Чтобы оказаться на собрании так называемых талантливых и умных людей, Чонгуку пришлось попросить Тэхёна выйти вместо него на смену. Ким принял это как всегда покорно, лишь с тонким намёком, что не всегда сможет подменять, когда ему заблагораcсудится погулять. В очередной раз соврав бабушке, Чон уже не чувствовал той жгучей вины, и ложь даже перестала ассоциироваться с паутиной и голодным пауком. Теперь она представляется чем-то вроде кредита. Он врёт, а потом убирается дома, снова врёт, а потом покупает ей что-то сладкое в пекарне, в общем, штопает открывшиеся дыры долгов в чужом рассеивающимся доверии, как может. Жаль, что в таких отношениях нам никогда не сообщают о предстоящем выплачивании процентов. Но страх погрузиться в пучину лжи больше не сковывает тело, потому что появившиеся знакомые с лихвой всё это покрывают, и трясётся он теперь не от ужаса, а от предвкушения, когда коротко стучит в знакомую металлическую дверь. 

- Надеюсь, теперь не придётся платить за твоё присутствие, - приветствует Чимин, быстро пробегаясь языком по губам и глазами по его телу. Из открытой двери вырывается запах горелых листьев, неприятно щиплющий полость ноздрей. 

«Вау» - крутится в голове у Чонгука. Пак в растянутой белой футболке без единого рисунка, чёрных спортивных штанах, одна штанина закатана до колена открывает вид на лёгкую щетину отросших волос, а белые носки покрыты небольшим слоем пыли. Чимин как будто выпячивает небрежность, сочетая вещи, но этот образ мало чем отличается от предыдущего, уж Чон хорошо всё запомнил. Даже штанина закатана на той же ноге, с той лишь разницей, что в этот раз он не успел побриться. Оксюморон, конечно, но пофигизм сочетается с полной внимательностью к деталям в подборе одежды Пака. Однако, заметив это, смысл брошенной невзначай шутки Чон не понимает.

- Слишком открытая футболка? - предполагает Чонгук, проходя внутрь помещения, где хочется открыть окно — нестерпимый чад режет глаза. 

Взгляд Чимина теперь цепко проходится по всей его фигуре, будто растягивает жвачку, когда с одного плеча по ключицам, как по мостику, перемещается на другое, затем спускается по животу к длинным худым ногам, и Пак довольно кивает. Синяки с локтя наконец сошли, и теперь Чону стали доступны все прелести свободной одежды летом. Он уже успел отвыкнуть от ощущения футболки, щекочущей спину, а не липнущей к ней из-за пота. 

- Я имел в виду налог на розовое, но твоя теория мне нравится больше, - объясняет Чимин, прежде чем лёгкой походкой двинуться к дивану. 

Чонгук невольно зачёсывает назад прокрашенные волосы, пока приятное тепло разливается где-то в груди. Потому что вечером повторение бабушкиной молчаливой реакции на обновление заставила разглядывать себя в зеркале несколько долгих минут, а потом лазить в интернете и читать о приемлемости розового цвета волос в обществе. Так что, определённо приятно получить такой завуалированный комплимент и зарыть ямку неуверенности. 

В кругу света люстры-таблетки Хосок первым бросается в глаза. Он сидит в кресле, широко расставив ноги, из-за чего обтягивающие джинсы немного сползли, оставив кусок живота голым. Появившиеся за время разлуки изъяны в его точёном профиле ярким пятном выделяются на фоне безмятежного и немного глуповатого выражения лица. Голова откинута назад, из-за чего волосы немного примялись, кожа вокруг носа сильно покраснела, а лицо приобрело землистый оттенок. Под закрытыми глазами залегли тени, и ресницы немного трепещут в такт мерному дыханию. Чонгук обходит диван по кругу, чтобы занять место рядом с Чимином, и замечает между тонких пальцев Хосока небольшой подожжённый сверток, от которого и исходит запах гари. Он не похож на сигарету, бумага не идеально белая и скорее напоминает папиросную, и нет ни одного сомнения, что внутри — не просто табак. Чонгук бросает беспомощный взгляд на Пака, сам не зная, ждёт поддержки в осуждении или пояснений. 

- Сохи как всегда? - голос Хосока больше не звучит низко, теперь он напоминает скрип старых половиц в его университете. И, наверное, сложнее найти лучшую рекламу против, ну, вредной привычки. 

