Выслушивать речи Карла Ивановича до невозможного тяжело. Вас погружают в такие глубины, дабы потом вскинуть в высь, существующую лишь в просторах сознания. На деле есть лишь старик возомнившей о себе невесть что… Бегает глазами по тающему снегу, да вещает о своей ужасающей идее. И пусть все эти мысли тридцать раз сами себя повторили, Лев Дмитриевич мог их обсасывать веками! О чем тут еще думать? Бес — видение в горячке, иного быть не может. Все эти монологи путанее нити старой пряхи, все эти монологи поражают своей необъяснимой далекостью. Не ведал медикус вкуса речей подобных, не ведал и понять не смог бы даже половины. Лишь кусками запечатывалась на память, лишь кусками жалкими и те нам ничего не дадут.
— О, Лев Дмитриевич, — то обращение использует каждый, но почему-то звучало именно из этих уст гнилью — О, Лев Дмитриевич! Как далеко мы с Вами зашли! Вы, вероятно, так или иначе сравнивали происходящее с похоронами и эти мысли правдивы. Уж несколько лет империя стремится в закат свой, утаскивает за собою мусор различный, но не понимает — помойные следы могут привести еще больших чудовищ. Они откроют гроб, снимут черный саван и порвут его на одеяла… Потом разломают на лодки крышку, труп съедят и не подавятся. Крест с шеи снимут, кинут под рельсы. Нет Бога! Нет, Бога «нету»*!
Действительно, ведь есть правда в словах отвратительных вирам подобным нашему. Он отрицает в голове своей белокурой сценарии эти, он их прячет за семью замками и молится, что встретит старость покойно. Пусть из тех поколений, но воспитан Лев без всякого желания идти в подобную кардинальность. Лучше уж помереть в тоске нежели оставлять новорожденному сыну обломки баррикад. Сыну! Не будет у Левы уж сына, не будет у Левы уж жены. Поздно начал бояться, поздно начал оглядываться. Воспитывал Дамантова в основном дед, даже не отец. От того в голове закрепилась пугающая смесь устаревшего и жаждущего новое. Именно помесь этих двух различных вещей превращала Льва… Во что-то неясное. Дед! Дед по матери. Возомнил ведь Дмитрий Яковлевич, что Левочка ему сынишкой не будет. С чего он так решил? С чего, с чего? За что все это выпало? Дедок тоже сомнительный, от него большинство проблем со здоровьем перешло, да по приходу лупить советовал. И лупили, почему не лупить? Да тут еще и отец своего поддаст. Детская обида, детская досада, но не будь деда и не было бы лучших лет у Дамантова в жизни. Образование оплатил старик. А лупили всех подряд! Всех лупят, в чем беда?
От чего же каждая поездка подле Беса превращается в этот неугомонный прорыв воспоминаний? Может все-таки начать слушать, отвлечься? Пришлось. Карл Иванович иногда переходил к обсуждению Виктора Павловича — пусть это было во многом бессмысленно, но узнать о бесплодии неизвестного дуралея может быть занятным. Растит с горя племянника от брата лиходея, который спился и черти его до сих пор найти не могут. Женат, но брак держится лишь на условностях общественности. Такой обычный, примечательный лишь своей увлеченностью гурмана. А более…ничего. Пустота! Так почему же именно в этой голове обыкновенной затесались мысли о всеобщем равенстве?
— Это странно.
Ляпнет Лев Дмитриевич, когда над его головой уже покажутся своды потолка, а с плеч падет пальто. Все такое белое… От скатерти до стен! Блеск, блеск. То вечер, кто-то изволил ужинать в компании и придаваться скупым разговорам. Но стаканы, но тарелки. Стекло, фарфор. Высота, а какой же контраст это производит сравнительного темного мужского фрака! Лишь к центру, к шее, тот белел. Будто есть еще азарт мальчишки, но стянут железными прутьями положения от отца перепавшего. Тот, кто не имел, сразу же стремился все для сходства с уроженцем сотворить. От чего же у буржуа, думаете, бледность ценится больше чем у самих аристократов? От чего те заботятся о нежной романтичной женской натуре лучше тех, кто до этого всего головою додумался? Хотя, подле Дамантова чудо заботящиеся о бледноте ланиты лучше любой модницы. С какой тщательностью ест мел, с какой тщательностью пудрится у мутных зеркал. А они у Беса во всей квартире мутные! Может обманули его при покупке? Да, видно. Со шторами ровно тоже самое. Или чудо это свой взгляд вездесущий тренировало? Во мраке комнаты ухватит за воротник, а дальше — неизвестность. Никто видно уж не расскажет.
