Рубашка и жилет почти как новые. Будто и не было никакой крови, будто и не приходилось дергаться в боли и беспомощности, задыхаясь пылью. Убитый и кинутый, честолюбивый, ибо помимо раздутого эго в нем не было ничего, мальчишка собирался на обед. Подумать только, его отец в чину статского советника, его отец судья и видный человек. Где его сын? На обеде. На обеде неизвестного кого.
Лев не понимал Карла Ивановича. Он был безумен в своем гардеробе, соблазнительно искусен в речах и слове, и любой бы бес из преисподни ему мог бы лишь по-темному позавидовать, плюясь черным ядом — капли те превращались в маленькие черные родинки на пальцах.
На указательном пальце левой руки был характерный ожог, видимо от работы с реактивами — подобный господин на кухне оказаться никак не мог. В пользу этой теории говорила та же таблетка.
Говорил Бес громко, не стесняясь картавости и заметного акцента — ему судьба работать в цирке, представлять акробатов и лезть львам в пасть. Но львы, львы не привыкли к подобным манерам, львы и ученыши заперты в строгой системе правил, пусть и чуждых, пусть и презренных.
Безусловно, Дамантов вырвался за рамки тех один раз — к чему это привело? Он лег под следствие, лишь бы не отправиться на каторгу. Год назад он не думал ни о чем помимо науки и исследования, он не видел ничего помимо своих амбиций и был готов бы загубить даже собственную жизнь, что в итоге и сделал.
Гуманизм — костыль, беззубая ложь, нет, гвоздь в прогрессе. Люди мешают думать людям. Подумаешь Лев убил каких-то беспризорных мальчишек и трех проституток? Во имя Минервы и Каллиопы. Так, по крайней мере, написали в прессе — и Лев сразу понравился левой молодежи (какой каламбур).
Из страшного хладнокровного убийцы он превратился в обожаемого кумира, борца с системой, того, кого выносили на руках из зала суда — прямых улик на Льва не было. Эта нежная любовь к нему прошла даже меньше чем за месяц, и он без работы, гонимый в шею, остался на мели с дорогой женщиной.
В зеркало Лев смотреть не хотел. Он знал свой профиль наизусть — чуть кривой, с отцовской горбинкой. Знал свою нелепую стрижку и тонкие, вечно поджатые, губы. И глаза свои противные знал — голубые, с зеленым к краю, они были слишком ярким для его тоскливого выражения лица.
Дамантов не был красивым, кто-то даже назвал бы его уродливым. Кривой, никогда не смотрящий прямо, тусклый и грубый на фоне своего обходительного брата и уважаемого отца.
Забавила только мысль: как Лев будет выглядеть подле этой статной восковой куклы, напоминающей скорее бритую крысу, не способной произнести даже свое имя? Быть может только поэтому Льва было так легко поймать в клети буржуйской столовой.
В интерьере ее прослеживалось желание Беса Ивановича быть больше — обои белые, с рисунком высоких тонких деревьев, абстрактные пейзажи за их темными спинами, громоздкий дорогой буфет и бант на люстре.
Украшено было, как и положено приемным, как следует. Блюд на столе версальских не стояло — щи, хлеб, плохо-сваренное яйцо. Дамантов чуть хуже питался во время следственного ареста.
Не во всех городских квартирах имелась кухня. Большинство потчевало вне дома или брало кушанья навынос. Лев, когда жил в Петербурге, почти не ел — побирался на вечерах и в салонах, куда иногда был приглашен.
Первого движения со стороны хозяина Лев ждать не стал. Да, это неприлично, но Дамантов не ел несколько суток, если не больше, и ему было искренне плевать на мнение этого странного человека.
Что-то, впрочем, остановило, это заметил Бес, читавший газету. На ней значилось пятое число января.
— Что же Вы за ложку взялись, а не кушаете? Не томитесь приличием, ешьте и не отвлекайтесь, — голос был необычайно ласковым, захотелось всадить эту ложку рукояткой прямо в черный глаз — Знаете…
Лев решил последовать совету и не отвлекаться, даже на эти рассказы, определенно необходимые к прослушиванию. Черт возьми, Лев, он безумец. Вдруг он что учидит? Будьте настороже! Неохота? Идиот.
Только с досадой осмотрел мутный зеленый суп, отметив уже его обыкновеннейший вкус. Сердце даже пронзила печаль — Дамантов думал, что попал к гедонисту пятого поколения, а оно вот!