- Написала, что уже подходит, - сообщает Чимин всем собравшимся, пока что-то листает в телефоне, откинувшись на спинку дивана. 

- А Ксяожи? - задаёт закономерный вопрос Чонгук, бегло осмотрев помещение. 

- С ней такое бывает, она же алкоголик, погуляет несколько дней — потом вернётся, - будничным тоном говорит Пак. 

- А лечиться она не пробовала? - снова нарушает тишину Чонгук, закончив рассматривать новые распустившиеся цветы на стене. Сохи и правда хорошо рисует. 

Чон ожидает, что ему ответит Чимин, который даже набирает побольше воздуха в лёгкие, но внезапно скрипучий и совсем немелодичный голос Хосока наполняет помещение едким ответом: 

- Это тебе не кофе. 

Что это должно значить? Чонгук бы и рад задать этот вопрос, но Хосок немного приоткрывает глаза с одним лопнувшим капилляром и впивается в его тело прищуренным взглядом, полным какого-то бессилия и в то же время призрения. Он подносит косяк к губам, предварительно их облизнув, и делает глубокую затяжку, сводя тонкие скулы. Проходят мучительно долгие три секунды перед тем как дым наконец покидает несчастные лёгкие. Когда Хосок заговаривает во второй раз, голос его на порядок тише, и Чимину с Чонгуком приходится напрячься, чтобы услышать хоть слово. 

- Ты можешь думать, что кофе — это самая потрясающая вещь, которую ты пил. Он бодрит, отбивает аппетит, его можно сфоткать в кружке, чтобы потом выставить куда-то, - снова облизывает губы, - но тридцать дней без него, и ни ты, ни жизнь никак не поменяются. 

- Алкоголь не бросишь за тридцать дней, - поддакивает Чимин. 

- И это тоже. Что самое невеселое — это теперь часть твоей личности. Психика изменилась, ты отупел. Не. Не конкретно ты, Ксяожи. Организм на физическом уровне требует спирта, - Хосок смолкает на несколько секунд, хмурясь, очевидно, что ему трудно структурировать все мысли, которые потерялись в тумане из-за травы, - смотрел «Дневники вампира»?

- Ну да, - из-за неожиданного вопроса Чонгук и сам немного теряет нить повествования, - но без приквелов и сиквелов. 

- Помнишь этот пафосный монолог то ли Деймона, то ли Стефана, когда они говорили о поезде чувств, который влетит в Елену, когда она снова включит человечность? - ответа Хосок не ждёт, боясь потерять проблеск светлой мысли, а потому бегло продолжает. - Это произойдёт с Ксяожи, когда она пройдёт курс реабилитации. Ей чутка за сорок, судя по всему, наверняка, у неё есть дети, которых мы ни разу не видели, наверняка, они в Китае, пока мамаша отдыхает, - с косяком в руке он показывает кавычки, - прикинь, кем надо быть, чтобы бросить детей и нормальную жизнь ради бутылки? 

Они с Чимином отвечают на не требующий ответа вопрос молниеносно, однако думают в совсем разных направлениях.

- Тобой, - вырывается у Пака со смешком, из-за чего Хосок тоже смеётся сломанным голосом.

- Несчастным человеком, - тише, чем их веселье, отзывается Чонгук, будто рентгеновским зрением видя палетку маминых теней в рюкзаке. 

- Идиотом, - жёстко припечатывает Хосок, отсмеявшись, из-за чего на ровном лбу появляются капельки пота. 

Чонгук невольно вспоминает, как пухлые губы Чимина смыкались вокруг горлышка, и облизывает собственные. От дальнейшего разговора про алкоголизм их отвлекает шумный стук железной двери и эффектное появление Сохи. Сегодня она в лёгком разлетающемся платье с цветочным принтом и глубоким декольте. Пухлыми пальцами она зачёсывает назад алые пряди, открывая блестящие от пота виски и, отдышавшись, говорит:

- Еле стащила из загашника матери, - Сохи ставит чёрный пакет на пол, и что-то в нём пронзительно звенит. 

- Это какая-то атрибутика? - удивленно спрашивает Чонгук. 

- Такой ты ребёнок, конечно, - поддразнивает Чимин, выуживая из пакета тёмно-зелёную стеклянную бутылку с вином, - это — возможность честно говорить о родителях. 

