Последние несколько дней Чонгук плохо слышит. Хотя, может, это бабушка молчит? Дети не умеют разговаривать, потому что сперва их нужно этому научить. Взрослые не умеют разговаривать, потому что разговор им видится одним из видов раскаяния. Нет никакого смысла раскаиваться, если ты не прав, ведь есть авторитет, опыт, фраза: «Мне лучше знать» и обычная гордость. Казалось бы, можно просто уступить в ссоре и извиниться первым, как-никак ты всё же любишь ребёнка, а задирание подбородка в словаре любви не значится одним из жестов её проявления. Дети не понимают, что гордость берётся из изначального убеждения ребёнка о всемогуществе родителей. Никто не виноват в этом, в конце концов, если мы видим в паре человека старше или больше по массе, то сразу клеймим его активом, который и деньги зарабатывает, и книжки читает, и мир по ночам спасает. Что остаётся пассиву? Лучше не отвечать на этот вопрос, а то можно уйти в размышления о неравных правах. Так вот, когда Чонгук был маленьким, то разница в возрасте между ним и бабушкой, конечно, ощущалась, но ведь детям всё равно кого допытывать. Становясь старше, Чон постепенно осознавал, что помимо разделяющих их мнение о жизни годов есть ещё стена вечного непонимания под названием «разница между поколениями». Пусть мысль, что у него нет родителей, закрепилась после пробника, всё же понимание, что бабушка никогда не станет ему мамой, пришло раньше. 

Вообще, мы редко замечаем переломные моменты, чаще всего они теряются между утренним душем и столкновением с кем-то на улице. Бытовых мелочей настолько много, что важность некоторых событий растворяется в повседневности, но, к несчастью, не без следа. Это как порезаться о бумагу, ты ничего не замечаешь, продолжаешь листать станицы, лишь палец неприятно щиплет. Боль не похожа на агонию или обрушившийся тяжёлый груз осознания, больше похоже на «ай», и на этом всё. Представляете, короткое междометие описывает кирпичики, которые вываливаются из нашего психологического состояния, оставляя дыры боли, которые забиваются бытовыми мыслями. Ситуация с пробником для Чонгука является буквой «й», а вот буква «а» случилась, когда ему исполнилось одиннадцать лет. 

Они первый раз выехали за границу на лето. Бабушка, ещё работая, получила премию и решила, что неплохо бы погреть косточки и показать Чону кусочек мира. Пусть в номере отеля временами появлялись тараканы, а в экскурсионных автобусах стояла жара, которая могла посоревноваться с температурой в аду, всё же счастливые моменты с лихвой перекрывали эти минусы. Они плавали в море, бесконечно обгорали и после мазались охлаждающими кремами, ели блюда местной кухни, иногда в шутку кривясь, и по вечерам читали друг другу в слух. К этому моменту сцены поцелуев в поверхностных романах стали приемлемым чтивом, но дальше бабушка не разрешала переворачивать страницы. И, вероятно, к лучшему. В предпоследние дни отпуска милая девушка на ресепшене посоветовала им посетить одно из недалеко расположенных кафе. Хотя бабушке претило всё новое и неизведанное, Чонгук смог уговорить её на небольшое приключение, тем более, что отзывы посетителей уверяли в низких ценах. 

Оно оказалось обычным, с другой стороны, чего необычного можно ожидать от кафе? Не слишком новый ремонт, но довольно уютный интерьер, огромный плюс в виде террасы с видом на море, а также местная музыка, попадающая в такт шелесту тёплого ветра. Они сели за свободный столик, специально, чтобы Чонгук мог видеть, как большое красное солнце закатывается за горизонт. Седина тогда только украсила пробор бабушкиных волос и ещё не рассыпалась пеплом по всей длине. Глубокие морщины уже расчертили лицо. Поцелуй же, сколько Чон себя помнит, был сухим, но тогда её вполне устраивало это естественное течение времени. Она крайне редко красилась и всегда ходила с распущенными волосами, ни капли не стесняясь резкого перехода от седины в каштан. Помнится Чону, что раньше помимо строгости и требовательности в ней была ещё естественная женская грация, но потом она стала незаметно увядать. Вроде, всё оставалось как прежде, морщин не прибавлялось, но из женщины она постепенно превращалась в старуху. Вместо цвета юбки её стала волновать длина, крема для лица сменились кремами для рук, из всего разнообразия духов начала отдавать предпочтение одному флакону, которым раньше пользовалась только осенью. 

Кафе запомнилось Чонгуку обилием чаёв, больше он нигде подобного разнообразия не видел. Его глаза горели, а во рту скапливалась слюна, пока он внимательно следил, как чайный лист медленно кружит в прозрачном чайнике. В кипятке растворялся появившийся фиолетовый пигмент, пока бабушка лёгким движением руки наполняла их чашки. На вкус Чонгука чай оказался каким-то горьким, и его сморщенное лицо повеселило тех, кто распивал его рядом с ними. Не долго думая, он засыпал в него пакетик с сахаром и принялся активно размешивать ложечкой. 

