В одиночестве некоторые слова начинают обретать иную окраску. Например, слово «парадокс» им в школе объясняли стандартным вопросом. Что было раньше, курица или яйцо? Хуй знает, все просто посмеялись с «яйцо», и Чонгук так и не смог записать нормальное определение. Но больше оно и не требовалось, ведь когда долго сидишь в собственной голове, начинаешь смотреть на окружающий мир и людей в микроскоп самокопания, и выясняется, что парадокс является неотъемлемой частью бытия, даже если значение слова — всё ещё загадка за семью печатями.

Тишину ненавидишь, а особенно громкие звуки пугают. Парадокс одиночества во всей красе.

Бабушка повышает голос — сердце Чонгука уходит в пятки; преподаватель срывается из-за плохо написанных тестов — грудь обжигает стыдом. Острая реакция на крики и конфликты является нормой, ведь всё это содержит негативные эмоции, но панически бояться подобного значит иметь проблемы. И Чонгук уверен, что желание забиться в прослойку между тишиной и громкими звуками и остаться там навсегда, нельзя отнести к нормальной реакции. Психологи без конца твердят: «Всё идёт из детства», а дети часто говорят: «Меня убьют за это». Только вот как почувствовать баланс между двумя этими состояниями, никто не знает. Если в пять лет Чонгук задевал локтем стакан с молоком, и оно стремительно пачкало скатерть, бабушка принималась громко охать и иногда несильно бить его по плечу кухонным полотенцем. Если та же ситуация повторялась в восемнадцать лет, она молча подавала тряпку, сохраняя абсолютное спокойствие. Не понятно, что, кроме возраста, изменилось, или бить его полотенцем стало попросту несолидно? Чонгук всё так же принимался мельтешить и извиняться, когда совершал малейшую ошибку, и на фоне бабушкиного спокойствия казался психом.

Поэтому, когда по потолку кафе ползёт оглушающий звук удара металлического подноса о кафельный пол, Чон невольно содрогается всем телом, боясь повернуться и получить по шее кухонным полотенцем. Он нервно улыбается посетителям, подавая меню. И семья, занявшая его столик, вдумчиво пробегается глазами по строчкам, не обращая никакого внимания на разворачивающуюся сбоку сцену. А когда заканчивает с изучением предложенных блюд, начинает сыпать вопросами про картошку фри без соли, безглютеновый хлеб и смузи. Они вообще видели вывеску?

- Нельзя вредить желудку ребёнка, - зачем-то оповещает его женщина, выглядящая как фитнес-модель, пока её сын влюбленно смотрит на автомат с газировкой.

- Понабрали бездарей, - выплёвывает мужчина с отдышкой. Чонгук слышит страдальческий скрип ремня о джинсы и чувствует исходящий запах пота от ярко-оранжевой футболки с парой пятен на груди.

Бывают такие посетители, над чьей головой колокольчик звенит особенно громко и предупреждающе. Ты понимаешь, что беды не миновать, как только они переступают порог кафе. И когда этот мужчина протискивается на диванчик к столику Тэхёна, Чонгук облегчённо выдыхает и с тревогой смотрит на Кима. Маленькие крысиные глаза шарятся по меню несколько минут, пока хён нервно распечатывает чеки предыдущих посетителей, поглядывая в его сторону и промахиваясь по кнопкам кассы. Несмотря на опасения, события сначала развиваются спокойно: мужчина делает заказ, его готовят, Тэхён забирает поднос со стойки и... Падает прямо перед столиком.

Глубоким голосом, немного подрагивающим от напряжения, Ким начинает извиняться, собирая разбросанную еду на поднос. Он ползает на коленях, пачкая светло-голубые джинсы пряным соусом, а жирные куски пищи пристают к рукам, из-за чего становится невозможно убрать упавшую на глаза чёлку. Чонгук видит всю картину боковым зрением, подмечая, как квадратная улыбка Тэхёна еле удерживается на лице, пока он превращается в половую тряпку. Мужчина лишь раздраженно смотрит на чужие потуги убраться и даже не думает подать салфетки. Капли пота выступают на его сморщенном лбу, пока он громким, нетерпящим пререканий голосом зовёт администратора. Тэхён, понимая, что ему не избежать надвигающейся тирады и унижения, снижает громкость извинений до шёпота, а потом и вовсе замолкает.

Одним из самых больших минусов в работе официанта в дешёвой забегаловке является отсутствие защиты. Администратор никогда не встанет на твою сторону и не попробует отбиться от нападок, он будет лишь вежливо кивать и поддакивать, обещая лишить нерадивого работника зарплаты. Но даже в таком случае особенно недовольные жизнью клиенты требуют наказания построже, например, увольнения или личных глубочайших извинений. Чонгук не знает, почему многие посетители любят смешивать их с дерьмом: то оставят чаевые, свернутые в несколько трубочек, чтобы ты порвал деньги, пока разворачивал, то требуют их вернуть и упрекают в незнании этикета, ещё часто позволяют своим детям смешивать все порции в одну тарелку и заливать получившуюся субстанцию чем-то липким, пенящимся и непременно сладким.

