- Ты уверен? - жадно хватает воздух Юнги, прижимая высокую траву мокрой подошвой кроссовок, - это же полный пиздец.
Прохладный июльский воздух щиплет только открытые участки кожи, но мурашки бегут по всему телу. Это не холод, это ужас, отличительной чертой которого является оцепенение. Некоторые люди застывают, когда видят что-то пугающее, например, паука или змею. Их реакция похожа на резкую остановку лифта: механизм перестаёт работать, и ты оказываешься в замкнутом железном пространстве. В случае с ужасом ты находишься запертым в собственном теле, и только мозг подаёт ещё более устрашающие мысли: «Оно сейчас прыгнет на меня» или «Оно видит, что я вижу его». Есть люди, которые продолжают двигаться, их мозг ничего им не подкидывает. В ушах стоит лишь пустое шуршание, как когда пытаешься поймать нужную радиоволну. Это состояние нельзя сравнить с резкой остановкой, потому что это падение лифта с дрожью тросов, которые удерживают тело внутри от смертельного столкновения с приямком.
Чонгуку легко продолжать идти вперёд, будто вся нервная система, всегда являющаяся противовесом для глупых действий и необдуманных решений, распалась на маленькие мурашки. Он не замечает дрожь рук и сбившееся дыхание, продолжая слепо искать подтверждение всему происходящему. Мы привыкли смеяться над людьми в ужастиках, которые покупают дом с привидениями и не верят, что произойдёт что-то плохое. Но когда мы попадаем в одну сложную ситуацию за другой, то всегда задаёмся вопросом: «Неужели моя жизнь может стать хуже?». Не зря же есть семь стадий принятия неизбежного. Какими бы мы ни были пессимистами, мы никогда по-настоящему не задумываемся об окружающей нас опасности. Как говорится, выйди на улицу — посмотри на мир и наслаждайся жизнью, а что если проблема как раз в улице? Я не пытаюсь развить в ком-то паранойю. Но как часто, посмотрев фильм про похищение, вы думаете: «Такие маньяки ведь могут жить и в соседнем доме»? Даже если эти мысли часто посещают вашу голову и даже если вы пытаетесь запомнить, что нужно делать в случае похищения, как быстро вы забываете про существующую угрозу?
Особенно остаётся ощущение эфемерности происходящего, когда ты не видел всего случившегося своими глазами. Призрачный шанс, что всё это шутка и не правда, никак не покидаёт воспалённый от переживаний мозг. Чонгук знает, но не верит. Даже не в то, что Тэхён сделал с собой, а в то, что он сделал с ним. Неумышленно, но всё же. Чону будет исполняться девятнадцать, двадцать, двадцать один и дальше, а возраст Кима не изменится. Однако он будет присутствовать в абсолютно каждом году. Каждое лето Чонгук будет вспоминать этот день, каждый фильм про самоубийство будет иметь в названии имя хёна, некоторые душещипательные разговоры в новой компании будут начинаться с фразы: «Я знал парня, который...». Его тела больше нет, его души, улыбки и эмоций тоже, есть только воплощение опыта, которого боятся родители подростков и взрослые люди после поднятия цен в магазинах.
- Помедленнее, - обрывисто выдыхает Юнги, едва поспевая за силуэтом в летней темноте.
Суицид породил не только слёзы, депрессию и апатию, но и глупейший вопрос. Это поступок сильного человека или слабого? С одной стороны, сука, серьёзно? Это что, интересно людям? А с другой стороны, что ещё обсудить? Всего происходящего в жизни этого человека мы никогда не узнаем, подробности самоубийства — не то, о чём хочется говорить, а как себя чувствуют его родители, нам не понять.
- Здесь, - глубоко вздыхает Чонгук впервые за сутки, после того как увидел ту фотографию.
Когда количество боли в нашем организме зашкаливает, мы перестаём дышать. Это не попытка убить себя, чтобы избавиться от неприятных ощущений. Просто система организма слетает с базовых настроек, наше дыхание становится поверхностным, будто если мы будем переваривать хоть какую-то частицу этого жестокого мира, нас просто разорвёт на куски от эмоций.