- Не бей в колокол, Чонгук-а, - бабушка вся подобралась и бросила на него недовольный взгляд. 

Чон не переставал двигать запястьем, наблюдая, как сахар пропадает со дна кружки. Люди вокруг почти не обращали никакого внимания, но для бабушки это было делом принципа и, судя по всему, воспитания. 

- Ты не слышал? Перестань, - недовольные нотки её голоса заглушались звонкими ударами ложечки о края чашки. 

- Какой колокол? - спросил Чонгук с интересом, перекрывающим осознание, что до этого в его адрес прозвучала претензия. 

Звон, внезапно наполнивший террасу кафе, прекратился так же резко, когда бабушкина рука со злостью вырвала ложку из хватки Чона и с тихим стуком бросила на салфетку на столе. Чай пить сразу перехотелось, казалось, что никакое количество сахара не сделает его лучше. Чонгук виновато опустил глаза на скатерть и сложил руки на коленях. Что такого неприличного он сотворил, оставалось загадкой. Бабушка ведь не может быть не права, так? Она же старше. Из-за того, что взгляд оставался опущенным, он не мог видеть, как многие люди обернулись на их столик и с недоумением рассматривали некогда весёлого мальчика. Бабушка же, как и любой взрослый, приняла это на свой счёт, будто она вложила недостаточно сил в его воспитание, и теперь все присутствующие её за это осуждают. 

- Я ведь сразу тебе сказала, - как змея прошипела ему на ухо, - теперь мне стыдно за тебя.

«А».

Со стороны ничего страшного не произошло, но после этой фразы внутренний ребёнок всегда чувствует боль, потому что он не может справится с единственной, в случае Чонгука, требующейся от него задачей. Он не может не портить бабушке старость. В одиннадцать лет он не осознавал многих вещей, например, почему, если алкоголь вреден, государство не запрещает продавать его в супермаркетах; или почему в некоторых магазинах есть только один размер обуви. Но в тот момент Чон понял, что она никогда не станет его мамой. Конечно, это было лишь ощущение, которое несколько дней выражалось в том, что от её прикосновений становилось холодно. Тело настойчиво посылало сигналы в мозг, но любил-то он её не мозгом, а душой. И в ней она всегда оставалась любимой бабушкой. Если взглянуть на ситуацию не глазами мальчика, никогда не имевшего альтернативы, то для бабушки Чон — нежеланная каждодневная ноша, от которой у неё нет ни шанса отказаться или отдохнуть. Безусловно, она любит его, но как бабушка, которая готова морально и физически видеть внука несколько раз в неделю. Никак не жить с ним, думать, на какие деньги кормить и где взять круглую сумму на институт. Существуй маховик времени — не существовало бы Чонгука. Каким бы хорошим внуком он ни был, тянуть его жизнь ей не по силам. 

Позднее в этот же день, когда бабушка с удовольствием допила весь чай, они вернулись в номер и снова сели читать. Тело продолжало гнуть свою линию, и то и дело заплетался язык. Чону не хотелось произносить ни слова вслух, чтобы о его существовании на какое-то время забыли и отдохнули от вечного мельтешения рядом. Вина за вечерний инцидент только усиливалась с каждой неправильно произнесённой буквой, а голос становился тише, когда в незнакомом слове возникали проблемы с ударением. Бабушка его настроения или не замечала или считала верной реакцией на предыдущее замечание. В комнате повисла пауза, когда глаза Чонгука упёрлись в незнакомое выражение. Плохое настроение и ощущение вины со временем проходит, ведь это эмоции, а вот любопытство — черта характера и имеет определённое постоянство. 

- Ба, что такое: «A bientot»? - осторожно поинтересовался он, не сводя глаз со строки. 

Фразы на французском не редко проскальзывали в романах. В основном все бабушка знала на зубок и с лёгкостью переводила, что всегда восхищало Чонгука. Но в этот раз вместо ответа Чон смог расслышать лишь озадаченное хмыканье. Это сбило с толку, ведь бабушка перечитала кучу таких романов, и совершенной неожиданностью стало, что она может чего-то не знать. Осмелев, Чонгук поднял взгляд и наткнулся на отражение бабушки в зеркале. Её рука всё ещё не до конца втёрла крем на щеке, а в глазах застыл страх. Будто признать, что она не знает перевода, также ужасно, как воспитывать внука в одиночку. Взрослые могут выдумывать ответы на некоторые вопросы, чтобы казаться умней, ребёнок ведь видит в тебе авторитет. И так как в подростковом возрасте этот самый авторитет подвергается сомнению, лучше сохранять иллюзию своей значимости как можно дольше. Иначе, во время ссоры не получится сказать: «Мне лучше знать». 