Он звонко бьёт ногтями по стеклянной поверхности с довольной улыбкой, пока Хосок откручивает крышку от второй. Сохи ловко вытаскивает из его пальцев косяк и глубоко затягивается, внимательно смотря за их лицами. Чон же пребывает в замешательстве, ведь задание было «показать», а не рассказать. Изменившиеся правила лишь усложняют задачу. 

- Но... - беспомощно тянет он, пока кадык Хосока двигается в такт первому глотку. 

- Лично я не смогу обсуждать эту женщину без капли спирта в организме, - смеётся Сохи, присаживаясь на край кресла. 

Она зажимает косяк зубами, когда снова лезет в пакет, и достаёт укулеле с содранными углами и еле-как держащимися струнами. Уложив инструмент на колени, Сохи извлекает строгую классическую юбку-карандаш и поднимает её на свет, чтобы остальные смогли получше разглядеть. Местами ткань на юбке стёртая, а по бокам торчат нитки. Хосок забирает у неё догорающий косяк, делая ещё один глоток из бутылки. 

- В ней она водила меня в музыкалку, до того как разжирела, - в противовес грубым словам тон Сохи наполнен нежностью. Так звучит ностальгия, как будто фразу «я люблю тебя» прокричали в длинный тоннель, чтобы потом лишь услышать отталкивающиеся от стен звуковые волны вдалеке. От детского приятного воспоминания остаётся только эхо, звенящее в её голосовых связках, - кажется, в пятом классе. 

Она коротко вздыхает, пока Хосок передаёт ей бутылку, чтобы сделать пару глотков, а потом со смущенной улыбкой вытереть капли, свисающие с подбородка. 

- Разве в музыкалке учат играть на укулеле? - Чимин спрашивает вертящийся у всех на языке вопрос. 

- М, - ей едва удаётся проглотить вино перед ответом, - нет, конечно, укулеле она меня пиздила, а ходила я на гитару. 

Чимин с Хосоком прыскают, подавляя смех, пока Чонгук смотрит на неё во все глаза и ждёт продолжения, задавая вопрос, будто это интервью: 

- Ты когда-нибудь спрашивала, почему она это делала? 

И тяжёлый вздох, с которым она снова отдаёт бутылку Хосоку, звучит как лопнувший шов на старой ране.

- Ну, наверное, я заслужила... - начинает Сохи. 

- Только давай, блять, без этого, - с недовольством выплёвывает Чимин. 

- Что? Он спросил, - она тыкает в Чонгука ладонью в подтверждении слов. 

- И ответь ему нормально.

- Пусть говорит как есть, - обрывает начавшуюся перепалку Хосок, потушив косяк об пол. 

- Спасибо, - благодарит Сохи с неподъёмным раздражением в голосе, а потом скашивает губы в сторону, обдумывая следующие слова, - ну, знаешь, когда наступает этот свиной возраст, и тошнит от всего внимания родителей, - она натыкается на непонимающий взгляд. - Когда у меня начались месячные, такой треш, конечно, все трусы в странных сгустках, а ты уже слишком взрослая, чтобы ходить под себя, но ещё маленькая, чтобы знать, что ежемесячная кровь это и значит быть женщиной. Она мне тихо в ванной рассказывала про прокладки, а потом стала их поправлять прямо на моих трусах! И даже без спроса! Ты и так чувствуешь, что весь свет против тебя, а ещё мать лезет к тебе и шутит про парашюты. 

Все кроме неё в этот момент сохраняют молчание, не потому что её очередь говорить о родителях, а потому что эта ситуация — то, чего, они никогда не поймут. Можно сколько угодно выслушивать шутки одноклассников о размере члена, но это никак не сравнить с...

- А ещё запах, боишься, что все знают, что пахнет от тебя, или слышат, как ты шуршишь в туалете. И она не понимает, что это трагедия, потому что я — первая в классе, с кем это произошло. Мне было обидно, меня тошнило, когда она пыталась поправить мою причёску или на море смотрела, как я переодеваюсь. А, блять, ещё комментарии по поводу прыщей. Столько всего, пока я была подростком, мне как будто нужно было... не знаю, ненавидеть её, чтобы любить себя? 

- Но била-то она не за любовь к себе, - шепчет Чимин, болтая бутылку. 