«Наш будущий повар», - обычно ласково произносит мамочка и принимается гладить ребёнка по голове.

«Здорово», - думает Чон, трясущимися руками поднимая тарелку.

«Весело», - шепчет ему Тэхён, смотря на капли субстанции, расплескавшиеся по полу.

У каждого свой способ справляться с быдлом, но все они нерабочие. Чонгук старается не хамить и улыбаться, Тэхён же пытается избегать подобных людей. Но столики делятся между двумя официантами, так что по теории вероятности у кого-то из них всегда намечается плохой день. И когда эти неухоженные, невоспитанные, жадные люди видят макияж хёна и кофты с хаотичными разрезами на плечах или шее, их маска порядочности и благородства слетает, особенно громко стукаясь о самоуважение Кима. Они начинают во весь голос обсуждать его образ с детьми, говоря, что так выглядеть нельзя, или разбрасываются остротами, пока он подаёт заказ. Администратор в таких случаях потешается вместе с остальными или просто не выходит на шум, надеясь переждать бурю. Тэхён же упорно продолжает рисовать стрелки и одеваться так, как ему нравится, Чонгук, смотря на его испачканные руки и опущенные в пол накрашенные глаза, ничего кроме восхищения не чувствует.

Дискуссия про правильное питание не вызывает никакого интереса. Чон нагло отворачивается и наблюдает, как администратор поднимает Тэхёна с колен одним резким движением. Глаза Чонгука прикованы к широким взмахам рук кричащего мужчины. Наполненный мусором поднос стоит на полу всеми забытый. Споткнуться на грязной плитке дело не хитрое, и Тэхён, судя по поджатым губам и напряжённо поднятым плечам, понимает, что виноват в испорченном заказе, но то, как пёсиком поддакивающий администратор отвешивает ему лёгкий подзатыльник, воспринимает с тихим шипением сквозь стиснутые зубы. Его длинные пальцы сплетаются в замок, а губы бледнеют от сжатия челюсти. Плакать нельзя, ведь тогда эта мразь почувствует ещё большее превосходство, и Чонгук хочет хотя бы глазами выразить поддержку, одними губами прошептать: «Всё в порядке». Но Тэхён не смотрит на него, он, как и в случае с истерикой на парковке, уходит глубоко в себя, отделяя собственную боль от остального мира. Неприятно слушать, какой ты никудышный работник, потому что уборщик не помыл полы, но ещё неприятнее понимать, что это далеко не последний такой случай.

- Пшёл с глаз моих! - фальцетом прикрикивает администратор на Тэхёна, указывая рукой в сторону кухни.

Ким вежливо кланяется посетителю, двигаясь так медленно, что Чонгуку кажется, что он слышит звук скрипящего между чужих позвонков достоинства. Хён забирает поднос и молча скрывается за вращающейся дверью. Администратор продолжает подлизываться:

- Мы приносим свои извинения. За ожидание сделаем скидку, Чонгук принесёт ваш заказ.

Чон возвращает внимание своему столику и поспешно записывает все пожелания семьи, считающей, что у них тут полезный ресторан с заботой о детской аллергии. Но как же насрать поварам, когда он просит переделать предыдущий заказ и добавить меньше соли в картошку фри. Они с призрением смотрят на покрывшийся плесенью фритюр и с улыбками до ушей насмешливо пожимают плечами. Чонгук думает, что, наверное, ради мозгоёбов и одной мрази не стоит улучшать качество еды. Он всё ещё чувствует разгорающийся пожар злости где-то в груди. Да, их общение с Тэхёном на прочность как плавленный сырок, но всё же публичное унижение это жанр порно, а не что-то, предполагаемое концепцией их кафе. Он обходит по кругу всю кухню, заглядывает чуть ли не под каждый стол, смотрит в их раздевалке, даже умудряется зайти в туалет, занятый уборщицей, но Кима уже и след простыл. Один из поваров, тех, кто оставляет им немного неподгоревшей еды на обед, замечает его метания по рабочему пространству, поэтому сообщает, что Тэхён пошёл выкинуть мусор.

Чонгук ставит переделанный заказ на поднос и уже готовится вынести в зал, как вдруг понимает, что всё-таки кое-что они этому мужику могут сделать. Его руки дрожат от того, насколько эта идея противоречит бабушкиному воспитанию. Он едва переставляет ноги, когда приближается к двери на улицу, носком несильно толкает её, чтобы тут же выскочить на ужасную духоту. Солнце беспощадно щипает за кожу, оставляя красные следы, а волосы моментально нагреваются. На последнем порожке, Чонгук уверен, безумно горячем, сидит Тэхён. Он не оборачивается на скрип двери, продолжая думать о чём-то своем. Его длинные ноги широко расставлены, а локти опираются на ступеньку повыше, в целом, поза выглядит очень расслабленной. Ким сидит с закрытыми глазами, и подводка слегка поблескивает на солнце.

