Пиздец приходит незаметно — это Минхо выучил очень давно. Ну, с одним единственным исключением — Хёнджин приходит, шумя входной дверью, посмеиваясь над чем-то и чуть ли не опрокидывая все куртки с вешалки. А ещё он громко приветствует всех, находящихся в квартире, после чего старается обнять, повиснув на шее.

      Иногда он притаскивает в квартиру очередную зелень, которую либо кто-то отдал за бесплатно, либо оказавшуюся по нелепой причине на мусорке. Конечно, он всё ещё имеет совесть, чтобы продать эти самые цветы после лечения, потому что то его комната — это уже какой-то филиал ботанического сада. Интересно ещё, как он не получил нагоняй от арендодательницы.

      — Меня уволили! — вещает Хёнджин, заходя в квартиру посреди дня.

      Эта новость давно перестала быть чем-то грустным для них троих, если честно. Первые разы они с Чаном пытались как-то неловко, неуклюже поддерживать, пусть это и заключалось в просмотре мультфильмов дримворкс под одним пледом (Хёнджин настаивал). А после раза пятого… Это превратилось в рутину.

      Хёнджин шумит вещами и проходит на кухню, где Минхо находился уже около полутора часов, выдраивая столешницы кухонной гарнитуры. Кино сегодня ещё утром позвонил и сообщил, что студия работать не будет, потому что их затопили. А ещё строго настрого запретил Минхо приходить на помощь, потому что «ты работал без выходных больше недели, Минхо-я, отдохни». Без занятия сидеть нельзя, а значит что нужно сделать? После генеральной уборки в своей спальне разобраться наконец с беспорядком на кухне, где кто-то ночью жрал чипсы и пил чай, а сейчас кое-как лежит на двух стульях и рассказывает о мировой несправедливости.

      У Минхо всё это вообще не вовремя. Скоро день рождения, обязательно приедет мама с ревизией, и без разницы, что сын лет с тринадцати каждый день убирается, — мало ли, вдруг тут его посвятили в таинство срача и дисгармонии, а она не знает. Тут она была в последний раз когда с ним жил ещё только один Чан, а Хёнджин… В полной гармонии со срачом, и это уже не удивляет.

      — Хван Хёнджин, если у тебя вдруг появилась парочка свободных дней до следующего собеседования, — говорит Минхо, поворачиваясь к тому лицом и складывая руки на груди, благо что поверх домашней одежды у него фартук, и он не замарает любимую футболку (чанову, на самом деле), — то приберись, пожалуйста, в коридоре. И до 26-го числа запрись у себя в комнате и даже не пытайся оттуда выйти.

      — Хё-о-он, — тянет Хёнджин и поднимается со стульев. — У меня скорбь, как же ты не понимаешь?

      — Это была всего лишь маленькая красная пальма, а ты накричал на клиента, — вздыхает Минхо.

      — Во-первых, это кордилина! — в сердцах восклицает Хёнджин. — А во-вторых, я случайно и мне жаль, — на второй фразе он затихает и опускает взгляд в пол.

      Этот жест мажет ножом по сердцу, потому что грустный Хёнджин — это не Хёнджин, потому что он всегда должен быть счастлив. Просто потому что не может на свете быть такого же неунывающего человека, как Хёнджин, который найдёт выход из любой ситуации, и будет улыбаться, как победитель. Из всех ситуаций, кроме полу-погибших растений.

      Минхо вздыхает, снимает резиновые перчатки, оставляя их в раковине, и молча подходит к Хёнджину. Не знает, что нужно сказать, да и слова тут не особо нужны.

      — Какое поганое чувство дежа вю, — шепчет Хёнджин и наклоняется, чтобы уткнуться Минхо в ключицу.

      — Это не дежа вю, — говорит Минхо, — это одна и та же хуйня каждый день.

      Хёнджин посмеивается, обвивает своими пальцами запястья Минхо, чтобы сцепить их у себя за спиной, а потом обхватывает за плечи и прислоняется ещё ближе. Он горячо дышит в шею, мурлыкает что-то себе под нос, и аккуратно ведёт пальцами по всей длине позвоночника, едва не задевая ягодицы.

      — Что тебе купить на день рождения, хён? — спрашивает он, и эти слова эхом разносятся по всему телу Минхо.

      твоё и чаново счастье, — хочет ответить он.

      — Успокоительных, а то я рано или поздно кого-нибудь придушу, и не факт, что не себя, — произносится вслух.