- Ничего важного, - её пальцы слишком медленно втирали крем в щёку, обычно она делала это быстро, используя лёгкие постукивания пальцами, - продолжай читать. 

В тот момент Чонгуку хотелось сделать одну самую плохую, невоспитанную и неприемлемую вещь на планете — раскрыть рот, нахмурить брови и сказать бабушке: «Теперь мне стыдно за тебя». Но он не мог себе этого позволить, потому что не знал, что сделала его ношей не мама, а бабушка, которая так же завоёвывала дешёвый авторитет, а если это не удавалось, то нарекала плохой дочерью и стыдилась своего любимого чада. 

Понимаете ли, гордость родителя берётся из чрезмерной любви ребёнка, трудно сказать, на ком в этом случае лежит вина. Наверное, чтобы такого не случилось, нужно просто чрезмерно любить в ответ.

- У тебя явно есть прогресс, - Юнги кивает с довольной улыбкой, пока Чонгук осторожно обводит буквы по второму кругу. 

- Как ты определил это?

На стене заброшенного дома чёрной краской написано большими буквами: 

«ПРОПАЛ ВНУТРЕННИЙ РЕБЁНОК. 7 лет назад. Когда бабушка сказала: «Мне стыдно за тебя»».

Никаких рисунков, только круглые буквы и всплывшее воспоминание. Они с Юнги писали это вместе, поэтому видна разница почерков. У Чонгука он ровнее и аккуратнее, в то время как у Мина буквы уходят немного вниз. Психологи говорят, что так пишут люди склонные к депрессии. Трудно говорить о ценности почерка для характеристики человека, пусть между буквами и есть разница, но громадную пропасть между их внутренними мирами это никак не отражает. Вот способ справляться с переживаниями находит минимум десять отличий без напряжения. Юнги оставляет свои проблемы в виде рисунка на стене и отпускает в свободное плавание. Дом с граффити могут снести или замазать «испорченную часть», вместе с этим пропадает кусочек прошлого из жизни Мина. По сути, он ждёт, пока дерьма не станет слишком много, и потом берётся за баллончик, но после проделанный работы эмоционально больше не возвращается в момент, когда ему было плохо. Чонгук же ведёт записную книжку, и это предполагает постоянное возвращение в прошлое. С одной стороны, он больше рефлектирует, с другой же, интересно иметь на руках доказательства о том, каким человеком ты был несколько недель назад. Эти перемены видны не только в развивающемся навыке подробнее описывать людей, но и как он о них пишет. К примеру, когда он едет в одиночестве посмотреть на граффити, то пишет «потрачено», а когда делает это с Мином, то «проведено вместе». Когда Чон писал про Тэхёна и его увольнение, то смог найти фото Кима на сайте университета, распечатать его и приклеить внизу страницы, а спустя пять минут раздумий подрисовал вместо тела развивающееся платье Мэрлин Монро; про бабушку в последнее время не появилось ни строчки, зато был задокументирован снятый с папки пароль - «A bientot».

До конца июня осталась пара дней и удивительно, как много Чонгук приобрёл за это время. Он бы никогда и не заметил всех этих событий, если бы периодически не писал о них. Некоторые размытые обрывки из детства, которые стали посещать его голову с завидной периодичностью тоже оказываются на бумаге. Юнги, судя по всему, не интересно наблюдать за развитием личности, возможно, потому что прогресс детей волнует его намного больше, а может, разница между замазанным строителями граффити и всё ещё пахнущим краской новым рисунком и без всяких воспоминаний достаточно красноречивая.  

- Ты нарисовал что-то, что волнует тебя, а не других, - с гордостью говорит Мин, пока клеит обрезанную фотографию в небольшое окошко под надписью. 

Она совсем небольшая, и на ней изображено только тело в синей футболке и тёмно-зелёных шортах. На воротнике видно пятно, а под ногами валяется тающее мороженное. Голову Юнги обрезал, на случай, если кто-то всерьёз захочет его оштрафовать за единственную помогающую психотерапию. 

- Вы поругались? - снова подаёт голос, прижимая фото к стене силой, так что маленькие капли строительного клея выступают по краям. 

Странно, что в этом возрасте всё ещё чувствуешь вину перед взрослыми, но не они ругаются на тебя, а ты ругаешься с ними. Как будто застыл на одном из этапов взросления и пока не определился, что делать дальше. 

- Просто устал с ней спорить, и она перевела битву в молчаливую борьбу. 

- Значит, ты лежишь под пулями? - со смешком говорит Юнги, но выходит донельзя грустно. 

- Кроме этого, она перестала готовить еду, чтобы я первый о чём-то попросил. Тупой ход, я умею готовить. А ещё как будто специально слишком громко включает телевизор. И сейчас ночь, а она ни разу мне не написала. 