Сигнальная лента колышется на ветру. Она единственная видна в темноте. Чонгук включает фонарик на телефоне, освещая ярким белым светом траву, содранную колёсами машины. Проплешины вдалеке — небольшие, и отличаются только примятые полосы зелени, но ближе к забору они глубоко уходят в землю. Машина точно набирала скорость. Полицейские забрали тело, оставив только засохшую кровь на заборе и вмятину сверху без изменений. Следы от погрузчика располагаются сбоку, видимо, машину отогнали в тот же день. Столько людей работало, чтобы разобраться со смертью, и, наверняка, практически ни одного, чтобы помочь при жизни.
- Он не тормозил, - выдаёт очевидную мысль Юнги, шумно садясь на мокрую траву.
Чонгук не хочет здесь оставаться, не хочет больше смотреть на доказательства всего произошедшего. И дыхание снова останавливается. Иронично, но признание и принятие очень похожи на одиночество. Мы думаем, что встретим того самого человека, неважно, друга или вторую половинку, и наша жизнь наладится. Странно, но это правда. Только в компании мы громко смеёмся, чувствуем чужую кожу, согреваемся теплом в объятьях и ни секунды не вспоминаем о недоделанной работой или кризисе в семье. Но что, если тот, кого мы встретили, — не тот человек, который даст нам всё это? Что, если мы сами — не тот человек, который готов кому-то это дать? Тогда что? Нам смириться с фактом, что одиночество никогда не закончится, что всю жизнь мы будем наедине с собой и только на некоторое время будем уходить в забвение? Значит, признание и принятие проходит только через депрессию. Есть вероятность, что мы никогда не встретим того человека. А если встретим, он всё равно может сделать нам больно, даже ненамеренно. И, о ужас, мы можем почувствовать себя одиноким в его компании. Это так же страшно принять, как то, что сигнальную ленту сорвёт ветер, и никто, кроме знакомых Тэхёна больше не вспомнит забор, как одну из причин смерти.
Чонгук не хочет думать об этом, но не уходит.
- Сядь, - чётко командует Юнги.
И Чон садится.
- Некоторым людям просто не дано вырасти, - по-нелепому громко говорит он, не боясь быть услышанным. Чонгук хочет на него шикнуть, но получается только нечленораздельное мычание, - и я не про предрасположенность сейчас.
Голос Юнги рассеивается эхом, задевая верхушки мокрых травинок. Создаётся впечатление, что от этого они начинают более взволнованно перекатываться по воздуху. Тёмно-зелёная гладь океана превращается в шторм, пытаясь скрыть следы земли. Мин следует их примеру и прячет дрожь в голосе, произнося слова звучно и хлёстко, как отдаются команды в армии. Ведь когда мы говорим тихо о болезненных вещах, то с каждой секундой приближаемся к истерике.
- А про что? - сипит Чон, нервно выдёргивая траву из земли. Почему-то очень хочется что-то сжать.
Мин глубоко вздыхает. Только в эту секунду Чонгук замечает, насколько быстро успокоилось и вошло в привычную колею его дыхание после продолжительного бега.
- Почему ты так дышишь? - удивляется Чон, когда Юнги уже раскрывает рот, чтобы объясниться.
Они не смотрят друг на друга, взгляд Мина прикован к звёздному небу, а карие глаза Чонгука жадно цепляются за каждую капельку росы.
- Ты не делаешь своему организму лучше, задерживая дыхание. Боль от этого никогда не проходит. Но я не это хотел сказать. - Юнги смолкает, то ли чтобы прислушаться к дыханию Чонгука, то ли чтобы не сбиться с собственного. - Просто... Кто-то навсегда останется в каком-то месте и больше из него не вырастет. В моей голове это намного структурированней, но мне сложно донести это до тебя.
