Голову дерзает нечто подобное сладостной эйфории и ужасающей боли — будто бы в черепной клетке разлили плавленое золото, и оно прожигает остатки мозга Льва Дамантова. Он бы не отказался за этим понаблюдать в целях познания, но как же пренеприятно быть жертвой опыта. Не сметь даже двинуться, становиться из гордого служителя науки рабом тошноты и беспамятства.
Удавалось восстановить лишь смутные очертания прошлого полудня — горькая таблетка, чужие пальцы на губах и сладкие монологи незнакомца об абсолютной власти, об обладание всем. Больше ничего не приходило в голову, обрывалось пластинкой в бальном зале. Ничего. Пустота. Лев бы предпочел эту пустоту бесконечному томлению жизни, сейчас эта пустота была приятнее всего и слаще любого чужого обещания.
Иногда тело бунтовало, если обладатель и желал навечно погрузиться во мрак, то оно просто не могло позволить себе этой роскоши. Сумрачные и далекие голоса заставляли нервы напрячься, уши не понимали что они слышат. Тонкий писк переходил в народный заунывный хор, перебиваемый резью в боку (если ту можно слышать, а Лев мог) и бледнющие женским лицом.
Нутро пугалось, а сознание нет. Когда-то оно уже сталкивалось со всем этим — в ранние детские годы. Лев никогда о них не вспоминал, но сейчас все оно вышло на поверхность, вздутым трупом требуя внимания коршунов, давление клюва и мягкая гниющая плоть подастся.
Дамантов рано лишился матери. Он никогда не понимал причин ее гибели, не хотел понимать — он ее даже не помнил. Лишь то, как та прятала лицо на мягкой голубой софе, звучно рыдая под вопли его отца. Не могло маленькое сердце не проникнуться сочувствием, горькой болью и не попытаться остановить злодея, не заступиться за мать. За своеволием пошла розга, при чем такая отчаянная, будто Леву хотели убить, а не вразумить. А потом он помнил, как та же женщина, его маман, висела с люстры и ее тонкую шею обхватывала петля.
Скоро Лев тяжело заболел, и вот так же перед ним сидел образ матери, и никто не хотел мальчику верить, да он и сам себе не верил.
Но женщина, которая сидела подле его кровати, была вовсе не похожа на воспоминание прошлых лет. У этой был тонкий длинный нос, губы две нитки и усталые карие глаза на которые спадали белые-белые пряди. Она выглядела ужасно болезненно, как и мать, но в ее взгляде было что-то иное…
Думать об этом было слишком больно. Лев не мог об этом думать — он начал задыхаться. Белые руки незнакомки взметнулись и все вновь опустело, только кружевной воротник въелся в нейроны. Кажется, такое называют рафом.
Подняться наконец-то пришлось — того потребовали затекшие ноги.
Спина громко хрустнула, в голубых глазах поплыло, Лев Дмитриевич начал видеть. Он находился в маленькой спальне, оборудованной скупо, без шика, но аккуратно. По всем признакам, подразумевалась, как гостевая. В хозяйской было бы больше шика, а в сыновьей не было б таких грациозных шкафов и симпатичного вида на Васильевский остров. Лев это понял по виду из окна из которого бил яркий свет.
— Отвратительно… — злобно квакнул он, скидывая одеяло и с удивлением находя себя в одних кальсонах — Глупо.
Впрочем, своей наготой он не был особо обеспокоен. Невозмутимо он поднялся и в стекле увидел свое противное отражение — одни кости. Ужасающие зрелище, не то чтобы он был шибко красив когда-либо, да и как оценивать мужскую красоту?
Вот оценить шов в боку все же пришлось — исполнен хорошо, элементарно. Было бы желание, Лев бы сделал себе такой сам. Даже золотистая щетина была увлекательней этой посредственности, спасшей Льву жизнь.
И ради чего? Дабы он судорожно пытался найти себе одежду? Да нужно ли ему это, быть одетым? О нем итак писали в прессе, когда он в целях научного познания загубил эдак пятнадцать душ, а потом мусолили его биографию еще месяца три. Что тут, прости, прятать?
Только этот мерзкий шов, полученный от рук содержанки, пусть и бывшей. Его чуть не убила женщина! Его жена.
— Отвратительно. Глупо. — заключил Лев, потирая руки. Почему-то стало резко холодно, откуда-то шел сквозняк.
— У Вас ужасно узкий словарный запас. — изрек знакомый голос. Вроде бы того мужчину звали Карл Иванович Бес.
— Видимо вытек с кровью.
Бес задышал куда-то в ребро. Низкий он был, даже до смешного. Тогда показался самим Сатаной, а на деле? Одетый в странные костюмы эпохи реформации, с маленькими тонкими запястьями, он мог лишь претендовать на плохую восковую куклу. Но как он смотрел, не чертом, а упырем, показывая желтые от табака зубы.
Лев инстинктивно дернулся, желая сохранить себя в целостности.
— Да не убегайте Вы, милый мальчик! — пропел, как и прочий дьявол — Больно Вы мне нужны, особенно со своими наколками.
Чужая трость нахально ткнется в бедро, Дамантов яростно шагнет назад, отмахиваясь. Карла Ивановича такая реакция не удивила, он потянулся себе в карман и вынул серебряный портсигар.
— Хотите лучше покурить?
Слишком много занимал этот человек, если человек, пространства. Лев ненавидел светские правила, выросший в малороссии, он не мог и не понимал этих столичных условностей, но сейчас он бы отдал все за обязанность их соблюдение. Мерзкий Д’Артаньян-Таракан, из-за черных тоненьких крученных усиков, позволял себе слишком многое.
— Очень рад, что тюремные обычаи далеки Вашему тонкому вкусу, но я бы предпочел одеться.
— Ах, Вы так жестоки! Лучше уж показывайте свою скрипку на бедре, чем вновь наряжайтесь в тот богомерзкий бежевый пиджак, — Бес театрально вскинул руки, почти роняя сигарету — Мне придется выколоть себе глаза, если я Вам это позволю.
— Карие глаза не такая уж редкость. — съязвил Лева, вдыхая табачный дым.
— Они у меня черные, нежный ученыш
— Да, — признал «ученыш» свое поражение — Так где мой костюм?
— Какие же грубияны пошли в нынешнем поколение. Им жизнь спасаешь, а они даже не дают беседы! — неясно было, искренне ли Бес обижен, или это очередной артистический замах — Поискали бы в шкафу.
— Я не лажу в чужих домах по шкафам.
— Очень зря! Вам тут придется надолго задержаться, в свой барак Вы уж не вернетесь.
— Искренне жаль. Вы лучше объясните мне, как из подмосковья, с ранением, доставили меня в Петербург?
— Все Вам скажи! Вы согласились пойти со мной в Никуда, помните? — тут Бес хватает штору, одергивает ее, стирая тем самым все старания Льва — Ну и получите-с! Никуда, в его лучшем виде! А остальное за обедом послушаете…