- Ты не понимаешь, сказать «прости» тяжелее, чем показывать, где твое место, - он отходит от фотографии и смотрит на тонкую ниточку клея между подушечками пальцев, - в конце концов, ты в команде проигравших, если поместить тебя в сеттинг Мстителей, потому что против тебя сражается Бог. 

Чонгук уже подумывает переименовать в телефоне «бабуля» на «Всевышний». Прочитать Библию целиком ему так и не удалось, он изучил детально лишь некоторые отрывки в интернете, но вроде как именно в ней написано, что такое хорошо и плохо, а в его жизни эти чаши весов держит именно бабушка. Правда, в последнее время, её хватка становится всё слабее. Вероятнее всего, она просто устала столько лет охранять дерево с яблоками, скрывающими под кожурой соблазны жизни. Хотелось бы думать, что она поверила в его самостоятельность. Ведь именно это сделал Бог, он не бросил своих созданий, а воспитал до точки, когда личность не способна измениться.

Все они застряли в неопределённом возрасте.

- Мстители учили не сдаваться, - грустно улыбается Чонгук, пока роется в рюкзаке в поиске влажных салфеток. 

- Как и Наруто, но все из этих битв вышли с потерями, - Юнги плюхается на лавочку недалеко от дома, не отрывая взгляда от рисунка. 

- Звучит как понятие для слова «воспитание», - Чонгук усаживается рядом и подаёт салфетки. 

Почему Адам и Ева съели яблоки? Есть куча вариантов, как ответить на этот вопрос. Кто-то винит змея-искусителя, кто-то силу запретов, ведь чем больше запрещать ребёнку — тем сильнее он этого захочет, кто-то вообще говорит, что они были чернокожими и этим всё сказано. Если бы спросили Чонгука, он бы пожал плечами, зато у Юнги на всё есть ответ. 

- Почему ты рисуешь то, что рисуешь? - Чон смотрит на детскую фотографию Мина в темноте и хочет увидеть оторванную часть. В глубине души что-то подсказывает, что на ней его лицо полно эмоций, тогда он был ребёнком без обязательств и единственной проблемой считалось упавшее на футболку мороженное. Юнги, как и всегда, прячет самое важное куда-то в себя. - Почему ты не пишешь что-то грубое или не рисуешь, ну не знаю, члены?  

Мин напряженно стискивает челюсти, то ли потому что клей никак не хочет сходить с пальцев, то ли потому что вопрос заставляет его вернуться к началу. Когда граффити ничего не прятали, когда шанс, что отец поймёт того, кто всё это нарисовал, приближался к ста процентам. Он прокашливается, прежде чем признание слетает с губ:

- Не думай, что я великий художник. Все с чего-то начинают, в том числе, с хуёв. И ты когда-нибудь свой нарисуешь. Граффити хороши именно тем, что всегда можно начать заново. Ты никогда не забудешь, что нарисовал, но не всегда найдёшь. У меня бывают плохие дни, когда заканчиваются, типа, идеи, и единственное, что хочется, это разукрасить стену муниципального здания ядрёной краской, чтобы люди ходили и говорили: «Как он мог?» или «Какая же тварь», «Вот урод», «Пидорас», «Ху..» 

- Но зачем? - прерывает поток ругательств Чонгук, смотря, как тяжело вздыхает Юнги, будто он не понимает что-то элементарное.  

- Потому что мы — люди, - разве что глаза не закатывает.

Вот так просто. Они съели яблоко не потому, что были глупы, а потому что были людьми. А быть человеком крайне сложно, ведь ни один человек не бывает абсолютно счастливым сто процентов времени, а это вся жизнь. А ещё в лучшие времена всё равно происходит больше плохого, чем хорошего. И кроме того, нет никакого индикатора, чтобы понять, что сейчас лучшие времена. В плохие дни людям нужна любовь и другие люди, в хорошие дни людям нужна ненависть и одиночество, потому что никто не привык наслаждаться жизнью и замечать в ней радости. Адам и Ева слишком хорошо жили, они не знали горя и проблем, а человеческая натура не способна существовать хотя бы без капли стресса, иначе мы все отупеем. Можно предположить, хотя никто с этим не согласится, что в глубине души (если у него она есть) Бог хотел, чтобы они его ослушались, ведь быть человеком намного большее испытание, чем удержаться от плодов какого-то дерева. Быть человеком — это пройти огонь, воду и медные трубы. А ещё школу, родителей, утренние автобусы, сессии, слёзы в одиночестве, слёзы по-пьяни, бездомных животных, прыщи, скачки веса, первую дрочку, все неловкие ситуации, работу, работу, которая переехала домой, свадьбу, кризис среднего возраста, детей, очереди, выборы, новости по телевизору. Столько всего нужно пройти, чтобы понять, что именно делает тебя счастливым. Делает ли Юнги вандалом тот факт, что его хорошие дни отмечены членами на чьих-то стенах, как в календаре? Безусловно, да. Но Чонгук всё равно благодарен, что у него есть Мин. Этого достаточно, чтобы согласиться на жизнь ещё раз. 