- Да, - выдох, - я просто перестала быть хорошей, перестала её обнимать, кричала, когда она двигала вещи в комнате. И это. Всё это. Стало так невыносимо, что я больше не ночевала дома, а когда приходила она...

- Пыталась до тебя достучаться, - со смешком говорит Хосок куда-то в горлышко. 

- В общем, да. Укулеле мне просто нравилось больше всего. 

Чонгук больше не может смотреть на неё. Эхо «я люблю тебя» пропадает из голоса, собираясь маленькими каплями слёз в ярких глазах, когда, договорив, она начинает тихо перебирать струны. Они не издают не звука под пальцами, будто изначально предназначены только для битья. Чимин втискивает ему в пальцы бутылку, чтобы полностью повернуться к Сохи и вжать мокрые от слёз глаза в белое плечико футболки. Чон сам не понимает, в какой момент губы смыкаются вокруг тёплого горлышка, а по желудку прокатывается кислая субстанция. К реальности его возвращает только тихий смешок Хосока и его прямой взгляд. 

- Чимин прав, я не уверена, что заслужила побои, - бубнит Сохи в плечо.

- Ты просто раньше других поняла, что у тебя есть личное пространство, - Пак не вытирает ей слёзы, дожидается, пока она сама перестанет его обнимать. 

- Да, но почему она не поняла, что в него можно вторгаться только с разрешения? - Сохи поудобнее устраивается на подлокотнике и убирает укулеле на пол. 

- Она родила тебя, - констатирует факт Хосок. 

- И? 

- Ты была жителем её организма девять месяцев, буквально, забрала её зубы и отличную фигуру. Внутри, блять. После такого не слишком задумываешься о личном пространстве.

- Я не просила меня рожать, - вспыхивает Сохи, когда слёзы окончательно впитываются в щёки. 

- Ей об этом скажи, - спокойно отвечает Хосок, делая глоток. 

Повисает неловкая тишина, её разбавляют только звуки вина, выливающегося из горлышка. Сохи успевает пересесть с подлокотника к Чонгуку на диван, возможно, обидевшись на Хосока. Чимин перемены настроения вовсе не замечает, его небольшие пальцы обводят коленную чашечку Чона, а взгляд устремлён вперёд. Они молчат слишком долго, и неловкая тишина переходит в тревожную, когда слышно, как кто-то сглатывает слюни. Чонгук понимает, что все чего-то ждут, но чего именно, для него становится ясно, только когда красный от вина язык Хосока проходится по сухим губам, и он приподнимает задницу от кресла, что достать что-то из заднего кармана джинс.

- Раз других кандидатов на психоанализ нет, - все ждали, что заговорит Чонгук, - вот, смотрите. 

Пачка фотографией попадает в руки к Чимину, всего их оказывается двенадцать. На них Хосок в разном возрасте стоит в школьной форме и поёт в хоре. Лицо на некоторых фото вытянуто, а рот широко открыт, однако, никакого волнения от нахождения на сцене не видно. Глаза всё время смотрят чуть левее объектива камеры. 

- Ты смотришь на маму? - догадывается Чонгук. 

Хосок коротко кивает, но на них не смотрит, отвернувшись к сцене. 

- Их прямо как учеников Иисуса, - со смешком говорит Чимин, отдав Сохи пачку, чтобы рассмотреть всё повнимательнее. 

- И что? - не понимает Чонгук, мечась взглядом между фото и безразличным ко всему происходящему Хосоком. 

- Я пел в церковном хоре. 

- Ты же не можешь вообще ни на что не обижаться? - Сохи, не отрывая глаз от фотографий, почти шепчет в неверии. 

- Бывает же в жизни такое, - издевательски отвечает Хосок, вытягивая некоторые гласные скрипучим голосом.

- Но сейчас ты не поёшь в хоре, - выпуклые глаза Чона перемещаются с пустого взгляда к поджавшимся всего на секунду губам, видимо, задел за живое. 

Чимин теперь тоже смотрит на Хосока с не менее чрезмерным интересом. Будто он — лягушка, а Чонгук только что занёс скальпель, чтобы её препарировать. 

- Она до двух лет кормила меня грудью, покупала мороженое в парке, не поднимала руку. Мне с ней повезло, это ей не повезло со мной, - одним долгим глотком Хосок допивает остатки в бутылке, - а говорить про ссоры или упрёки по поводу сидения в телефоне — в чём смысл? Ей не выдавали руководство «Хорошая мама для чайников», ошибки — это нормально. 