Мин поворачивает голову в сторону Чона, но не натыкается на обычно внимательные и полные жажды общения глаза. Жуткое зрелище, видеть, как человек уходит глубоко в себя. Размышления — лабиринт без выхода, и в нём полно монстров под названием «подавленные эмоции». Они не забываются. Мы хороним их заживо, когда раскапываем собственную душу, а потом прибиваем лопатой утрамбованную землю, чтобы навсегда забыть нестерпимую боль. Она, конечно, притупляется с годами, но одно дело напороться на единственную тупую иглу и совсем другое на тысячи. Уже будет не больно, а некомфортно жить.
- Ладно, знаешь что? Я ненавижу, когда люди так делают, но ты не оставляешь мне выбора, - Юнги тяжело вздыхает, так что его худые плечи опускаются на несколько сантиметров, будто прирастают к земле, - я ужасно рисую, но всё, что люди изображают на стене, выглядит хотя бы круто. Мне нужно было улучшить свои навыки, потому что я не мог оставить маму такой.
Он переводит дыхание, как бы входя в режим бессознательного существования, когда слова льются потоком, а сердце громко стучит о рёбра в грудной клетке. Вся наша жизнь есть борьба. И прежде всего это борьба нервных импульсов в нас самих. Боль, которая бурлит внутри из-за возбужденного импульса, стремится стать истерикой, но спокойное дыхание и размеренность в речи выступают в роли тормоза. Ничего в нашей жизни не проходит бесследно, но мы не можем жить в постоянном стрессе, а ещё в стрессе практически невозможно говорить. Но Юнги очень важно донести мысль, так что он делает вдох почти до боли в лёгких, выпрямляет плечи, как если бы ему подставили палку, концентрируется взглядом на тонкой полосе сигнальной ленты и...
- У неё всегда были красивые длинные волосы, дети засовывали в них пластилин и я думал, что это причина, по которой она их отрезает. Ты слушаешь?
Чонгук не находит в себе силы поднять глаза, оцепенение ужаса медленно сковывает остатки его тела, пока адреналин уходит в землю. Теперь это становится ощутимо, потому что он даже не сжимает вырванную траву. Голос Юнги больше не командирский, но всё ещё слишком громкий. Он расстилается вокруг волнами боли и отчаяния, что совсем непохоже на мотивационные или успокаивающие речи, которые толкают ораторы и психологи в дешёвых передачах. Разбей тарелку — отпусти боль. Что ж, тащите сервиз, у Чона есть много, чего хочется и не получается сказать этому миру.
- Слышу, - мямлит, стараясь не пропустить откровение.
- Даже не знаю, хорошо ли мне от этого, - здесь должна быть усмешка, но Юнги только продолжает говорить. - Они такие тёмно каштановые и немного волнистые, прямо как у Анджелины Джоли. Переливались под люстрой. Я всё время спрашивал, почему она не ругает детей, зачем отрезать такую красоту? И-и как-то я пришёл из школы раньше времени, нас отпустили с классного часа, а она лысая.
Травинки из руки Чонгука постепенно осыпаются на землю. Лёгкие почти жжёт от отсутствия кислорода.
- Дыши, - напоминает им обоим Юнги, и только после их совместного вдоха в голосе прорезается что-то похожее на тишину. Этого нельзя допустить, поэтому Мин заговаривает снова, - она долго мне что-то объясняла про плюсы парика и небольшое образование в организме. Но всё, что ты можешь слышать, особенно, если посмотрел к тому моменту «Виноваты звёзды», это — рак, рак, рак. Особенно, потому что ты — ребёнок и думаешь, что это не лечится.
- Она не вылечилась, - глупо бормочет Чонгук, пока уголёк того самого неверия тлеет в груди.
- Не-а, - затихающий голос Юнги уносится вместе с ветром, колышущим ленту.
Режим гибернации выключается с первой тихо упавшей слезой.