- Жаль, что мы не понимаем, что плохой день не означает плохое существование, - с грустью в голосе Чон провожает глазами полёт влажной салфетки в мусорку рядом с лавкой. 

- Может, и понимаем, просто ждём, пока всё наладится. Ты, наверняка, часто слышал и сам говорил: «Хоть бы этот день закончился», «Когда же этот месяц пройдёт», «Жду нового года», - Юнги делает максимально унылый голос и на каждой фразе тяжело вздыхает. 

- Значит, не понимаем, потому что всё, - Чонгук обводит рукой воздух не в силах объяснить, что значит это «всё», - налаживается на несколько минут или часов, но не до крышки гроба. 

- За счастье тяжело бороться, - соглашается Юнги.

- На кладбище борьба уж точно бесполезна, - от чего-то со злостью говорит Чон. 

- И что предлагаешь делать? - Юнги склоняет голову к плечу, окончательно развалившись на холодном дереве. 

Его небольшие карие глаза полны скептицизма, он уж точно знает, что если родного родителя изменить не под силу, то замахиваться на всю планету — дело безнадёжное. 

- Начать с себя, - Чонгук пожимает плечами. 

Как говорилось ранее, между органами Чона вместе с кровью всегда текло неадекватное количество оптимизма и упорства. Что-то окупалось, что-то так и оставалось мечтами, что-то угнетало, но невозможно отрицать, что во всей этой истории с поиском друзей отправная точка вовсе не Синчанг, а он сам. Ему хотелось избавиться от одиночества, пожить жизнью социального человека, сделать глупость и найти другую часть себя — без которой первая так никогда и не почувствует полноценного счастья. Как и в любой революции или битве ему не обойтись без потерь — он стал всё меньше понимать бабушку, начал дрочить на гей-порно, иногда пить алкоголь, а ещё познакомился с Чимином, в котором пока не заметил ни одного изъяна. Ему нельзя терять бдительность, чтобы найти золотую середину и сменить бабушку на посту Бога. Чонгук хочет сам решать, что хорошо и плохо. Пока всё идёт нормально, главное, не упускать из виду часть себя, с которой он прожил восемнадцать лет. Может, она и несчастна, но она его. Чёрного без белого просто не бывает. Ему и людям нужно смириться, что жизнь это клавиши пианино, и композиция, которую мы создаём, зависит в большей степени от нас самих. И уродлива она, если мы забиваем на себя, а красива, если мы себя любим и признаём, что что-то нужно изменить. В большом масштабе, как говорил Юнги, мы чья-то ответственность с восьми утра и по семь вечера, но в сутках двадцать четыре часа, и у человеческой жизни очень маленький масштаб.

*

Чонгук всё ещё не слышит бабушку, но теперь понимает, что дело в оглушающей внутренней тревоге, а не в том, что современное поколение слишком громко слушает музыку в наушниках, принося вред барабанным перепонкам. Петли двери в квартиру, у которой он стоит, немного звякают и дребезжат от басов неизвестного Чону рэпа. Его-то, к сожалению, он хорошо слышит. В подъезде серые стены и жёлтые перила, а лестница усеяна пятнами от чужой слюны. Ровно под звонком стоит обрезанная пластиковая бутылка с плавающими в мутной коричневой жидкости бычками. Антураж сильно разнится с тем шикарным домом, в который пригласил его Куан, и тогда Чонгук воротил носом и долго раздумывал. В этот полупритон его позвал Чимин, и ему хватило пятнадцать минут на сборы, чтобы теперь стоять перед расцарапанной дверью. Что там говорили про шалаш и милого?

В звонок звонить бесполезно, его коэффициент полезного действия стремится к нулю, когда музыка играет настолько громко. Остаётся загадкой, почему соседи до сих пор не вызвали полицию. В подъезде прохладно, и кожа под белой футболкой нестерпимо покрывается мурашками, но вариантов, кроме как подождать, когда кто-то выйдет, у него нет. Вряд-ли Чимин услышит оповещение на телефоне, даже если он напишет. Будем честны, он не напишет. И, наверное, жизнь наказывает его за это, потому что в следующую секунду лампочка над головой перегорает, погружая и без того мрачный пролёт в тёмное уныние. Если в аду и есть котёл за такой грех, то он точно выглядит или так или как бесконечная очередь. Чонгук только тяжело вздыхает и несмело тянется к телефону, предавая сущность верного пёсика, когда дверь приветливо распахивается, чуть не сбивая с ног удушающим запахом пота. 

Тёмная фигура в проёме освещается парочкой разноцветных бликов. Парень выше Чонгука и знакомо пахнет горелой листвой. Чьё-то кряхтение раздаётся внизу лестницы, и глухой стук металла пускает по ступенькам вибрацию. 