Чимин, внимательно всё выслушав, удовлетворенно поворачивается к Чонгуку и ярко улыбается, и его выражение лица так и говорит «операция прошла успешно». Однако, отрешенность Хосока шепчет на ухо «лягушка всё равно не выжила». 

- А что ты расскажешь? - Пак наклоняется к плечу Чона и кладёт на него подбородок. 

Чонгук быстро роется в рюкзаке, стоящем под ногами, и достаёт файлик с бумагой из суда, палетку решает оставить на дне. Сохи выдёргивает его первая, так же вдумчиво вчитываясь в каждую букву, как рассматривала фотографии Хосока. 

- Ха, - понимающе выдыхает она, - так вы с Чимином одного поля ягоды. 

Пак даже не смотрит на документ, но по уверенно изогнутой брови можно понять, что он и так знает содержание. Значит, от него тоже отказались? 

- Меня воспитывал дядя, а тебя? - легко бросает Чимин без единого отпечатка детской травмы на лице. 

- Бабушка, - признаётся Чонгук. 

Их глаза встречаются на несколько секунд, но Чон не видит зеркало души Пака. В серой радужке и чёрном зрачке отражается только его собственное озадаченное лицо. Интересно было бы узнать, что видит Чимин, наверное, ровную кромку зубов и приподнятые уголки губ. Странно, что в фильме по взгляду можно понять очень многое, в то время как в жизни глаза — орган, позволяющий нам видеть только окружающий мир. Мы понимаем, что чувствует человек по изогнутым бровям, мимическим морщинкам и разного рода улыбкам. Эмоции на экране — игра, её легко отличить от искренности, потому что сила поддельных переживаний сбивает сердце с ритма. Но несмотря на полное отсутствие романтики в зрительном контакте, Чонгук касается коленом Чимина, чувствуя, что совсем не хочет, чтобы Пак моргал. Лишь бы его отражение в серых глазах оставалось хоть на секунду дольше. 

- У Чимина классный дядя, - прерывает их минутку единения Сохи, но Чон всё ещё чувствует теплоту от соприкосновения коленями, - такой необычный. С ним можно обсудить что годно. Никогда не думала, что аптекари такие образованные люди. 

- Он как-то показывал записи из универа, тренировался, чтобы запомнить лекарства на мультиках. Оказывается, у любого детского героя есть потребность в лекарствах, - подхватывает её мысль Хосок, пытаясь загладить вину. 

- Если бы они курили, то не пришлось бы выписывать таблетки, - присоединяется к ним Чимин. 

- Ослику Иа бы точно не помогли сигареты, он бы ещё и бухал, - смеётся Сохи.

- И что он ему выписал? - встревает в разговор Чонгук. 

- Золофт, - в один голос отвечают Хосок с Чимином. 

Чон о таком препарате никогда не слышал, но не трудно предположить, что это какой-то антидепрессант, учитывая вечную апатию Иа. Однако, согласится с тем, что персонажи мультфильмов с сигаретами — хорошая идея, он не может. Вовсе не потому что дети побегут покупать табачную продукцию, подобная зависимость берётся не из подражания кому-то. Просто в один прекрасный день ты готовишь гречку так же не вкусно, как делает это бабушка, когда зёрна пригорают ко дну кастрюли. Смотришь на граффити на стене: «Добро вернётся» и не видишь в словах никакого позитива, на губах появляется только усмешка. Постоянно прищуриваешься, чтобы что-то увидеть, потому что зрение село из-за экрана телефона, а без телефона нельзя, потому что он даёт время на передышку. Ты берёшь в руки сигарету не тогда, когда в жизни случается что-то по-настоящему плохое, а когда осознаёшь, что эта рутина и есть твоя жизнь. И в ней много запоминающихся и хороших дней, когда душа отряхивается от пепла повседневности, но ещё больше, когда ты просыпаешься уставшим, а засыпаешь с головной болью. Сон, телефон, сигареты — лекарство, которое на несколько минут вводит организм в кому спокойствия, где можно не думать о выговорах на работе и общении с детьми каких-то родственников. У детей нет этих проблем, и несправедливо через мультики показывать, что на самом деле всех жизнерадостных персонажей придумали взрослые, которые сегодня поспали два часа и выпили три банки энергетиков, чтобы подавить комплекс Бога перед начальником. Лучше прожить детство в радостном неведении, ведь дальше их ждёт тот же конвейер дней. Нужно дать им возможность осуждать взрослых за вредные привычки и плохие слова, ведь, когда внутренний ребёнок умрёт, его волосы будут пахнуть едким дымом, и он сам не поймёт, что толкнуло его сделать что-то, что он много лет презирал. 