Это сложно объяснить, но сейчас Чонгук чувствует себя одиноко. Тишина, окутывающая их маленький светлый круг от фонарика, не разбавляется дыханием. Конечно, неправильно вводить организм в стресс, но иногда без боли невозможно что-то пережить. Легко сказать: «Мне одиноко» или «Я плохо себя чувствую», тяжело сказать: «Я не хочу жить, но это не значит, что я хочу умереть. Это значит: «Мне больно просыпаться и делать то, что я должен делать, потому что я человек». Чонгук не хочет шуршать чем-то или слышать звуки. Глубокая и тёмная тишина впервые не пугает его, а помогает сделать первый вдох, помогает посмотреть на Юнги и со смелостью увидеть прозрачные слёзы в уголках лисьих глаз.
Обычно лисы кричат, а не плачут. Так они предупреждают сородичей о вторжении на территорию. Мин никого не предупреждает, Чонгук и сам знает, что долгое время боль будет атаковать с разных углов жизни.
Сейчас она расползается по всему организму, мозг больше не сдерживает её, пытаясь уследить за другими биологическими реакциями. Как таблетка обезболивающего, которая охуевает от предстоящей работы. Так вот, боль везде, и одновременно с этим нет никакого конкретного места, где можно подержаться, чтобы тебя отпустило. Она циркулирует в нас постоянно и только иногда всплывает вопросах вроде: «Я не знаю, что буду делать после института», «Я купил ребёнку машину, надеюсь, он не разобьётся», «Поднялись цены на бензин, где взять лишние деньги». Нам кажется, что это бытовые моменты.Так есть, потому что они это счастье и боль это они и есть. Когда не открывается бутылка вина, мы смеёмся, когда зависает компьютер — бесимся, когда умирает домашнее животное — плачем. Можно с этим не соглашаться, но мы это целый мир разнообразных эмоций, поступков и мыслей, даже если до нас всё изобрели, написали или нарисовали, даже если кому-то хуже, чем нам. Не мы такие — жизнь такая, да, а ещё наша жизнь — только наша. Не хватит никаких мозгов, чтобы понять, что химические реакции и физические действие сотворили такое чудо, как я.
Я.
Тот, кто по ночам стыдится прошлых поступков, не знает, как оплатить коммуналку, красится, чтобы вынести мусор, представляет красивые картинки под музыку, пытается наладить режим сна, думает о самоубийстве, думает о жизни, рисует картины по номерам, ставит задачи на день и не выполняет их, слишком много ест или не ест вообще, кто дрочит на ночь, чтобы уснуть, мечтает о комнате из Пинтереста, но живёт в том, что есть, слушает одни и те же песни с друзьями и скачивает новые только для себя, тот, кто боится говорить в компании.
Тот, кто живой и может всё это делать и чувствовать.
- «Ноль», потому что это был день её смерти? - догадывается Чонгук, выравнивая дыхание.
Тишина перестаёт быть такой плотной и давящей. Он тянется израненной рукой к холодным пальцам Юнги и сгребает их в хватке.
- Я хотел нарисовать ей волосы на фотографии, был маленьким придурком, а потом затянуло, - он тепло улыбается, поднимая ясный взгляд на Чонгука.
- «Глаза» получились очень красивые.
Легче не становится, но появляется почти незаметное тепло где-то в районе солнечного сплетения. Едва уловимое, необъяснимое счастье не заглушает свет от фонарика, но греет ладонь Юнги. И это в три тысячи раз важнее.
- Поэтому я ненавижу так делать. Не хотел переводить стрелки на себя, - признаётся Мин, позволяя тонким мокрым полоскам расчерчивать лицо.
Юнги плачет тихо, не вытирая слёзы. Они скатываются по лицу, отливая серебром, как награда за способность произнести всё это вслух и не пожалеть себя, а в очередной раз вспомнить каким прекрасным человеком была его мама.
- Как бы кощунственно это не прозвучало, - он коротко прокашливается, - но именно в эти моменты мы растём. Боль это всегда совокупность неприятных, пиздец, неприятных ощущений. Но... если найти силы с этим справиться, то следующий день ты встречаешь другим человеком.
- Ты явно не хотел так быстро взрослеть, - Чонгук может только беспомощно гладить его пальцы.