— Вы точнее, милый друг, –Карл Иванович среди иных интерьеров напоминал пугало жестами и одежкой, но этим статусом гордился, а посему почти без стеснений головой вертел из стороны в сторону — Знаете, сколько всего странного во всем этом. Я ведь половину и не поведал, что Вам? Но не о том.
Обсуждать человека все еще нужного подле его же уха — глупость и риск. И пусть утопист имел в себе черту авантюриста, но глупым точно не был. Придурковатым, да, но не глупым. Очередной поворот, шажок за призраком глубин тартара — движение руки белой. Говорит — «гляньте, какой ракурс!»
Виктор Павлович и внешне примечателен не был. Кожа желтоватая по краю глаз темных, кудри вьются дурные. Нос по профилю горбат, Лев даже всем своим русским нутром мог бы Гаева к жидам приписать. И было там что-то подобное, карикатурное. Только видно деньги отрицал, а значит и жадным не был. Признавались им лишь застолья. Они за вас правят, они вас обманывают, они за вас едят. Правда гнался видно знакомый черта далеко не за элементарным насыщением чрева — эстетическое удовольствие. Ну, взял ближайшую страсть — с его то положением…
Карл Иванович кивает, подкрадывается и бросается чем-то общепринятым — приветствиями. Чего томить? А Бес, Лев Дмитриевич отмечает, именно, что томит. Глаза лукаво щурит и половину слов нарочно тянет, пытается друга своего в нелестное положение загнать, удобное.
— Какая радость, — Виктор Павлович глаза странно прикрывает, хмыкает тихо и даже головы не поднимает — Притащили очередное чудо?
Бес неловко улыбается, а Льву остается смириться, его положение за столом святой троицы крайне неудачно. «Вика» уже ко всем ходам привыкший, а чего ему Дамантов? Зависящей во всем мальчишка. Да и не только при любителе путанных речей! До того зависел от папаши с братом. Скинули через свадьбы за содержанку. Ни у кого даже возражений почему-то не возникло! Потому что все были убеждены в чужеродности Левиной, чего беспокоиться? А отвязаться нужен повод.
— От чего же очередного? Большинство из них до Вас не доходило.
Льву этот диалог не нравился. Он обошелся сухим кивком, влезать не стал. Чего ему говорить? Он лишь мог отметить с поста наблюдателя выдержанность Виктора. В глазах его не прочтешь ничего, в движениях его воспитание строгое. Лишь одно говорило о необычайности господи — золото на щеках. Золото от солнца, но откуда же солнцу до них дотянутся? Свобода. В этом человеке играла жажда свободы! И он явно познал этот пьянящий вкус. Держали сейчас эту птицу лишь рамки, выстроенные воротником. Давно привыкший к этому трению, давно свыкшийся с нуждой врать. Все такие, но тут это «такие» приобретало золота окрас.
— И слава всему! Я бы не пережил такого количества глуповатых белокурцев.
— Ну-ну, — неловко протянет Бес, голову вперед наклонит, да к приборам столовым присмотрится — Не все из них имели золотистый локон.
Виктор кивает, не усмехается совсем. В его голосе была едкость и насмешка, но лицо держал без всякого намеку… Он скользкий. Ровно такой же, как люди им презираемые. Лучше Кости, но Гликштейну ровня. Их разделяли взгляды и, самую малость, круги. Лев мог утвердить точно, что ненависть здесь легла от фразы, а потом приложилось остальное. Женщины, хотя черт сообщил о незаинтересованности социалиста в женщинах. Явно же, что не мотив. Или кто-то начал путаться в своих показаниях? Здесь никому нельзя доверять.
— Да все не о том, милый друг, — хихикнет главный артист сего театра — Давно мы с Вами не встречались лично.
— Ближе к сути, Карл Иванович, — ни одного Льва эта нудность и затянутость раздражала — Я сомневаюсь, что Вы изволили прибежать со мной поужинать лишь из чувств дружеских.