- Чонгууук, - Чимин несколько раз проводит ладонью перед глазами. 

Сколько он думал обо всём этом? Они успели обсудить что-то ещё? Это было что-то важное? Сохи уже стоит у стены и рисует новый цветок. Линии сегодня не такие тонкие и ровные, как в прошлый раз, она с силой жмёт на кисточку, и на стене появляются широкие немного прерывистые мазки. Стебель с листьями смотрит вверх, хотя предыдущие рисунки выполнены немного под наклоном, даже краска будто темнее. Тихие басы от музыки в её наушниках слышны даже на диване, что странно, ведь тогда она рисовала в тишине. Чонгук переводит взгляд на Хосока, со вздохом встающего с кресла.

- Закрой за мной дверь, - только и говорит он, смотря прямо на Чона, прежде чем уйти в коридор. 

Чонгук гремит массивным замком, пока Хосок подпирает стенку.

- Как думаешь, Чимин это какое лекарство? - скрипучий голос сливается со звоном замка. 

- Что? - Чон переспрашивает, не потому что не понимает вопрос. Его сбивает с ног осознание, что Хосок хочет поговорить с ним. - Не знаю. Ношпа, наверное, - почему-то лицо расплывается в глупой улыбке. 

- Что-то есть, - он кивает, - но к обезболивающим лучше не привыкать, - его тонкая фигура скрывается за дверью, оставляя в помещении немного свежего воздуха. 

Чонгук возвращается на диван ещё более озадаченным. И Чимин протягивает ему кружку с чаем, который успел навести, пока они с Хосоком прощались. 

- Значит, ты никогда не чувствовал единства с мамой? - ласково обращается Пак, пока Чон сдувает тонкую струйку пара. 

- Странно, конечно, но я с детства любил принимать ванну. Немного подрос и бабушка заменила её душем, так дешевле, а она как раз уходила с работы на пенсию. Не знаю, в ванне как будто вода обнимает тебя, в ней тепло. Я часто думал в такие моменты о маме, - слова даются ему с трудом из-за того, насколько далёкими оказываются воспоминания. 

Он понимал, что бабушке приходилось платить бешеные счета за воду, поэтому не высказывал ничего против душевой. Но при первом использовании заплакал, глядя на новенькую плитку. Во второй раз это была просто рутина, ведь нужно оставаться чистым, но в тот первый Чонгук как будто потерял что-то важное и даже сам не мог объяснить, что именно. Будто даже вода в тот день была другой, беспощадной, она смывала всё тепло. Он вспомнил об этом сегодня с утра, хотя это не тревожило его много лет подряд, и даже не думал, что осмелится кому-то рассказать. 

- А ты? 

- Дядя сказал, что мама любит танцевать, и я записался на танцы. Даже не знаю, чего ожидал. Что найду её среди хореографов? Почувствую что-то? В любом случае, выглядело это как унижение, - Чимин говорит спокойно, не сводя с него глаз, из-за чего Чонгук снова видит в них своё отражение. 

- Но танцевать ты всё-таки любишь. 

- Всё-таки да. А ещё у меня дома есть ванна.

Глаза Чимина прикрываются всего на мгновение, а затем Чонгук видит, как он смотрит сначала на его глаза, потом нос, губы, небольшую родинку. Предложение посетить дом Пака ещё более неожиданное, чем приглашение на ночёвку к Юнги и, честно говоря, он пока не знает, что ответить. 

- Свидетельство это всё, что от неё осталось? 

На раздумье уходит меньше пары секунд, и Чон всё-таки достаёт палетку теней, показывая через пыльную крышку на «Smoke Rings». Чимин открывает её с щелчком, играющим на нервах, и набирает на палец белые блёстки. 

- Иди-ка сюда, - мягко зовёт, - как сироты будем унижаться вместе. 