- Прикол в том, что тебя не спросят, хочешь ты вырасти или нет, ты или растёшь или тебе не дано.
Так, это поступок сильного человека или слабого? Давайте лучше скажем, что это не поступок. Это решение. На него влияет и окружение, и мир, и твои способности переваривать боль. Нельзя натренировать себя справляться с трудностями, каждая последующая всегда будет сложнее как раз потому, что мы растём. В детстве нам сложно слепить кулич и мы плачем, потом сложно эмоционально справиться с первой плохой оценкой, ещё позднее сложно слышать подколы одноклассников из-за прыщей или лишнего веса. Взрослым сложно смотреть, как уже наш ребёнок не может преодолеть трудности. Никого не стоит осуждать за принятые решения, но просто представьте, что всю жизнь у вас не получается слепить куличик из песка. Сначала вы узнаёте, что нужен мокрый песок, следующим этапом станет поиск плоской поверхности, затем нужно научиться резко переворачивать формочку, и самое сложное — не забыть постучать лопаткой по поверхности. Вуаля, ваш кулич готов. Он всё ещё не идеален, но его сделали вы. А теперь представьте, что вы прошли все эти этапы и кучу кривых куличей, узнали всё необходимое, кулич получился, но вы послушали издевательские комментарии со стороны, увидели больше недостатков, чем хотели, потом пошёл дождь, и он рассыпался. На следующий день вы сделали новый, но теперь смотрите на него только через призму негативных эмоций и глазами людей, которые не смогли за вас порадоваться. Вы расстраиваетесь, скорее всего, плачете, берёте лопатку и... Херак, а кулича больше нет. Можно ли осуждать вас? Можно ли сказать, что вы слабый?
Жизнь — долгая, предстоит много чему научиться и полюбить то, что мы ненавидим сейчас. И нас никто не спросит о желании, а некоторые ещё и осудят. Дальше только вы принимаете решение — мне хватит этой боли, она нестерпимая или я могу успокоить дыхание (а не задержать его), поплакать и снова вспомнить, что люблю себя.
- У меня ощущение, что я с этим не справлюсь, - тихо признаётся Чонгук, но Юнги не слышит этого за поднявшимся ветром. Он смотрит дальше сигнальной ленты.
- Там что-то блестит, - Мин сщуривает глаза и вытягивает шею, - пошли посмотрим.
Он за руку поднимает Чонгука, будто тот и не весит ничего, а ноги не гибкие, как горячий пластилин. Они подбирают с земли телефон и, освещая им дорогу, медленно идут вперёд. Вдали от сигнальной ленты действительно что-то поблёскивает в траве. Когда они подходят ближе, то под ногами оказывается крафтовая упаковка с голографической лентой, сложенной бантиком. Чонгук осторожно поднимает и ощупывает прямоугольный твёрдый предмет внутри.
- Отрывай, тут как с пластырем, - поторапливает его Юнги.
Чон несколько раз сжимает пальцами поверхность, успокаивает дыхание. Наконец, бумага трещит, а Юнги подсвечивает содержимое фонарём. Ветер уносит бантик и несколько обрывок упаковки, а в руках остаются две новенькие книги.
«Унесённые ветром»
Название бьёт по глазам, а в носу появляется странное ощущение, будто пузырьки от шампанского пошли не в то горло. Пальцы охватывает новая волна дрожи, Чонгук почти не в силах держать эту ношу. Юнги любезно приходит на помощь, укладывая свои ладони поверх.
- Первое, что делает ребёнок, чтобы вдохнуть, это плачет. От тридцати секунд до минуты. Так он узнаёт, что живой, - спокойно объясняет Мин.
- Я... - взвизгивает Чон, пытаясь вырвать руку, чтобы схватиться за горло, - я не могу дышать.
- Так плачь, Джуди.