- Хён, всё хорошо? - ошарашено спрашивает Чонгук. Он не ждал истерику или крики обиды, но и умиротворение в подобной ситуации смотрится необычно.

- Он что-нибудь сказал? - Тэхён приоткрывает один глаз, когда над ним нависает тень.

- Что-то про нормального парня, - пожимает плечами, осторожно садясь рядом, - типо, «крашенный, но хоть на мужика похож», - поднос приземляется на землю с тихим стуком, пока Чонгук пародирует мерзкий торжествующий голос, в надежде рассмешить хёна.

- Как будто, если еду отнесу ему я, он начнёт следить за собой, - нотки призрения ядом капают с языка, но других вербальных знаков гнева Ким не показывает, лишь поднимает откинутую голову, раскрывая глаза под ослепляющим солнцем. Он зачем-то смотрит на него долгие тридцать секунд, а потом снова прикрывает с тихим выдохом.

- Просто люди не умеют принимать кого-то отличающегося от них самих, - предполагает Чонгук, ловя взглядом каждую чужую эмоцию. После той поездки это первый раз, когда он может позволить себе снова проникнуть в личное пространство Тэхёна и как-то его поддержать.

- Самое идиотское, что я чувствую себя виноватым перед этим мудаком, - лицо его кривится, а губы сжимаются в прямую линию. Он делает несколько глубоких вздохов и выдохов, смолкая.

Чону кажется, что разговор уже закончен, как внезапно Тэхён начинает говорить чётко, словно отдаёт приказы:

- Будто, у меня нет права на ошибку. Именно я не должен был поскользнуться.

Чонгук теряется, он смотрит на чужие сжатые челюсти и вздувшуюся вену на шее и не может найти подходящих слов. Он не хочет обзывать того мужчину, ведь у него есть куда более интересный план мести, но и не поддакнуть хёну считает кощунством, глядя на его сердитый вид. Чон надеется, что ему просто кивнут в ответ, и тихо выдаёт:

- Это случайность, только и всего.

О, нет.

Какая же ошибка. Больше всего люди в гневе ненавидят, когда их проблему процеживают через эмоции и в сухом остатке представляют пустяком. Крылья носа Тэхёна раздуваются, как у быка на родео, а зубы клацают, когда он вместе с глубоким вдохом выдаёт первое слово из всей гневной тирады. Его поза не меняется, но пальцы вытягиваются, а брови подлетают на середину лба.

- Да, появление всего нашего поколения это случайность. Знаешь, как мало на самом деле запланированных детей? И при этом нас растят как будущих миллионеров, космонавтов и айдолов, а если не выйдет, то работяг с перерывами на выпивку между работой.

Тэхён проглатывает слюну, скопившуюся во рту, как у бешеной собаки, и его руку охватывает мелкая дрожь, когда он приподнимает её со ступеньки. Чонгук опускает глаза на улыбающегося повара на фартуке, вслушиваясь в низкие нотки чужого голоса. Ким говорит редко, а искренне, наверное, вообще в первый раз, и Чон впитывает каждое слово, как песок морскую воду, глубоко, и согревая где-то в душе.

- Этот мужлан не представляет, чего стоит вытирать сопли десяткам таких как он в день. Ну, нет у меня яхты, и что, мне теперь расшибаться в лепёшку и терять достоинство, если я официант?

Снова тяжёлый вздох срывается с тонких губ Кима, а слюна скатывается по горлу вниз. Вот теперь все вербальные и невербальные признаки злости собрались в полном составе.

- Сука, такое чувство, что если ты ошибаешься, то дальше прямая дорога только на кладбище.

Чонгук как будто выходит из транса, когда слышит последнюю фразу. Он поднимает шокированные глаза, но зрительного контакта не устанавливает. Тэхён смотрит вдаль, продолжая махать рукой как дирижер, и не замечает нарастающее возмущение с налётом паники, вырисовывающееся на лице Чона.

- Уронил заказ. Убей себя.

- Хён... - тихо прерывает его Чонгук, надеясь на чужое благоразумие.

- Не сдал сессию. Как насчёт прыжка с моста?

- Хён. - громче повторяет Чон, страшась продолжения мысли Кима.

- Сломались фары. А что, если въебаться в дерево?

- Хён! - восклицает Чонгук, потеряв всякое терпение, и Тэхён наконец отвечает ему прямым меланхоличным взглядом, понижая голос практически до шёпота, но не думает останавливаться.