Чонгук коротко смеётся, но придвигается ближе и прикрывает глаза. Пальцы Чимина сначала гладят одно веко, затем другое, после чего легонько постукивают, вбивая старые тени в кожу. Чон открывает глаза, когда Пак большими пальцами стирает осыпавшиеся на щёки блёстки. Жест словно списан из романтической дорамы, потому что их лица находятся в опасной близости друг от друга. 

- Чувствуешь что-то? - шепчет Чимин, оставляя тёплые ладошки на лице. 

Чонгук взволнованно смотрит на Сохи, ушедшую глубоко в себя. Перед глазами не появляется образ мамы, и он не слышит запаха её духов. Обжигающие поглаживания Чимина забирают всё внимание себе. Чон кладёт уродливую руку поверх его левой ладони и не хочет смотреть в глаза, он хочет видеть Чимина, а не себя. Его пухлые губы и аккуратно выщипанные брови, небольшую складку на лбу и трепещущие ноздри, когда он глубоко вдыхает. Почему-то Чонгук не может не думать о недавно просмотренном порно, а стоны с видео пробками закрывают уши, и он больше не слышит музыки Сохи. Ни одного ощущения, связанного с мамой, но вопреки этому он только шевелит губами, отвечая совсем неразборчиво. 

- Да. 

*

До дома он идёт слишком быстро, ни от чего не убегая. Душевный подъём оказывается таким сильным, что даже кончики пальцев немного дрожат. За много лет неведения он не получил никакой новой информации, но с плеч всё равно свалилась часть неподъёмного груза. Время уже перевалило за десять вечера, на улице по-прежнему светло и тихо поют сверчки. Он даже излишне громко хлопает входной дверью, вынуждая обеспокоенную бабушку появится в дверях. 

- Тэхён не подвёз тебя? - изумляется она, наблюдая за его быстро вздымающейся грудью. 

Чонгук мотает головой, пытаясь отдышаться и набрать в лёгкие больше воздуха для волнующего разговора, но бабушка успевает всё испортить буквально за долю секунды. 

- Что у тебя на лице? - её цепкий взгляд устремлён на блестящие белые веки. 

- Я... Я нашёл тени и подумал, что... - он не может не задыхаться, доставая палетку из рюкзака. 

Их пальцы не соприкасаются, когда он передаёт её бабушке. Она долго смотрит на предмет в руках, как будто не понимает, что это такое. Морщины становятся глубже, пока она хмуро сводит брови, напоминая собак со складками на морде и злым оскалом. Пальцы шарятся по поверхности, но ни на секунду не касаются теней, точно это отравленный порошок, которым Хосок забивает ноздри. 

- Кто разрешил тебе рыться в моём ящике? - рявкает она, с хлопком закрыв палетку. 

Чонгук правда хочет начать оправдываться, вновь не чувствуя никакой вины, но её тон обжигает голосовые связки. И ещё пару минут назад бурлившее в груди счастье вновь становится просто набором химических реакций организма, как нечто совсем неважное. 

- Это и моя палетка тоже! - вырывается в конечном итоге из болящего горла. 

- Я тебя так не воспитывала, мне надоели твои гулянки. 

Думал ли он, смотря в детстве на Иа, что у него депрессия? А у Винни-Пуха — ненасытный голод? А у тигра — СДВГ? Думала ли об этом бабушка? И когда всё стало так сложно и невыносимо? 

- Почему тебе просто не поговорить со мной? - хочется крикнуть, но из груди вырывается только жалкий писк. 

- Я говорю с тобой прямо сейчас, - бабушка хмурится ещё сильнее. 

- Нет, - настаивает Чонгук, делая шаг навстречу. 

Бабушка бросает острый взгляд на его ботинки, приближающиеся к чистому полу, и Чон начинает разуваться. В каком-нибудь драматическом фильме он бы подошёл к ней и обнял, она бы, наверное, плакала на его плече, понимая, как он вырос, ведь когда-то сам едва доставал до её плеча. Потом они бы поговорили и стали понимать друг друга с полуслова. Но в жизни есть приложенные усилия при уборке, есть шнурки, на которые нужно время, и быстро лопающиеся бабушкино терпение. Пока он разувается, она приносит влажные салфетки и тянется к его лицу. 

- Не надо, пожалуйста, - Чонгук не просит, но настаивает, - мы можем поговорить? 