*
Пустыми глазами он наблюдает, как Сохи в наушниках рисует на стене поверх цветов силуэт мальчика в рубашке. Тот смотрит вверх, а на щеках лежат лепестки роз. Красная краска странно смотрится на коричневом фоне и не вписывается в общую картину, но ни Чимин, ни Чонгук её не отвлекают. Одна нога Пака свисает с дивана, а вторая в согнутом положении упирается в спинку, Чон полулежит на его небольшой груди и затылком чувствует спокойный ритм сердца. Он почти не ощущает, как пальцами Чимин мягко перебирает его волосы, складывая их то на одну сторону, то на вторую. Телефон вибрирует без остановки в левом кармане шорт, Джисон явно хочет убить его за отгул, ведь ему приходится таскать подносы и улыбаться - страдать — в одиночестве. Но Чонгук не может спокойно встретиться с менеджером, не сейчас, когда его горло отказывается с ним здороваться, а психика вести себя так, будто мозг не хочет сделать его козлом отпущения.
- Ты расскажешь мне, что случилось? - голос Чимина в привычной манере липко растекается вокруг их безмятежного островка молчания.
У Чонгука больше не получается плакать, словно резервуар высох, оставив тупую засуху во всём организме. Он даже не слышит, как циркулирует кровь и биение сердца отдаётся в ушах. Два дня только дыхания и слёз, рука не поднималась выплеснуть всё это в ежедневник. Тэхён не был его другом, но он был. Это простая мысль, но она высасывает из жизни краски. Теперь рисунки на стенах не привлекают внимание, телефонные разговоры с Юнги не оставляют трепета в груди, только молчаливое недовольство бабушки сохраняет привычное воздействие. Теперь Чонгуку всегда холодно, хотя на дворе по-прежнему лето, а одеяло в комнате всё ещё тёплое ото сна. Жаль, что спать теперь тоже не получается.
- Не знаю.
- Может, тогда объяснишь, что такое неясные намерения? - в голосе сквозит интерес, но Чимин не настаивает.
Честно говоря, Чонгук уже забыл про фотографию. В том вечере осталось лишь воспоминание о Тэх... Лучше об этом не думать, а то станет хуже. Чон не смотрел, что ответил ему Чимин. Будь всё по-другому, он бы без конца заходил в их диалог, но сейчас этот поступок утратил свою ценность. Остаётся только горькое ощущение стыда, когда рукой он тянется закрыть глаза. Попытка спрятать свою душу пресекается тёплыми пальцами Чимина. Он поднимает его голову за щёки и бегает взглядом от одного зрачка к другому. Но ответа там нет, только лопнувшие капилляры и покраснения.
- Я заставил тебя плакать? - хватка немного ослабевает и становится поглаживаниями.
Чонгук пытается помотать головой, но получается только ускоренно моргать. Его отражение в глазах Пака не уродливое и разбитое, как в зеркале, оно целостное, такое, каким Чон привык видеть себя в хорошие дни. Это исцеляет душу, он не может перестать смотреть. Глаза Чимина отбрасывают маленькие тени на его мышление, душевность, мысли. Ласковый взгляд собирает его заново, даёт толчок раскрыть рот для разговора.
- У меня было странное ощущение.
- Где?
Почему они шепчут? Сохи, ведь в наушниках, а Бог никогда не услышит этот разговор.
- В руке, - Чонгук перебирает пальцами, - мне стало очень больно на короткое мгновение.
Небольшая складка пролегает на лбу Чимина, когда он задумывается, а взгляд теряет фокус.
- Что случилось с твоей рукой? - пальцы Пака окольцовывают его левую кисть.
- Я не... - Чонгук уже хочет произнести выдолбленную на подкорке фразу, но останавливается, говоря правду, - было очень больно и резко, и много крови. И кто-то прижимал меня к груди и смеялся.
- Смеялся? - удивляется Чимин.
- Да, такой истерический смех, - тихо отзывается Чон, долго и внимательно смотря на свою руку, - типо это очень смешно, но нереально.
