Всё начинается с того, что Хёнджин чихает, вернувшись домой с работы. На этот раз он работает консультантом в каком-то магазине одежды, Минхо уже точно не помнит: прекратил хоть какое-то значение придавать постоянно меняющимся вакансиям. За прошедшее время он никогда не видел, чтобы парни болели. Хёнджин иногда проходил с синяками на крепких коленях, что оправдывал «Ну мы с Джисоном и Феликсом на скейтах катались, и я упал несколько раз», то у Чана иногда мутнело в глазах, что значило, что ночную работу пора прекращать.

      Он бы, наверное, съехал от этих двух недоразумений, но его держат тёплые объятия по утрам, что цветы нужно полить, пока Хёнджин берёт себе ещё одну смену, и то, что надо хоть как-нибудь уже заставить Чана посмотреть на мир вокруг, а не на экран ноутбука. Хёнгу (который для всех, кроме Шинвона, Кино) иногда даже соболезнует — и как ты их терпишь? — и восхищается — сразу двое проблемных! Но ему можно — он делает это с лёгкой иронией, а не упрекает.

      Минхо любит их, обоих, проблемных, и из-за этого даже трудно порой дома сидеть с таким тактильным Хёнджином, для которого наверняка их касания не значат ничего, и с Чаном, который никогда не слушает советов, что лучше с такой неблагодарной работы свалить подальше. Минхо болеет ими, обоими, и поэтому остаётся в квартире с ними, хотя матушка уже предлагала жить одному.

      Минхо выкраивает себе время между парами, сессиями, только чтобы провести побольше времени дома с Хёнджином, который опять ищет себе работу, и взмыленным постоянными отчётами Чаном.

      Хёнджин только немного ходит с заложенным носом, а Минхо через пару дней бежит из студии домой под дождём, весь потный и без зонта, неблагоразумно забытого на вешалке. И жизнь превращается в пышущий пламенем ад.

      Его лихорадит, и сложно даже слово вымолвить — у него всё тело болит, распухший язык отказывается слушаться, скребёт по горлу, да и чувствует он себя так, будто ему на голову надели тяжёлый церковный колокол и бьют по нему молотком. Ему холодно, и чьи-то заботливые руки обжигают кожу, хотя, вроде как, должны приносить успокоение.

      — Я принёс морс, — говорит кто-то, оставляя на тумбочке стакан чего-то горячего. — Тебе нужно пить, хён.

      И то, что голос этот принадлежит Хёнджину, никак не успокаивает. Свет режет глаза, и кажется, что Минхо падает в бездну, утопает в бесконечном омуте из жара и огня. Он пьёт морс, и, кажется, действительно становится лучше.

      — Спи, хён, тебе надо выспаться.

      И Минхо делает себе несколько пометок в голове: купить ещё один зонт, а лучше два, и повесить на холодильник ход действий при лихорадке. Потому что гугл ещё никого не лечил по нормальному.

      Он просыпается уже далеко после полуночи: в доме безумно тихо, будто испарился вечно печатающий Чан и Хёнджин, засыпающий ближе к рассвету, потому что всю ночь рисовал. Так тихо и спокойно, что его, кажется, оставили здесь лечиться в одиночку, уехав к родственникам. Минхо не хотел бы оставаться сейчас в одиночестве.

      На тумбочке рядом теснятся початая пачка охлаждающих пластырей, баночки с лекарственными средствами и его любимая кружка: кот, посылающий к чёрту. Хёнджин подарил на день рождения в прошлом году. В ней вода, и Минхо, с третьей попытки успешно севший, выпивает залпом. В горле распухший язык как наждачка скребёт по нёбу, а в голове, словно набат, всё гудит.

      Чан, почему-то, сидит на полу рядом, положив голову на кровать Минхо. Он сопит, хмурится во сне, и Минхо не отказывает себе в том, чтобы тыкнуть его пальцем меж бровей. Чан должен улыбаться, а не хмуриться. Хёнджин тоже. И вообще, в этом доме хмуриться должен только он сам, Ли Минхо.

      Чан открывает глаза, только почувствовав на лице посторонний объект. Он пытается проморгаться, осоловело глядит по сторонам, пока их взгляды не встречаются.

      — Ты почему вскочил? — спрашивает Чан.

      — Потому что ты храпишь громко, — шепчет Минхо, ощущая во рту вместо слюны жёсткий песок, царапающий всю полость.

      И отворачивается к стене, укутываясь в тёплое одеяло. Холодно. Однако он чувствует, как сильные руки ложатся на талию, и матрас прогибается под чужим весом. Минхо подставляется под объятия, и легонько посмеивается. Дыхание Чана горячее.

      — Заразишься же.

      — Я уже больной, — бурчит Чан. — Ненормальный.

      «Я тоже больной, — думает Минхо, — …тобой»