- Если ты неидеальный, то получается, самовыпил это единственный способ никого не разочаровывать.

Странно, но Чон не чувствует трепета, который распространяется по груди при разговорах или переписках с Юнги. Ему не хочется начать извиняться за свои предыдущие слова или смотреть в глаза Тэхёну, раскаиваясь и надеясь на пощаду. Он не боится поругаться с Кимом или не быть услышанным, определённо чувствуя некое подобие уверенности в общении. И сейчас его реакция обосновывается не зоной комфорта одинокого человека, а диким ужасом от спокойствия Кима во время разговора о намеренном лишении себя жизни. Вот так просто. Как будто требуется не остановить работу целого организма, а переломить пополам спичку. Всё тело содрогается, когда Чон представляет, что любое неловкое действие кого-то из его знакомых может закончиться суицидом.

- Хён, что ты такое говоришь? - и без того высокий голос сейчас берёт особую ноту возмущения.

- А что? Ты никогда не думал об этом? - искренне удивляется Тэхён. Его глаза расширяются, а рот немного приоткрывается в удивлении.

В недолгом молчании можно услышать, как работают шестерёнки в голове Чонгука, и неловкое покашливание Кима. Видимо, до него только сейчас дошло осознание сказанных вслух слов. Щёки хёна немного розовеют от стыда, или это солнце успело сжечь верхний слой кожи, нельзя сказать точно. Чон отворачивается, утыкаясь взглядом в многочисленные трещины в асфальте.

- Ненормально думать, что самовыпил это часть рутины, - бубнит под нос Чонгук, не желая громко заявлять о чьих-то диагнозах.

- Зависит от того, как часто ты ошибаешься, - так же тихо отвечает Ким, поднимаясь с локтей, и сутулится. Словно злость в обличие Дементора высосала из него последние силы, и теперь он прячет уставший взгляд за чёлкой, а лицо ставит горизонтально полу. Возможно, они смотрят на одни и те же трещины.

Оба смолкают на неопределённый промежуток времени, наслаждаясь теплотой вокруг, отсутствием отвратительных посетителей и запаха фастфуда, который приходят поесть дальнобойщики или туристы, и те и другие — народ специфичный. Чонгук слышит, как гулко бьётся его собственное сердце, а дыхание Тэхёна замедляется. Ужас сходит на нет, оставляя лёгкую нервозность.

Чону пора вырасти и принять, что люди часто говорят и думают о смерти. Это такая же часть рутины как чистка зубов, но это не значит, что они всерьёз собирают вещички на кладбище. В конце концов, поступление в крутой институт не гарантирует, что ты останешься доволен учёбой, поход на вечеринку — что у тебя появятся друзья, ранний выход из дома — отсутствие опозданий. А когда нет гарантий, проще переложить проблемы на константу и неизбежное событие в жизни — на смерть.

- Он ждёт тебя с заказом, - напоминает хён и поворачивает голову в его сторону. Он прыгает взглядом с глаза на глаз, пытаясь что-то рассмотреть. Может, понимание или отвращение к себе.

- Поэтому я и пришёл к тебе, - Чонгук радостно и даже нервно чуть ли не подпрыгивает на месте, - хочешь плюнуть ему в еду? - он ставит поднос к себе на колени и поднимает булочку с кунжутом с котлеты.

Тэхён забывает о самокопании, а страх перед чужим осуждением уступает место шоку. Оказывается, Чонгук умеет удивлять. Он и сам от себя не ожидал, вся эта неприятная ситуация вызывает желание помочь, и он не знает, как это сделать по-другому. Бабушка всегда говорит, что жизнь сама наказывает таких людей, и не нужно опускаться до их уровня. Но Ким не попросил помощи с фарами, и растерянный Чон не смог его успокоить, так что пришло время платить по счетам. Наверняка, та поездка влетела Тэхёну в копеечку, но в данный момент Чонгук хочет предоставить ему невероятную возможность, которую нельзя купить за деньги — ответить за унижение и не понести никакой ответственности.

- Лишь бы не закончить потом в психушке с армией лысых мужиков, - скромно улыбается Ким, плюнув столько, что соус теперь кажется лишним, - давай, ты тоже.

- Мы не портим еду богатеев, и ни у кого из нас нет бессонницы*, - Чонгук сплёвывает совсем мало, и ниточка слюны тянется от его губ к гамбургеру несколько долгих секунд.

Тэхён длинными пальцами плотно припечатывает булку обратно на котлету, и Чону кажется, что он летит. Он определённо чувствует свободу в движениях и лёгкость в шагах, и даже готов вприпрыжку отнести заказ тому мужчине. Когда Ким мягко зовёт его, Чонгук уже опускает дверную ручку.

- Лучше бы тебе не передумать, - тушуется Чонгук, стискивая пальцы.