Дураку понятно — черти не приходят просто так. Они приходят на запах соли, пота, крови и яств. Кровь по пути пришлось пролить и губу облизать — соль — а потом в раздражение наконец-то снизойти ко смертным.
— Частично Вы правы, — чего же отрицать действительность — Думаю, многое Вам известно. Кое-кто у нас помер, а на его место ищут замену. Смерть доблестного вира, правда о его «доблестях». Даже воздух трещит, не находите?
Виктор Павлович отрывается от работы с ножом, вилкой и мимикой лица, а делал он это подобно гению, склонившемуся для завершения работы. Теперь пала добрая половина этого чудотворного образа, бровь темная вскидывается, поди так умей. Лев невольно сам отвлекается от тщетных попыток опознать нежное мясо в тарелке по вкусу, прислушивается внимательно. К черту сладость приправы! Перед бирюзой сцена скучная начинала развиваться. Дай Бог и не сметет волной событий ученыша беспокойного.
— Дышать теперь тяжело не только из-за смога, — Гаев недоверчиво оглядывает своих собеседников — Знаете, мне казалось, что Ваши слово простой гогот, ибо они никогда ни к чему не приводили, но сейчас на лицо Ваша уверенная причастность.
— Бросаться словами бесконечно — скучно.
Что-то в воздухе надламывается, заставляет ни в чем не разбирающегося Льва начать оглядываться. Нет безопасности подле мужчин всяко могущественнее, да еще и зубами друг на друга скрипящими.
— Скучно? Верно, это же вопрос исключительно интереса.
— Прекращайте занудничать, Виктор Павлович, — закатит глаза черт присаженный — Пугаете протеже моего. Смотрите-ка, как оглядывается.
Как ловко выворачивается! Змеей обвивается на шеи, языком по уху ходит — ждет повиновения.
— Что он, что брат его.
Гаев явно не чувствует никоего уважения к гению нам знакомому. Ну и с чего ему быть? Мальчишка ничего не имеющий, в ноги такому кидаться кто станет?
— Меня, позвольте, не приплетать к Вашим беседам (содержание, которых мне половиною неясно). А мой брат…
— К слову о его брате, — Бес шикает в сторону обозленного Дамантова и быстро возвращает себе отнятые позиции — Константин у нас в падение Аркаши виновен и будет. Догадываетесь кого продвигать начнет?
Кривится лицо прежде покойное. Что-то в ребенке идей классового равенства обрывается, глаза темнеют до лун, а крыло носа дергается.
— Андрея Николаевича? Какая досада! Нет, ну ему точно этот пост перепасть не должен, — пыхтит возмущение, чуть красит златую ланиту — Однако, чего же я сделать тут могу? У Константина нам знакомого…
Потом сразу припоминается где они находятся, голос притихает во что-то лихорадочное. Переходят на обсуждение чего-то стороннего, дабы потом уже покойнее задать вопрос. Они, разумеется, дураками не были. Знали, где трапезничать без шестых ушей. Увы, риск есть риск. Даже под крышей слова «Никуда» …
— Я боюсь, что не смогу ничего ему противопоставить. Меня и без этого начали подозревать во взглядах… непринятых, скажем так. А у упомянутого господина всяко здесь все удачнее. Взять батюшку его — мой, поверьте, в это все даже не сунется.
Лев сам задавался вопросом, как Бес себе это представляет? Черти с Гефтом и Аркадием — те так или иначе бы удохли. Сюда приплетается третье лицо — Евгения. Ее по девичей фамилии всюду зовут, на том благодарим. Самый очевидный ход, как добраться до осторожного придурка, но с дури страстного, да еще и тупого. Используй он любую мадам, но нет, он решил взять именно Муху.
Карл Иванович оглядывает своих знакомых с каким-то страннейшим безумством в глазах.
— Я бы не пришел лишь из чувств дружеских, но и не пришел бы не имей предложений. Не будем ходить вокругда около — и Вам и мне надоест. Помните Евгению Муху?
— Жену Вашего сегодняшнего товарища?
