Над головой лежал потолок, еще выше небо, а на нем облака. Бездумные и легкие, летящие в пустоту мироздания и не думающие не о чем. Хотелось взять пример с них, забыть о недавних событиях с кровью под каблуком ботинка. Потом сладостью на губах с еще чем-то… Непонятым Львом, но режущим до самого не могу. И вчера то было не заметным, пряталось ощущением под рубаху — может бриться разучился? Да нет, то от другого. То боль оков моральных, то боль идеалов воспитания, которые ученыш буквально сорвал с себя. Когда эйфория прошла и пришлось столкнуться с мыслью уже четче «Гефт мертв, сколько еще умрет?».
Лев Дмитриевич проснулся пару раз на дню под крики Беса. Тот что-то пояснял своему непутевому сыну, а потом уходил под грохот дверей. Раздавался незнакомый женский голос, грохот тарелок, а потом влажная пустота. То жар, то разновидность некоего кошмара? То ужас в понимание необратимости, то сладостные воспоминания или запах фиалок? То фиолетовые абрикосы, то высокие линии, то бессмысленность и ужас. Как хорошо, что головная боль стирает большую часть нелестных помышлений! Лишь подтяжки трут плечи сквозь ткань рубашки, лишь развязанная лента галстука говорит — отнеситесь к помышлениям ответственно.
Карл Иванович, как запомнил Лев, имел привычку пропадать в тенях ваз, а появляться из-под шторы. Где он шастается целыми днями? Почему прибегает с бешенством в глазах и устремляется в край квартиры? Дамантов большую часть дня, впрочем, просыпал. Не было ему дело до причитаний Светланы Фёдоровны над Гошей Карловичем. И до причитаний последнего дела не было. Ни до чего дела не было, лишь выползти, когда приспичит, а потом упасть в простыни по пришествию.
Иногда Лев перебирался в кресло, усаживался и уносился в сон обратно. Черт прибегал почти мгновенно, нес какой-то бред сумасшедшего, а Лева притворялся хорошим слушателем. А потом глаза в потолок и уже не слипнутся неделями — не сбежать от монологов сладких своей бессмысленностью. Лишь сидеть и пытаться уйти в размышления, но там находила горечь плохо понятой правды.
— Никогда бы не подумал, что способны пропустить столько моих речей за одно утро! — воскликнул догадавшийся Карл Иванович, он тоже присмотрелся к потолку и оба теперь мнили себяпауками, упавшими на пол — О…
Это «о» говорило о нытье Гоши где-то за стенкой. Тот часто напившись, где-то, стонал в колени матери и молил у нее прощения. Бедный-бедный мальчишка так бессмысленно страдал. Льву, как бы он не старался во сне не услыхать, пришлось узнать очень многое. Эти глухие монологи о том, что он никогда бы не подумал, что отец его столь ужасен! Дед никогда этого не рассказывал.
«И Вы, матушка… Я даже не представлял, что он мог бы так к Вам относится! Спасибо, что не бьет» — и кончал, как молитву. Аминем, но слово другое. Все возможные попытки смягчить одно простое ругательство. Светлана Фёдоровна уже даже не отрицала, лишь что-то обрывистой ясности молвила, и Гоша замирал на момент.
— Как Вам только удалось столько проспать?
Рыкнул Бес спустя очередное занудное завывание, даже ногой пристукнул. Злость пролегла на лице фиолетовом, но она, впрочем, разъедалась какой-то досадой. От чего она там, для кого засела? Коего фазана жаждет утащить? Да и похож ли Дамантов на птицу? Больше на скалы обломок. Чей он только вот потомок? Погани, а не судьи.
— Не очень, я просыпался каждые полчаса.
Лев протянул в зевке, даже как-то выпрямился. Чего Бес так носится? На ланитах его ученыш приметил следы волнения. Бегал что-то, думал что-то, а что? Да черт его знает, что черт знает.
— Что он там жалуется?
Встрепенулся подобно воробью Карл Иванович и голову наклонил, прислушивался.
— Вам ли не знать? — Лев не имел понятия, как отвечать на подобные вопросы — Георгию Карловичу очень не нравится Ваше отношение к его матушке.
— Я же к ней даже особо не лезу, подумайте! Сидит себе сытая и одетая, а я, получается, тиран и скотина.