- Что ещё ты взял из ящика? - она настырно продолжает тянутся к его лицу, вынуждая уворачиваться и перемещаться из угла в угол, что даже вызывает лёгкий смешок. 

- Ничего, - всё равно ему потом придётся купить ей что-нибудь, так что можно и расширить лимит вранья, - я могу взять эту палетку. 

- Да что с тобой? - кричит бабушка, останавливаясь. Снова поправляет заправленную за ухо прядь, а потом отбрасывает салфетки на комод и, ощеревшись как собака, шипит. - Мы поговорим, когда ты наконец придёшь в себя. 

Она уходит на кухню, забрав с собой палетку, а Чонгуку ничего не остаётся, кроме как покинуть поле битвы и подняться в комнату. Ни злость, ни разочарование не циркулирует по телу, когда он отбрасывает в сторону лёгкий рюкзак со свидетельством. Только очень хочется полежать и отдохнуть. Дыхание приходит в норму, а ноги больше не гудят от интенсивной ходьбы, и всё же усталость накатывает одной большой волной. Сейчас ему до зуда не хочется видеть бабушку, но дверь в его комнату можно открыть в любой момент. Бабушка не рожала его, так что аргумент Хосока не считается в этой ситуации, он как и Сохи чувствует себя уязвлённо, вспоминая её попытки стереть тени. У него тоже нет личного пространства, бабушка может получить всё что угодно от него, ни разу не спросив, готов ли он это отдать. Будь это фильм, он бы разбил душевую кабинку, но она стоит денег, поэтому он залезает в интернет, чтобы придумать, как огородить себя, пароль на папке и свидетельство в рюкзаке. 

Прочитав подробную инструкцию, он спускается на кухню и забирает из ящика столовую вилку. Бабушка на него не смотрит, делая вид, что окно — экспонат в музее. В комнате он сгибает края зубьев под прямым углом и отламывает от неё рукоять. Но не бросает пока ненужную часть на пол, во избежании излишнего шума он кладёт её на кровать. Зубья заводит под язычок замка в ответную планку на дверном коробе. Чонгук закрывает дверь и между зубьев вставляет отломанную рукоять. Конструкция не выглядит супер надёжно, но бабушка вряд ли станет выбивать дверь. Пружина страха и напряжения в груди распрямляется, и он грузно опускается на кровать. 

Чонгук сидит с прикрытыми глазами несколько минут. Он знает, что получит крики за закрывания, но сейчас это волнует в самую последнюю очередь. Лёгкое ощущение превосходства дурманит мозг, и Чон садится за стол, чтобы снять пароль с папки. Самоучитель по итальянскому, который отдал ему Тэхён, попадается на глаза, пока он перезагружает компьютер. Чонгук укладывает книгу на колени и раскрывает на первой странице:

«Buongiorno, cari amici! - Здравствуйте, дорогие друзья!

Come va? - Как дела? Хочется надеяться, что у вас всё так же хорошо, как у Франческо (см.фото). В любом случае отвечайте: Bene, grazie - Хорошо, спасибо. (Даже если у вас всё хуже некуда!) Сходу не грузите никого своими проблемами, расскажите при случае.»

Чонгук проводит пальцами по словам, которые Тэхён обвёл несколько раз простым карандашом. Бумага немного промялась от силы нажатия, а местами в буквах образовались небольшие дырки. Серый цвет ярко выделяется на фоне чёрного шрифта, и от графита немного испачкались остальные надписи, размазавшись по странице. Фраза: «Даже если у вас всё хуже некуда» несколько раз подчёркнута, а вместо фотографии предполагаемого Франческо Тэхён на скотч прилепил улыбающуюся Мэрлин Монро. Чонгук закрывает книгу и смотрит на страницы, только первые две пожелтевшие, все остальные идеально белые и не заломанные, как если бы Ким никогда не заглядывал дальше. 

Он берёт телефон, чтобы написать администратору кафе о том, что готов выйти на смену вместо Тэхёна, пытаясь хоть как-то загладить вину и помочь. Пока он ждёт сообщения, слышит, как бабушка поднимает по ступенькам и подходит к его двери, она стоит там всего несколько секунд, после чего уходит в свою комнату и громко включает телевизор. Выделенное «Хорошо, спасибо» так и стоит перед глазами. 

/он сегодня уволился, так что тебе и так предстоит выходить на лишние смены/ от Майкл Скотт