- Опять перегорела? - риторический вопрос произносится голосом с надрывом. Так звучит забравшее силы время.

В темноте подсвеченное бликами старческое лицо похоже на жуткую карнавальную маску. Скрюченная фигура медленно взбирается по ступенькам, пока пальцы надёжно сжимаются вокруг перил, а костыль со стуком забрасывается выше. Чонгук чуть было не бросается помочь, но хватка на локте настойчиво удерживает на месте, пусть Чон и чувствует, как дрожат чужие пальцы.

- Надо поменять лампочки, - скрипит Хосок, не отпуская Чона.  

Горелые листья тут же приобретают форму и размер, вытягиваясь в фигуру за спиной Чонгука. Краем глаза он видит, как между дрожащих пальцев Хосок вертит зажигалку, причём не дешёвую. Он делает это не так ловко как Конор с монеткой, но и андроидам не было знакомо понятие «похмелье». Хосок приближает её к лицу и негромко щёлкает, с шуршанием выпуская пламя на свободу. Видимо, оно там засиделось, потому что теперь слабо подрагивает. Но основную функцию выполняет — освещает бледное лицо, через тонкий слой кожи проступают синие вены, желающие сбежать из организма. Синяки под глазами наполнились сутками без сна и стали мешками. Над губой рядом с носом расцветает красное пятно, с которого сошёл верхний слой кожи. По краям рана покрыта коркой и шелушением. У Чонгука не получается сдержать порыв, и он кривится. Будто побелка, падающая со стен от старости, кожа Хосока пытается смешаться с пылью и найти хозяина достойнее. Чон прямо сейчас рванул бы в аптеку, но лекарство для такого случая он там не найдёт. 

- Срал я на эти лампочки. Сам этим занимайся, если записался в альтруисты.

Когда старик достигает последней ступеньки, то ковыляет на одной лишь злости к двери напротив. Хосок убирает единственный источник света в карман, и тьма вокруг сгущается вместе с запахом плесени от незнакомца, горелых листьев от Хосока, пота из квартиры и лосьона для тела от Чонгука. Отборный мат забивается в каждую трещинку старого дома, пока ключи звякают в чужих сморщенных пальцах. Но Чон послушно не двигается с места, хотя всё ещё жаждет помочь. 

Старик постепенно успокаивается и безвольно вздыхает, так и не найдя подходящего ключа.

- Какой вообще смысл менять лампочки, если надо менять всё? - голос дрожит и прерывается выдохами, пытается вытолкнуть остатки злости во внешний мир, потому что во внутреннем остаётся только тихая, не долетающая до пролёта боль. 

Хосок хмыкает, отпускает Чонгука и подходит к старику, чтобы в следующее мгновение легко открыть дверь, найдя на ощупь нужный ключ. Никакой благодарности в ответ, только едкое:

- И начать надо с соседей. 

Хлипкая дверь хлопает, и они остаются вдвоём, если абстрагироваться от гудящей внутри толпы. Чон сглатывает, не зная, податься ему внутрь к Чимину или остаться и подождать, пока Хосок покурит. 

- Дать тебе краткую аннотацию к месту, куда ты собираешься зайти? - стройная фигура склоняется над перилами. 

- Было бы неплохо. 

Хосок поворачивает голову на звук его голоса. В темноте не видно покалеченного им самим лица или строго взгляда, но думается Чонгуку, что это для него самый комфортный угол, чтобы начать говорить откровенно. Потому что его слова воспримутся всерьёз, немногие бы стали слушать наркомана, а так он всего лишь парень в подъезде.

- Шестьдесят семь процентов ежей колется, и ещё тридцать три находятся под грибами. 

Слова даются ему с трудом, в некоторых он переставляет буквы местами, а последние и вовсе не договаривает до конца. Дыхание тяжёлое, и ноги немного подкашиваются, удерживая тело на согнутых коленях, даже перила будто прогибаются и жалобно скрипят. 

- И к какой статистике относится Чимин? - с жутким страхом под кожей, сменившим мурашки, почти шепчет Чонгук. 

Хосок мотает головой. Похожим образом бабушка сушит волосы. Его губы сжимаются, удерживая слова или звуки в полости рта, но Чону удаётся разобрать остервенелое:

- Что?

- Тебе плохо? 

Беспокойство бурлит в крови, а дыхание сбивается, и по привычке Чонгук нервно переступает с ноги на ногу. Если Хосок сейчас упадёт и начнёт захлёбываться собственной рвотой, Чон даже не сможет ему помочь. Со школы с ним больше никто не проводил инструкций о помощи человеку в ломке или под кайфом, он помнит лишь исход от зависимости — не трудно запомнить, он ведь всего один. В этом вся суть школы, повторять одно и то же разными словами на протяжение нескольких лет, но всегда обходить стороной жизненно необходимую информацию. 