— Признаться, я бы хотел сначала с Вами поговорить.
— Ох, Лев Дмитриевич! — протянул Карл Иванович с отторжением — Ну говорите.
Смеет еще раздражаться. Не сам ли притащил его? Леву это бесило.
— Начнем. Я был ранен ножом в бок, мною было потеряно в течение часа огромное количество крови. Рана не была существенной, иначе бы столь быстро она бы не зажила — ныне она меня почти не беспокоит. Несомненно, не уверен в количестве дней моего пребывания здесь (и где это здесь), но болье четырех суток не дам. Скорость моего выздоровления даже в такой минимум мне неясна. Сие невозможно. Связано ли это с тем препаратом, который Вы положили мне в рот перед этим всем?
Дамантов говорил четко и ровно, не давая даже шанса собеседнику обойти углы и скрыть правду. Бес недовольно поморщился, это означало, что план Льва сработал.
— Вы такой занудный, — выводит константу несчастный Левин визави — Вас действительно ударили ножом в бок. Благодаря моим исключительным навыкам, живы и существуете. Опустим прочее, Вы такое, как я понимаю, не любите, и перейдем сразу к таблетке. У препарата нет фиксированного названия, обзовем «мой шедевр», для удобства, и именно он позволил Вам быстрее оклиматься.
— Вы льстите своим исключительным навыкам, такой шов наложит даже медсестра, — хмыкнул Лев, ловя то, как лукаво блеснули чужие глаза —- Говорите конкретнее.
— Таблетка вводит тело в состояние седации. Создана на основе соединений барбитуратов с кое-чем. В отличие от прочих, здесь не только больше времени врачу, но и само Ваше тело восстанавливается быстрее, и выход из комы, и процесс дальнейшего лечения… Только есть одно «но», медикамент вызывает быстрое привыкание, особенно если через иглу. Ничего удивительно, тот же морфий сколько погубил людей? Мой ше-девр, увы, лишает тело дальнейшей возможности к самостоятельной регенерации, после н-ого количества приемов. Человек есть буквально раб этой маленькой штучки.
Лев недовольно схмурился — концепция стать зависимым и лишиться ума его не радовала. Тот же морфин он всю жизнь боялся, намиловавшись с ним во время частых болезней юных лет.
— Не бойтесь, от одного раза ничего не будет.
— Государственный заказ? Военное министерство? Эпоха милитаризмаа не кончится, в ней о простых людях даже говорить не стоит, — кривой оскал выдал Беса — За такую службу платят хорошие деньги, это видно из убранства Вашей квартиры и хорошего столового серебра. Служба эта, увы, чревата. Ваша разработка не понравилась властям и Вас решили убрать? Сделаю вывод, что ножом в брюхо. Месть, власть? К чему же Вам я?
Брови чужие жалобно пали вниз, пальцы чуть дрогнули, но не более того. В этом мужчине было слишком мало человеческого, и все это могло быть лишь игрой, обманом и галлюцинацией.
— Вы частично правы в своих суждениях. Мне противно устройство общества и еще больше противно государство. Человек пошел совсем не туда, настолько не туда, что само существование этого существа — ошибка. О, он заковал себя в цепи, отдал себя в рабство в мечте выжить, и теперь выживает, а не живет. Я хочу дать эту свободу, я хочу освободиться от этих оков, этих чугунных прутьев, которые связывают мне грудь и не дают дышать, как и любому другому. Я жажду свободы, причем превалирующе индивидуальной. Зачем же в таком случае мне Вы? Я вижу в Вас то, что должно быть в последнем моем рывке, ибо как философу, мне важен не результат, а путь. Вы подобно мне прожили жизнь в страдание и мучение от этих норм, и именно с таким человеком я желаю достичь Олимпа, финала, нектарического вкуса воли. У Вас нет выбора сейчас, Вам некуда бежать, Вы связаны — Вы желаете этой свободы, как ее желаю я. Мы оба с Вами мертвые — Вы уже похоронены на кладбище в Сестрорецке (вез я Вас в гробу). Сами Вы, плотью, а не гноем, в Петербурге, близ пятой линии Васильевского острова. Находитесь Вы в моей квартире, то бишь под моей протекцией, а следовательно…
— В Никуда.
— Именно. — и Лев сжимает бледное бесовское запястье так, будто пишет контракт своей кровью. Из головы вылетели все слова и буквы, и лишь последний вопрос глухо сорвался с языка.
— Кто та женщина?
— Которая подле Вас сидела? Дак то моя жена.