У Чана наконец-то выходной, и не только официальный, но и моральный. Свет отключили во всём доме — какая-то авария на подстанции, и не остаётся ничего, кроме как сидеть с Хёнджином на кухне и закидывать друг друга разноцветными карточками из uno. Было бы прелестно, если бы Минхо тоже был тут, но у него ученики на какой-то городской конкурс прошли, и тот уехал с ними уже ранним утром, шипя что-то себе под нос и ругаясь.

      — Плюс четыре ка-а-рты, — напевает Хёнджин и улыбается ехидно. Ещё бы: у Чана только что одна карта осталась. Только вот она та же самая, которую если докинуть, то противнику пришлось бы взять целых восемь, да и игра бы закончилась. Но Хёнджина расстраивать как-то не хочется, поэтому Чан наигранно возмущается и набирает новые карты. — Жёлтый цвет!

      — Кто мешал колоду? — на выдохе спрашивает Чан.

      — Ты.

      — Точно.

      Разглядывать собственный веерок даже забавно: у него новые четыре карты — синие. Чан себя никогда не называл гением карточных игр, но раздавал он обычно неплохо. Только, видимо, не сейчас, хотя даже с таким не очень хорошим набором умудрился почти что выиграть партию.

      Октябрь подходит к своему логическому завершению: за окном уже сумерки, хотя время только шесть вечера. Что делать после того, как солнце уйдёт за горизонт — непонятно, разве что идти спать, не дожидаясь ужина. Или сидеть при свечах и есть заварную лапшу. Очень романтично.

      — Чани-хён, — тянет Хёнджин и кладёт свои карты на стол рубашкой вверх. — Мне скучно.

      Чан вздыхает и кидает карты в общую кучу — играть уже правда не хочется, это уже третья партия. Как-то одновременно оба они ложатся на стол, игнорируя кусочки картона, и смотрят в окно на серое небо. В такую погоду ничего делать не хочется.

      Чан краем уха слышит, как Хёнджин громко дышит и вертится на месте, пытаясь выбрать положение получше. И не удерживается от того, чтобы повернуться к нему лицом. У Хёнджина глаза уже уставшие, он очаровательно дует губы и смотрит в ответ. В глазах у него даже в таком полумраке отражается что-то чудесное и невыносимо сказочное, будто бы он — персонаж детского мультика.

      Чан не курит: бесполезное и не полезное это дело вообще. Но когда он видит губы Хёнджина на таком близком расстоянии, почему-то хочется. Они набухают улыбкой, и хочется смять их в поцелуе, но нельзя — не поймёт. И Минхо тоже не поймёт. Любовь сразу к двоим — это его сокровенная тайна, и раскрыть её безумно страшно. Всё равно, что дать сердце на растерзание.

      Воздух звенит тишиной и пахнет чем-то лавандовым. Шампунем Хёнджина. Минхо пахнет ментолом, а он сам, Чан, любит лимонные средства. Это уже так привычно, что даже спрашивать не надо, какой флакон купить, когда кто-то пишет, что всё закончилось.

      Чан курит — запах любимого человека, а ещё этот вечер, тёплый и наполненный каким-то нежным чувством. В тёмных глазах напротив тают снежинки — обломки преломлённого света.

      Хёнджин чуть приподнимается, берёт руку Чана в свою, и приходится сесть так, чтобы ему было удобно, неважно, что он делает. Он почему-то смотрит на ладонь, массирующими движениями поглаживает пальцы и они перестают ощущаться каменными.

      — Меня Феликс научил, — отвечает он не вопрос, который не был задан. — Я попросил его, чтобы делать такое тебе. Мне не нравится, сколько времени ты проводишь за компьютером.

      И снова тишина, ложащаяся на плечи шерстяным тёплым одеялом. Хотелось бы и чая ещё выпить, но плита электрическая, а от маленькой газовой Минхо баллон куда-то спрятал, чтобы «всегда был под рукой». Но только под его рукой, видимо.

      Хёнджин заканчивает колдовать над пальцами обеих рук где-то минут через пятнадцать. Но всё равно продолжает держать их и переплетает. У него руки тёплые, приятные. Чан поглаживает тыльную сторону ладоней Хёнджина и улыбается. Это рукопожатие мягкое, а ещё целомудренное.

      Чану нравится. Хёнджину, скорее всего, тоже.