Это воспоминание вспыхивает в его голове, как фейерверк. Куча лучей в виде звуков и ощущений расходятся в разные уголки мозга, и он никак не может собрать их вместе. Тёмно-алый цвет крови ослепляет, когда оставленная Тэхёном книжка сваливается с кровати на пол с тихим хлопком. Вот только для барабанных перепонок это вовсе не приглушенный звук, наоборот, внутри уха что-то смачно хрустит. Как если бы кто-то сел на пакет чипсов. Фантомная боль в руке и раньше могла его беспокоить, но как небольшая вспышка, а не целое горящее облако дымного пороха. Становится так больно, что пальцы повисают без малейшего намёка на движения. Он где-то видел подобное, потому что точно уже ощущал этот животный ужас, но никакой крови в тот момент уже не было, только странные белые стены и чьи-то мягкие поглаживания по волосам.
- Я больше не слышал этот смех, никогда, - лепечет он, вжавшись в Чимина, как ребёнок в мать в поисках жалости и защиты.
- Что написано в документе о передачи прав на ребёнка? - задаёт закономерный вопрос Пак.
- Вещи, в которые я не верю.
Сохи продолжает добавлять лепесткам цвета, прорисовывая тёмные тени. Чонгук не может не сравнивать яркое лицо парня с бледным трупом Тэхёна на заборе, ведь краски слишком много, и недостаточно, когда он снова смотрит на кожу в шрамах на руке. Его ладонь была меньше, но кровь стекала по запястью и пачкала ещё одну руку, что была больше и изящнее. Зубы Чонгука скрипят слишком громко, когда Сохи отходит от стены и достаёт наушники из ушей.
- Скучно с вами, - выдыхает она с блаженной улыбкой, - а с Хосоком что?
- Он плохо себя чувствует, - отвечает Чимин, не видя, как Чон взглядом выжигает дыру в ярком пятне на стене.
- Значит, сегодня без веселья, - Сохи тянется, не закрывая рот ладонью во время зевания, подбирает с пола шоппер и что-то говорит им на прощание, прежде чем хлопнуть железной дверью.
Чонгук не слышит её, впервые не реагирует на спокойный голос Чимина, когда медленно поднимается с дивана. Тело тяжелое, налитое свинцом, но почему-то он продолжает шагать всё ближе к яркому безжизненному мальчику на стене. Краска поблёскивает в некоторых местах, но этот свет лишь жжёт сетчатку. Перед глазами стоит искусственно улыбающийся Тэхён и чей-то истеричный смех звенит в черепной коробке, как заевшая пластинка. Чонгук не вырастает из этой ситуации, он уменьшается до её размеров.
«Так ведь лучше?» - спрашивает Тэхён с улыбкой и красными глазами, а потом поворачивает ключ.
«У меня так последние два года» - признаётся Тэхён и нажимает на педаль газа.
«Уронил заказ. Убей себя» - Тэхён плачет, точно плачет, пока машина разгоняется.
«Тебе не больно» - твердит бабушка, переворачивая листы тетради.
«Это не смешно, так не смешно» - смеётся звонкий женский голос губами Тэхёна.
«Я не нашёл «Унесенные ветром», но взял самоучитель по итальянскому» - Тэхён висит на колючем заборе, истекая кровью.
Можно много говорить про боль, скорбь и потерю, но это всё как глубокое прозрачное озеро. Пока плывёшь, ты всё видишь, а значит, контролируешь ситуацию. Ныряешь под воду, в надежде коснуться дна и не слышать непрекращающейся жизни за его пределами. Потому что мир никогда не останавливается от того, что кто-то убил себя. Вода наконец закупоривает сознание и дно уже почти под ладонью, но нужно сделать ещё несколько движений. И вот вы всё ещё не на дне, но уже понимаете, что что-то не так. А всё, уже слишком поздно, потому что здесь стабильно плохо и нечем дышать, а на поверхности, может, и хорошо, но у вас нет сил туда подняться. Наверное, так выглядит депрессия, поэтому в подростковых сериалах все кричат в бассейне.
- Ты что творишь? - полные губы Чимина кривятся в недовольстве.