Молчание. Здесь нечего было сказать и добавить, только присмотреться к белому рафу.
— Мой отец бы меня за такие выражения убил, — кончает свои злостные ворчания черт и на банкетку, как первым днем, приземляется — Да чей бы не убил?
— Лупить уж поздно, Карл Иванович. Мальчишке лет шестнадцать, что толку?
Бес согласно кивает, из глаз его пропадает минутная злость и сменяется какой-то печалью. Та явно не из-за потерянного сына — свое вспомнил. Даже как-то поежился, ус дрогнул.
— Впрочем, я к Вам не за этим.
Лев кивает на это выражение, он догадался — мозги есть.
— Я бы удивился аль пришли бы просить советы по воспитанию.
Какие тут советы? Из Льва даже муж вышел неудачный, а про качества отцовские говорить не жаждется. Их не могло быть. Просто не могло. В человеке вроде Льва есть лишь любовь к себе и своим идеалам. Родись сын — вложил бы через подзатыльники до последнего, попытался бы создать свою копию, а потом разочаровано глядел, как идиот умирает от сифилиса.
— После вчерашнего даже воздух на улице стал тяжелее, такие случаи лишь кажутся мелкими, Лев Дмитриевич, — Бес руки складывает у левого колена — Костя Ваш уж поносился, все всё любезно знают. И от этого не сбежит Аркадий никуда. Официально, конечно, обойдутся простым «валите в три стороны», но с такого чину после стольких лет не уйдешь такой простотой. До камеры темной не дойдет, но ножичек повернут — нет Аркашки. Люди очень хрупки, знаете?
— На собственном опыте, — Лев кивает и с потолка наконец глаза переводит — Вы, собственно, тоже. Так что Вы планируете?
Утопист-властолюб хмыкает и головой кивает. Они оба знают, каково ощутить нож в брюхе, да еще и от близких людей. Оба понимают, как хрупок человек (тут даже профессия роль играет) и оба знают, как хрупко общество в годы появления стольких новшеств в идеалах. Хрупкое, почти бабушкин сервиз. Хрупкое, почти юношеское сердце. Хрупкое. И Бес этой хрупкостью не страшится воспользоваться, смотрите, как блестят глаза! Черным дегтем обрекают зал на верную погибель. Если утопия этого человека стоит сотен-сотен жизней — он не пожалеет. Лев Дмитриевич теперь в этом убежден абсолютно. То с каким восторгом сейчас пьянится идеей своей черт мало с чем можно сравнить. Это даже не из-за возмездия.
— Я очень-очень хочу с Аркашей поболтать перед его нео-жид-ан-ной пропажей-с.
— Вы не боитесь, что это будет слишком рискованно?
Бес кивает. Это действительно большой риск. Заметят, вопросят, догадаются, но черт словно махает рукой.
– Я знаю, догадался — мозги есть.
Лев вскидывает бровь и уже поворачивается полностью. Неудобно, стул повернут к столу, а Бес где-то за спиной талдычит.
— А если его «гости» нас узрят?
— Там примерно те же лица, что и меня в свое время «провожали». Идиоты те еще, заметят — перекрестятся. Они весьма сильно нож закатали. Но Ваши опасения я понимаю, там же минуты опять же. Смерть приходит к ночи, а Аркашу я хочу увидеть уж с чемоданчиком у набережной. Тобиж, к нему в дом мы не поспешим.
Лев выслушивает и хмурится задумчиво. Мысли в голову лезут различные, опасения. Риск есть, и риск этот все же пугал. Аркадий Петрович же раскрыть всю истину может? Хотя, кому он будет нужен? Кто поверит?
Дамантова отвлекает желтоватая улыбка, смешок и вопрос:
— Вы же не думали, что я к нему домой пущусь? У него, знаете, балконы неудобные.
У Льва даже в боку закололо после воспоминаний о вчерашних приключениях.
— Никакого гостеприимства.
На том виры замолкают и слышат, как кто-то ударяется об стену в коридоре.
— У Вашего сына проблемы с грацией.
Бес ежится от звуков негодования за стеной. Хочет выскочить и дурному по голове надавать.
— А что Вы хотели? Нос белый же.
— Гошка Ваш?
Карл Иванович кивает и подымается со вздохом, спешим удалиться. Лев же не мог поверить, консервативный Гоша дружен с pulveris*?