- Ни за что, - продолжает улыбаться Тэхён, - просто спасибо.

На сердце стремительно теплеет, он кивает и скрывает румяные щёки за дверью в помещение. Когда тот мужчина приступает к еде, Чон пираньей смотрит на него из-за кассы, ничего кроме наслаждения не чувствуя.

*

- Мудаки должны быть наказаны, - изрекает Юнги с важным видом, вдоволь насмеявшись.

Сама история не слишком его впечатлила, но вид Чонгука, мечущегося между жгучим стыдом и выпячиванием груди от гордости, кого угодно заставит хотя бы усмехнуться. Половина людей в магазине уже укоризненно смотрит в их сторону, словно смех запрещён в их стране. Чон, чтобы не выглядеть невоспитанным, несколько раз переходил на шёпот, но потом снова расходился, вспоминая, как мужчина нахваливал соус к котлете.

- Или думаешь, сделал что-то плохое?

- Самосуд — не то, чем стоит гордится, - а Чонгук и не гордится, так не гордится, что не стесняется улыбаться, пока мышцы лица не сводит, а слюна не скапливается в уголках губ.

- У нас нет структуры, которая бы решала такие конфликты.

Они наконец, выходят из поля зрения всяких зевак, и вместе плетутся к полкам с респираторами. И пока Чонгук в эйфории рассматривает инвентарь для ремонта по дому, Юнги пускается в пространные размышления:

- Для власти это слишком мелкий конфликт, для администратора посетитель всегда прав, кто ещё, как не простой народ, сам себя защитит.

- А как же полиция?

- Подъёбываешь? - Мин улыбается дёснами, выглядя почему-то донельзя счастливым, но, когда натыкается на серьёзный взгляд Чонгука, изгибает брови в немом вопросе.

- Ты же не сомневаешься в своём отце из-за исторических предрассудков?

Юнги тянет букву: «а», мол «понял что ты имеешь в виду». Но расслабленность быстро пропадает с его лица. Чонгук вообще замечает тенденцию перемены настроения Мина, когда речь заходит о родителях. Он то хмурится, то напрягается, то печалится.

- Мы злопамятные, как народ. Академии могут сколько угодно выпускать добрых полицейских, но мы продолжим смешивать их с грязью, - Чонгук уверен, что Юнги в лучших традициях предпочёл бы словосочетание «смешивать с дерьмом», но речь всё же идёт о его отце, так что он местами прикусывает язык.

«Наверное, в этом и есть суть воспитания», — отвлечённо думает Чонгук. Создать личность, способную анализировать и думать, но не использовать это оружие против своих.

- Если какая-то структура продаётся однажды, нет гарантии, что её не купят снова.

- Всерьёз приплетаешь сюда японцев?* - прыскает Чонгук.

- Я не говорю, что мой отец продастся или что я ему не верю, - Юнги прикусывает нижнюю губы, мечась глазами по ценникам, и явно думает прежде, чем что-то сказать.

- Но?

- Ему явно нет дела до бытовых конфликтов, - он хватает респиратор и начинает придирчиво его осматривать, как будто от выбора зависит будущее всей вселенной. В сущности, ему просто не нравится выставлять родителя в таком свете, но и слукавить он не может. - Бери вот этот.

- Значит, никто из вышестоящих не несёт за нас ответственность? - Чонгук копирует движения Мина, как если бы действительно хорошо разбирался в этом. На деле, совсем не думает о качестве респиратора в руках, фокусируясь только на словах Юнги.

- Хуй там, - слишком злорадная усмешка касается его губ, что становится даже как-то не по себе, - для президента мы — народ, для директора школы — ученики, для врачей — пациенты, но на взгляд всего мира мы — дерьмо. Мы уничтожаем экологию, убиваем друг друга, насилуем животных.

- Люди появились из-за взрыва, мы и есть конец, - вставляет Чон, едва Мин успевает договорить последнее слово.

- Смотря какой религии придерживаться, - Юнги неоднозначно пожимает плечами.

- Мне нравится версия Rock Mafia*, но я бы не назвал это верой.

- Да плевать, как ты это называешь.

- И при чём тут власть? - Чонгук пребывает в недоумении, причём глубочайшем.

- Всем им плевать на дерьмо, что оно чувствует, сколько отдаёт за продукты, соблюдает ли водный баланс. Понимаешь, люди — тупые, рефлексирующие, и им постоянно скучно, когда не плохо.

- Нам нужно плохо жить, чтобы сильнее ценить хорошие моменты? - весь этот разговор походит на интервью с экспертом с пропагандистского канала, чьё мнение должно изменить мир Чонгука.

- Хочу сказать, что мы — действительно дерьмо, но с восьми утра рабочего дня и по семь вечера мы всё ещё их ответственность.