- Плохо... - Хосок громко сглатывают слюну и отворачивает голову, - плохо слышу... тебя, - он старается глубоко дышать, но организм мстит за каждый вдох токсичного порошка и теперь боится пускать в слизистую носа обычный воздух, - стены дышат. 

Чонгук прислушивается, но в потоке быстросменяющейся музыки не может различить дыхание неживых предметов. Стены тупо пялятся на эту глупую сценку и иногда скидывают с себя куски краски. Чон бы хотел оказаться на их месте. В сто раз лучше просто существовать, чем чувствовать эту вонь. Но он не может себе позволить проигнорировать галлюцинации Хосока, ведь когда в его голове гудел вагон, никому не было до этого дела. 

- Ты не будешь курить? Я мог бы сходить за сигаретами. 

Что-то нечленораздельное распространяется по подъезду, когда Хосок пытается посмеяться. Так звучат несмазанные петли на аттракционе в старом парке. Только неживым предметам не больно, когда они издают звуки. Тело парня же висит на перилах, будто спектакль окончен, и кукловод оставил любимую куклу где-то на чердаке. Теперь она неспособна пошевелиться, потому что мышцы в теле привыкли к контролю. Он потерял самостоятельность и ответственность за жизнь, всё счастье осталось в том маленьком помещении с диваном, где они пили вино. Вот, что делают наркотики, они выбирают самое ценное, чтобы в моменте преумножить это. Большего от совершенства и счастья и не ждёшь, только момента. Потом застреваешь в этом цикле и не создаёшь никаких новых счастливых воспоминаний, поэтому наркотики тянутся к грустным, преумножают их, а затем не остаётся ничего. Тело. Да и оно в скором времени разрушится. Никто не может почувствовать больше, чем нужно, иначе придётся платить слишком высокую цену. 

- Меня привлекает что-то посерьёзней, - слюна быстрым толчком покидает полость рта и пропадает в темноте между перилами, как падающая звезда, созданная для желаний, - но можешь идти, ты ведь не со мной поговорить сюда притащился.

Когда Чонгук скрывается в вакханалии квартиры, то слышит поток выливающейся жидкости, но не находит сил обернуться. Если Хосоку хочется хотя бы в боли побыть самостоятельным, он не может отнимать эту возможность. Хороший человек бы вызвал скорую или принёс воды, а, может, хороший человек не стал бы общаться с такой компанией. Плохому человеку не захотелось бы оказаться рядом с трупом. А нормальному? Стало бы мерзко. 

Чон кривится ровно до тех пор, пока не замечает синюю макушку Чимина. Он кружится в центре импровизированного танцпола на носках. Чёрная рубашка с фиолетовыми цветами подхватывается лёгким ветром и пузырится, а V-образное декольте притягивает взгляд не хуже женских глубоких вырезов на груди. Выпирающие ключицы становятся острее на каждом обороте вместе с глубокими вдохами. Если эти движения не создают торнадо, то Чонгук не понимает, почему без какого-либо навыка танцев шагает всё ближе, вроде бы даже ветер в спину не подталкивает, только взгляда невозможно оторвать. Остальные двигают бёдрами в такт и не обращают никакого внимания, каждый в танце отпускает что-то своё. Внезапно Пак перестаёт кружится и спускается рукой по шее к груди, оттягивая ткань вниз, случайно, но сердце от духоты в комнате начинает колотиться в ритме самой быстрой к-поп песни. Смуглая загорелая грудь поднимается и опускается, пока ткань сверху струится змеями. Чимин вытягивает руку вперёд, и маленькие пальцы упираются Чонгуку в солнечное сплетение. Ресницы Чона смущённо трепещут, а расширенные зрачки Пака сменяют разноцветные блики словно маски. 

- Теперь ты просто обязан потанцевать со мной, - холодная щека Чонгука и горячая Чимина на мгновение соприкасаются, пока кожу уха обдаёт жарким воздухом. 

Каждая мышца нервно сокращается. Ноги дёргаются, взгляд бегает с пухлых губ к глазам, шее, бровям, носу, лёгкие толкают грудную клетку на глубокие вдохи, пальцы перебирают воздух, а слух напрягается, чтобы понять, что за песня играет. Пак становится к нему ближе, сменяя пальцы на солнечном сплетении ладонью, и сердце гулко бьётся, будто тянется к магниту. 

- Боишься? - заискивающе спрашивает Чимин, пока маленькие звездочки хайлайтера смываются каплями пота, бегущего по вискам. 

И Чонгук понимает — нет. Он не умеет танцевать и даже способен отдавить все ноги, но тело не затвердевает, как холодный пластилин. 

- Предвкушаю, - на грани слышимости шепчет Чон, но Паку не нужна расшифровка, судя по мягкой улыбке. 