Товарищ чуть зубы себя не сломал, столь сильно он сжал челюсть. Любое упоминание, любое название и резь в боку напоминает — предан. Нет уже ничего, некуда бежать. Имей хоть что-то и слинял бы при первой возможности, но у Левы не было ничего. Ничего. Ничего! Только Бес со своим утопическим идиотизмом. Да и это ложь, Лева был у Беса, а сам Бес был у своей идеи. Лева не обладает. Только принадлежность и горечь памяти. И на воспоминания решает покусится обладатель — разобрать по косточкам. Чего он там собрался приписывать и описывать? Пусть обойдутся без лишних слов, пусть договорятся глазами. Мясо порежут, как резали сейчас честолюбие, да наколют. Чего им? Чего им?! Льву хотелось встать и убежать — который раз за вечер — выйти, не возвращаться. Плюнуть в лицо фиалковое, в лицо золотистое, да из белых стен ресторации-растеряции* выйти в черную улицу. В феврале снег тает, обнажает сокрытое на долгие месяцы и напоминает — живете Вы в пыли. Жаль, что шкура чужая не тает, а таит. На самом деле Лев невольно понимал от чего черт пошел именно таким путем.
— Ну и близкую знакомую его брата, да-да, — хихикает обиженный, а Карл Иванович явно инцидентом сегодняшним со Светланой оскорбился — Дело в том, что мадам эта ведет не самый тихий образ жизни, понимаете? А Костя ее вписал в свои идеи, использовал и сейчас само ее существование ему помеха. Бедная женщина… Такой красоты, такой стати, да падет из-за жажды полного идиота, о! Разумеется, он протянет к ней руки и с полным хладнокровием удавит.
Виктора аж передернуло, брови изогнулись, а глаза зеленой проветрились — застеклились. Что-то в них дернулось, что-то пальцы тряхнуло.
— Какой же кошмар, — протянет тот и неуверенно посмотрит в лик крысиный — Бедная женщина, бедная. Выпала ей участь! И без того в плену чужой воли, а теперь еще и в плену рук этого…. Не знаю, как его именовать. Какой же ужас, какой же стыд приходится испытывать за весь мужской род и его отношение к женщине.
— Как к пыли, верно. Как к рабыне, как к утвари. Ужасно, — Бес ластится, видно, что со всем этим глубоко не согласен и лишь хочет подловить визави на идеалах –Константин действительно отвратительный человек! Да и кого ведет к посту Вам надлежащему? И можем ли мы, люди, имеющие честь, позволить надругаться над несвободным существом? Можем ли мы позволить удавить ее, как мышь? Прекрасная женщина, бесподобная женщина. Ее смерть будет величайшей утратой, величайшим надругательством над всем человечеством.
Черт сейчас действительно своему названию соответствовал. Полностью. Всем. Каждой бровкой, каждой ресничкой — тварь, соблазняющая на грех. А ведь доброе звание приплетает! Пряха. Пряха пряхой!
— Вы слишком сильно акцентируете внимание на ее внешних данных, Карл Иванович, — Гаев с отвращением фыркнул — Мне жаль ее, как человека, как личность. Но соглашусь, позволить ее удавить я не могу. Однако, Вы об этом печетесь по личному мотиву… Она что-то знает? Сможет допустить Вас до Кости?
Игра кончается, ибо достигнут был ее накал. Блеск черных глаз тускнеет, он цыкает, усом шевелит и готовится закрывать занавес.
— Я предлагаю помочь Евгении выехать из города. На это понадобятся средства — все же у нее не столь много денег, милый друг. Она действительно ключ к падению Кости, –утопист (который из двух?) зрит сомнение в золоте чужого лика — Не переживайте, сами мы до его уровня не снизойдем. Если Гликштейн не сможет добраться до места Вам положенного — вариантов мало. Вы всем приглядны, исключая сплетников и андрегликов. А Муха? Она этому поспособствует, поверьте.
— Прижмется, что надо, верно? — Павлович мрачно улыбается — Ладно, в том, что Вы говорите есть толк, но в случае — отвечать я за это не буду. Дойдут до средств и придумаю, как увильнуть — не суть. Я согласен спасти Евгению, а остальное — Ваше дело, я здесь не причастен.
Покуда спасители обсуждали злато уже кошельков, Льва почти трясло. Она то? Она?! Жертва, мышка. Как же ей не свезло! Да эти господа ничего не знают о бестии, которую удумали высвободить и сохранить. Ее интересуют только деньги, власть и новомодная брошь. Нет в ней ничего святого, ничего светлого… Да они еще и внешность госпожи изволили обсудить! Будь его воля — плюнул бы каждому в лицо. Но он зависим и когда-нибудь Бес припляшет его удавить.