Щёку обжигает, будто сотни пчёл жалят сразу в несколько мест. Губы сжимаются в тонкую линию, пока Чонгук смотрит на испорченный рисунок на стене. Лепестки хаотично замазаны красной краской, капающей с пальцев, а от закатанных глаз осталось только верхнее веко. Сохи расстроится, когда увидит это, может, даже расплачется. Но Чонгук возвращает заплывший взгляд к тёплой от удара ладони Чимина и всего несколько секунд не чувствует холода.
- Жестокое обращение с ребёнком, - разделяет слова Чон, пока тело охватывает неконтролируемая дрожь.
Болезненных ощущений становится настолько много, что они не умещаются в одном организме. Чонгук не падает, а несётся вниз по шкале эмоциональных тонов Хаббарда. Ему больно, страшно, он злится, трясётся, хочет, чтобы больно было всем остальным. Бедная Сохи только пусть сильно не расстраивается. Пусть Чимин сделает что-то с этим, в конце-то концов!
- Пожалуйста, - с надрывом просит Чон, пытаясь найти собранную версию себя в светло-карих глазах.
- Что, пожалуйста? - спрашивает Чимин, надвигаясь на него, делая один медленный шаг за другим.
- Посмотри на меня.
Чимин не смотрит. Он хватает Чонгука за щёки, на этот раз настолько сильно, что скулы начинают болеть. Правая сторона горит под его тонкими пальцами, а затылок с тихим стуком бьётся о стену, когда его настойчиво толкают в неё. Он успевает сделать только один прерывистый вздох, пока глаза округляются от шока, перед тем как их губы соприкасаются. Вернее, они сталкиваются, даже верхние зубы ударяются друг о друга. С таким звуком не делятся любовью и не забирают боль, с таким звуком рвут ещё живые соединения нервной системы. Чонгук не может пошевелить челюстью в этой живой хватке. Живой, потому что холод отступает, кровь будто на формуле один несётся от сердца к лёгким со скоростью света.
Когда мокрый язык Чимина проникает внутрь, Чонгук почти видит прошлое и будущее. Испуганные глаза матери, смеющейся и прижимающей его к груди, громкие похороны Тэхёна всё это так живо стоит перед глазами, что он не может не обхватить талию Пака перепачканными в краске руками, не может не вжимать его в себя так, что тот тихо воет как раненное животное от боли, когда их грудные клетки давят друг на друга костями, когда одно сердце бьётся об другое в разном ритме. Чонгуку так хорошо, будто он под кайфом, потому что теперь он не не может дышать, он не хочет. Ведь это будет значить, что Чимин перестанет его целовать.
«- Не смешно, так не смешно,» - истошный вопль и смех матери звенит в голове, пока детские глаза Чонгука смотрят на испачканный кровью дверной косяк, а потом переключаются на обмякшую кисть с раздавленными пальцами.
Чон никак не может пристроить руки, ему хочется потрогать всё. Талию, плечи, волосы, ключицы, бедра. Потому что в этом состояние он жадный до теплоты, а кожа Пака невообразимо приятная на ощупь. Мозг не посылает никаких сигналов. Он как плёнка в старом кинотеатре сменяет одну картинку другой. Скорее всего после хватки Чимина на его коже останутся синяки, но это хорошо, ведь это будет значить, что организм ещё не умер. И те самые уродливые костлявые бабочки в животе продолжат бить его по желудку изнутри. В их острых крыльях настолько много силы, что они могли бы качать кровь вместо сердца, но это уже похоже на зависимость.
Губы влажные не от слёз, а от чужой слюны. Они горят, давая Паку вести его по временной линии туда и обратно. Мёртвого холода больше нет, есть только обжигающая живая боль. Она бы пугала Чонгука, если бы это не был Чимин. Если бы не его рука продолжала туго сжимать кожу на лице, если бы другая ладонь не давила на грудную клетку, пытаясь вырвать сердце из груди, если бы горячее дыхание не мешалось с кислородом при каждом вдохе, если бы губа не зудела от внезапного далеко не нежного укуса.
Если бы Тэхён был жив, Чонгуку бы не нравилась эта боль.