Движения — странные, если не сказать нелепые. Будь, здесь актёры фильма «Шаг вперёд», наверняка бы их засмеяли. К счастью, их тут нет, поэтому душа Чонгука покидает тело в ту секунду, когда их колени несильно ударяются друг об друга. Руками они иногда попадают друг другу по лицу, пытаясь вместе коснуться одних и тех же мест. Почему-то щеки не дают им покоя, но вместо нежных прикосновений получаются маленькие царапины от ногтей. И хотя магия момента всё ещё витает в воздухе, Чимин первый понимает, что так дело не пойдет. Совершенно неожиданно для Чонгука Пак резво хватает его за талию, пока они снова не ударили друг друга, и разворачивает к себе спиной. 

- Я поведу, - ставит перед фактом, задевая губами оголённую шею. И Чонгук предательски покрывается мурашками. 

Горячая грудь плавит белую футболку, а руки Чимина наконец находят своё место, чертя линии по животу. Если бы Чон был Тони Старком, а Пак ракетой Иерихон, то ударная волна вынесла бы их из квартиры прямо в подъезд. Но этого не происходит, потому что Чимин опускает руки на бёдра и помогает поймать ритм, немного двигая его телом из стороны в сторону. Их тела синхронизируются, наконец, обходятся без боли, но всё ещё чувствуют друг друга. Щёки Чона сводит от улыбки. От самого факта, что у него получается танцевать, радость разливается тёплой волной по солнечному сплетению, куда переодически Пак возвращает ладонь, чтобы вжать его в себя. Как будто всего происходящего недостаточно, чтобы задыхаться от духоты в воздухе, чтобы пот стекал по спине под футболкой, чтобы царапины на щеках и будущие синяки на коленях не имели никакого значения. 

Оказывается, недостаточно, потому что в следующий припев песни Чимин носом ведёт по линии шеи, чтобы в неё же смято сказать:

- Ты вкусно пахнешь. 

Чонгук не может это описать, но он вдруг чувствует себя живым. Человеком, на которого кто-то может обратить внимание и сделать комплимент, тем, кем он никогда не был ни в школе, ни в институте, нигде. Вторая половина его личности именно сейчас крепко вцепилась в первую, настолько сильно, что даже желудок скручивает. Танец становится быстрее, потому что хочется наконец покончить с этим и заглянуть в глаза. Снова хочется увидеть в них именно своё отражение. Не блики, не свет, не темноту. Себя. 

Чимин выпускает его из хватки без боя. Чонгук вжимается почти вплотную, чтобы оказаться как можно ближе к его лицу. Кривыми пальцами он нежно проводит по скуле, стирая остатки блёсток и ведёт ниже к губам. Они стоят среди танцующих тел как среди волн бушующего океана или как в забитой пассажирами маршрутке, их задевают руками и немного толкают, но те магниты в ладони Пака и в груди Чона не чувствуют сопротивления, когда они снова касаются друга друга именно так, до самого сердца. Между лицами остаётся совсем немного, Чонгук почти чувствует дыхание на нижней губе.

- Теперь ты ведёшь? - с улыбкой спрашивает Чимин. 

Чон не хочет отвечать, ему нужно это мгновение, чтобы побыть счастливым. И как это всегда случается в жизни, мгновение истекает так же быстро, когда кто-то хватает Чонугка за плечо и отрывает от Пака. Чон закрывает глаза, чтобы прийти в себя, а когда открывает, то они начинают слезиться от мерзкого запаха перегара и сигарет. Незнакомый парень горой возвышается над ним и с громкой ненавистью из самого сердца почти кричит в лицо.

- Вы какого хуя тут устроили? 

Чонгук бы и рад ответить, но он сам не знает. Не уверен и в том, что происходило, и в том, нужно ли за это наказывать. В «Кто хочет стать миллионером» есть четыре варианта ответа и время на подумать, но сейчас у него нет ничего. Учащённое сердцебиение это признак то ли страха, то ли состояния аффекта, сложно сказать, когда в щёку впечатывается кулак, толкая полость рта к зубам. Он чувствует привкус крови и как слабеют ноги, удерживает лишь хватка на плече. Хотелось бы, чтобы эти синяки не стали важнее, чем те, что на коленях. Глаза закрываются шторками слёз, и без того мутная картинка становится тёмной, как пруд с тиной. Когда ещё один удар приходится в ту же щёку, то что-то тёплое и вязкое липнет к коже. Он надеется, что не кровь, она ведь плохо отстирывается с белых вещей, а футболка новая.

Тело грузным мешком валится на пол, когда хватка ослабевает. И остаётся надеяться на две вещи: что они не тронут Чимина, и что в помещение есть хороший человек, который поможет или вызовет скорую. 

Жалко, что сейчас есть только нормальные и плохие люди. Жалко, что бдительность всё-таки потерялась. Жалко Хосока. Жалко, что Чонгуку захотелось принадлежать чему-то большему, чем он сам. Но больше всего жалко футболку.