Он коротко смотрит на потуги Чонгука изобразить эксперта по респираторам и разворачивается в сторону выхода. Они молча соглашаются, что оба слишком не социальные, чтобы пренебречь кассой самообслуживания. Юнги предлагает хранить респиратор у себя, раз уж он его единственный партнёр по вандализму, но, на удивление, Чон отказывается.

- Нашёл ещё одну станцию с интересным рисунком, хочу прокатиться.

Чонгук признаётся в этом с лёгким сердцем и напрягается, лишь когда замечает поникшее лицо Юнги. Он проигрывает собственные слова в голове несколько раз, но ничего обидного в них не замечает.

- Что-то не так?

- Всё путем, но когда найдёшь новое альтернативное мнение не смешивай меня с ним.

- Я и не... - «хотел», остаётся повисшим в воздухе, потому что Юнги вытаскивает из карманов руку и одним жестом останавливает его.

- Серьёзно. Всё, что я говорю, - он сбивается, очевидно нервничая, произнося такие вещи, - считай, что это откровение. Ничего не выйдет, если ты будешь читать меня как открытую книгу, а потом бежать рассказывать другому. Ты затеял это, чтобы разобраться в себе, не приплетай меня в это дерьмо.

Чонгук с трудом представляет себе разговор о Юнги с кем-то. Мин для него не младший брат, как это часто случается при общении у людей с разницей в возрасте, не лучший друг, с которым можно поделиться всем на свете, но он что-то новое, раскрывающее Чону глаза на мир с каждым днём. Они обсуждают рисование, а после прошлой вылазки даже немного переписываются, и сегодня Чонгук набрался смелости и сам пригласил его сходить в магазин. Их отношения похожи на жар от костра, и в эпицентре они находятся, только когда встречаются и могут откровенно поговорить на различные темы. Но иногда они понимают, что знакомы недостаточно близко, а потому просто стоят в теплоте и наслаждаются общением с друг другом. Никаких испепеляющих внутренности чувств.

Если бы Чонгука попросили описать Юнги, он бы потратил целый день, чтобы составить хотя бы примерный портрет. И всё равно совершил бы ошибку. Иногда Мин говорит о взрослых вещах, и Чону едва удаётся не называть его хёном. В голове Чонгука он — взрослый человек, с ответственностью за братьев и сестёр, но, на самом-то деле, ему всего пятнадцать лет. И его просто обижают слова о том, что рисовать Чон будет с кем-то другим. Нет, Юнги не мелочный. Но, когда в пятнадцать ты чувствуешь превосходство над сверстниками, хочется найти кого-то себе подстать. Вот Юнги и зацепился за Чонгука, их разговоры часто сводятся к интересным выводам, плюс ко всему, он может немного самоутверждаться, обучая граффити. Но, раз Чону этого мало, он не хочет быть одним из многих помощников в чужом самопознании. И нельзя осуждать его за желание остаться в жизни другого человека чем-то неделимым, особенным.

- Я разбираюсь в себе, но это никак не коснётся тебя. Мне дорого то, что есть, я не думал, что когда-нибудь смогу познакомиться с кем-то таким.

- Каким? - Юнги едва ногой не топает от нетерпения.

- Взрослым, я думаю, - неловко отзывается Чонгук, оборачиваясь по сторонам, как будто публично признаётся в любви.

- Ладно, сойдёт.

Они выходят на улицу, миновав странный взгляд охранника. Чонгуку кажется, что точка в этом разговоре не поставлена, он не смог грамотно изложить, что именно имеет в виду. Назад уже не отмотаешь, радует лишь, что Юнги и этим жалким ответом остался доволен, и даже снова улыбается, сквозь смешки, пересказывая Чону его же историю, с которой начался разговор. Но смех не лечит недосказанность, она зависает в воздухе пузырём с грызущими мыслями, и по мере общения то раздувается, то сужается. И вот, наступает ответственный момент, когда ты должен продемонстрировать свою преданность или человечность, пузырь лопается, захлёстывая и тебя и человека волной подозрений. Нужно как можно скорее прояснить вопрос с их отношениями, но прошло слишком мало времени, чтобы кто-нибудь из них всерьёз поверил в искренность намерений.

На город медленно спускается темень, и народ вываливается на улицу целыми компаниями. Они бредут по узкой улочке к метро, пока слышат долбящую из бара музыку. И Чонгук сильно удивляется, когда не видит во взгляде Юнги какой-либо заинтересованности, хотя многие подростки душу бы продали, чтобы оказаться в клубе. Мин морщится и отворачивается, словно от головой боли. Даже интересно, как сейчас умудряются напиваться пятнадцатилетки. В его время собирались у кого-то дома, но он никогда не попадал на подобные мероприятия. А Юнги? Он желанный гость на всяких пьянках? Ходит ли он на них вообще? Странно обсуждать с подростком правительство Кореи и не знать, от чего он в первый раз блевал.

