хотя инициатива этой детской обиды была ее. — Откроем.