«Если увидите подозрительные вещи или забытый предмет, ни в коем случае его не трогайте, сообщите машинисту.»

Чонгук обводит взглядом полупустой вагон, и смешок сам по себе вырывается из горла. Кроме уставших и замученных после долгого рабочего дня людей в вагоне больше никого и нет. Кто-то спит, подложив под себя рюкзак, кто-то читает книгу, а кто-то слушает музыку, прикрыв глаза. И единственное, что их объединяет, это тёмные круги под глазами, выглядящее болезненно, захватившая пространство усталость ощущается физически.

- Интересно, можно сообщить водителю о потерянных людях? - бубнит Юнги, словно прочитав чужие мысли. Он откидывается на спинку и взлохмачивает волосы рукой, закрывая прядями глаза.

- Я видел в Пинтересте фото с окном метро, где наклеена надпись: «Места для тех, кто никак не может найти себе места».

- Кто-то наверняка расплакался рядом с ней в особенно тяжёлый день, - хмыкает Мин, прикрывая глаза, тряска действует на него убаюкивающе.

Станция сменяется станцией, пока железный голос продолжает твердить о забытых вещах и осторожного выхода из вагона. Чонгуку хочется сжаться в комок и забиться под сиденье, чтобы никто не рассказал о его потерянном состоянии машинисту, и его не положили в тёмную камеру хранения с такими же бесхозными вещицами, чьи хозяева никогда о них не вспомнят. Юнги дремлет, иногда причмокивая губами во сне. И необъяснимая паника накатывает волнами. Чонгук считает лампочки в вагоне — тридцать, количество сидений — сорок, и три раза старается внимательно смотреть ролик, как уступать место старшим, но в груди скребётся боль. Столь далёкий от дома магазин, разговор с Тэхёном, сбитый режим, некрепкий сон Юнги заставляют сердце Чона биться быстрее, а кислород покидать лёгкие с небывалой скоростью. Фоновый шум метро проникает в ухо, но, не встречая никакого сопротивления, вылетает, оставляя в черепной коробке пугающую пустоту. Вагон то погружается в темень, то выходит на свет, и Юнги постоянно исчезает на несколько секунд.

Тишина.

Никто в вагоне не разговаривает, все спрятались глубоко в себе, оставив Чонгука на поверхности. Ему не о чем думать, и остаётся только безостановочно прокручивать в голове диалог с Юнги. Снова и снова. Всю неделю, сутками напролёт его окружали люди, или он что-то записывал в блокнот о встрече с ними. Когда шёл до станции, то без продыху трещал с бабушкой по телефону, а теперь он остался совсем один. Одиночество разъедает внутренности сильнее, чем когда-либо. Чон сцепляет руки в замок, представляя их с Мином рукопожатие, но от этого становится лишь хуже. В жизни руки Юнги холодные, но почему-то, когда они сжимают ладони друг друга при встрече, пальцы Чонугка погружаются в приятную теплоту. Сейчас же Чон удерживает себя от истерики собственной ледяной хваткой.

С каждым тёмным участком метро ему кажется, как что-то чёрное и страшное, забирающее в себя всё как воронка смерча, подступает ближе. Словно он — единственная фигура на сцене, окруженная светом далёких ламп. Зал погружается в темноту, и никто не издаёт ни звука. Он судорожно принимается искать глазами бабушку, но натыкается лишь на мужчину, отбивающего ногой ритм песни, играющей в наушниках. Металл под его ботинком издаёт глухой стук, и кривые пальцы Чонгука простреливает фантомной болью.

Тук-тук. Тук-тук

Он сжимает ладонь в кулак, напрягая пальцы, и их пробивает лёгкая дрожь. Рука проваливается в темноту метро вместе с Юнги, пассажирами и самим вагоном. Чонгук не видит очертаний ни единого предмета, и как слепой ориентируется только на чувства. Единственное, что его направляет сейчас, это боль. Она распространяется по мельчайшим нервным окончаниям, и ладонь с пальцами протыкаются тысячей иголок, а грудь сдавливает, выбивая оставшийся воздух. Чонгук старается избежать её, откидывает голову назад, чтобы сделать глубокий вдох, но может лишь беспомощно хрипеть в потолок. Ненадолго появившийся свет ослепляет, и он жмурится, слёзы скатываются по щекам, рисуя небольшие дорожки. Он перемещает ладонь на колено, чтобы хоть немного ослабить мучения, и в искусственном свете ламп всё проходит, но затем окружение вновь становится непроглядным, и рука больше не ощущается вообще, словно у него нет кисти.

Где же бабушка?

Глаза прыгают с темноты на свет, а пальцы прощупывают воздух в попытке доказать своё существование. Его плохо прокрашенные волосы липнут к вискам, и тяжёлые вонючие капли пота змеями ползут по шее. Он не понимает, паническая атака это или пережиток детских ночных кошмаров, но психика трещит по швам. Нерв отрывается за нервом, то пропадая в темноте, то уползая в свет безвозвратно. Никакого ориентира на что-то родное, люди в вагоне слишком устали, чтобы проявить минимальный интерес и хоть немного помочь. Лишь ботинок мужчины продолжает пробиваться сквозь клокочущее и одновременно небьющееся сердце Чонгука.

Тук-тук. Тук-тук.

«Боль проходит, если сконцентрироваться на по-настоящему важных вещах».

Шепчет бабушкин голос где-то на периферии памяти. Она всегда повторяла это, когда переучивала Чонгука писать с левой руки на правую после травмы. Ручка дрожала, и кроме каракуль на блокноте появлялись слёзы бессилия от того, с какой силой бабушка пыталась добиться от него результата. Буквы никак не собирались в слова, а те в предложения, всё оставалось на уровне человека с Паркенсоном. Бабушкино терпение лопалось так же быстро, как пузырь жвачки, в которую одноклассник специально тыкнул пальцем. Правда, Чонгук не пытался намеренно кого-то разозлить, ему просто хотелось, чтобы боль прошла, и рука снова могла сжиматься в кулак, а не быть зажата в гипсе без малейшей возможности её почесать.

- Нечестно! Нечестно! Нечестно! - причитал он громко и с обидой, когда бабушка разрывала исписанный лист тетради, на который он потратил больше двух с половиной часов. Горькие слёзы лились по щекам, так же быстро, как по комнате разлетались клочки бумаги, словно кто-то бросил конфети. Но на самом деле, труды Чонгука украшали пол, который после занятия его заставляли убирать.

- Тебе не больно. Боже! Соберись, Чонгук-а, - твердила она, открывая новый лист, который тут же тонул в детских слезах, теряя очертания прописных линий.

Тук-тук. Тук-тук.

Чон оборачивается на тёмное окно, как только вновь зажигается свет. Ему хочется увидеть спокойное отражение и собственную подбадривающую улыбку, но стекло отражает только темноту, размывающую его лицо. Будто со всех сторон его облепляет чёрная густая кровь с пальцев, которые он больше не чувствует. Боль смешивается с пустотой в глазах, и линия между началом неприятного сенсорного и эмоционального переживания и концом блеска во взгляде стирается слишком разрушительно, чтобы хоть одна здравая мысль удержалась в гудящей голове.

Или это вагон гудит?

- Ебнулся? - голос Юнги звучит слишком взволнованно для дремлющего человека.

Осоловелые глаза Чонгука смотрят на трескающееся стекло вагона. Маленькие трещинки разбегаются в стороны, делая хрупким только первый слой, второй оставляя абсолютно нетронутым. Пальцы вновь ощущаются живыми и подвижными, но он не трогает отпечатанную на окне вспышку страха, лишь сжимает саднящий локоть. Видимо, удар он нанёс именно им. Тишина больше не летает в его голове, и на пару секунд хочется облегченно выдохнуть и улыбнуться, но он не находит сил, чтобы повернуться в сторону Юнги, не то что объясниться.

- Его больше не слышно, - шепчет Чон под нос, не в силах перестать смотреть на отражение, покрытое тысячей трещин.

- Джуди, тебе плохо?

Пальцы Юнги ложатся ему на шею и начинают несильно массировать. Кажется, Чонгук чувствует, как Мина бьёт лёгкая дрожь. Он продолжает что-то спрашивать, переходя с шёпота на крик и возвращаясь обратно. Вот уж действительно не лучшее пробуждение.

- Billie Ellish, - наконец отвечает Чонгук, отрываясь от разглядывания уродливого отражения, - Bury a Friend играла в наушниках мужчины.

Он смотрит на шокированного и ненаходящегося с ответом Юнги, тот только прыгает с глаза на глаз и глубоко дышит, не убирая пальцев с шеи. Чонгук знает, что вот-вот расплачется, он совершенно не понимает, что именно его так растрогало, но глаза ощущаются слишком влажными. Мин смотрит на него молча ещё с минуту, а потом притягивает к себе в объятия и по-матерински прижимает к груди. Он гладит взмокшие виски и сжимает шею, пока Чонгук утыкается в худое плечо, чувствуя запах пота из-за слишком плотного для лета материала футболки. Слёзы сами бегут по щекам, но он не находит силы в измученном теле, чтобы остановить их, и может только лишь глотать воздух вперемешку со слюной, издавая булькающие звуки. Локоть пиздецки сильно заставляет жалеть о порче вагона.

- Ничего, - произносит Юнги, когда рыдания Чонгука становятся тише, - у тебя был тяжёлый день.

Никто в вагоне так и не смотрит на них, только стука чужих ботинок больше не слышно.