Оказавшись снова в пункте отправления Льву понялось — дышать невозможно. Темно, серо. Каждый косяк говорил о наступление какой-то трагедии. Она выбьет из обычного русла, ударит под дых, но это не его. Дамантов тут сторонний наблюдатель, зритель, который упал с верхнего ложа на сцену… Упал. Был скинут! Ни единой доски и кости не проломилось, лишь в душе что-то натянулось болезненно.
Это ощущение заставило поежиться, осмотреться и отметить в глазах своего постоянного спутника такое же напряженное удивление. Да, под этой крышей всегда царила тишина, прерываемая на ругань, но сейчас не было ничего. Ничего… Словно вырвали с корнем какой-то важный до сего дня во всей атмосфере кусок. Невольно придется столкнуться с чужим взглядом и уловить там тоже самое предчувствие, но черт в этой драме один из главных участников.
Они шагнут неуверенно, чуть ли за руку не возьмутся подобно гимназистам, призвавшим старинный дух, пойдут ко звуку сердца чужого и всхлипов страдальческих, немых, впрочем. В краю, в углу квартиры самой дверь узенькая собой и невзрачная. Там-там за ней скрывалось горе полотен сотен, там!
Женщина в платье белом закрыв лицо руками во тьме, подле низенького шкапа под ромбом стены, где располагают иконы обыкновенно. И чуть дальше от нее висит украшения вечера окутанное петлей страсти — юноша променявший нежную руку матери на упокоительные объятья веревки. Лицо синевой, лицо гримасой висельника исказилось… О, та самая смерть считавшиеся позорной! Вот она, вот она… Это ужасно, ужасно, но во Льве откликалось лишь равнодушие. Безразличен сей господин, а его сломанная шея и дергавшиеся в удушье ноги подавно. Светлана Федоровна лишь душу трогала. Без крика, с тихими всхлипами и пустые темные глаза ее смотрели в одну точку. Она потеряла все, она потеряла последние счастье в своей жизни бежевой. Траурное платье завтра сменит белое кружево, но факт траура не сможет описать всей ее боли. Потерять единственного сына, единственного человека близкого и понимающего — самое страшное в жизни любого человека. Потерять, потерять… О, разве за это она заплатила своей свободой? Ей не досталась даже скупая доля «женского» счастья! О-о, в ней горела злость в перемеси с солью.
Мужа своего она замечает с таким пугающем блеском в глазах, что невольно жаждется удалиться. В ней проснулось желание наконец-то сделать хоть что-то! Что она может? Что она может?! И это более всего ее обжигало, обжигало лучше петли оставляющей пятна на шеи — борозды, рубцы.
— Вы… — она отбрасывает семейное «ты», которое приелось ей уже порядком — Явились, гляньте! Полюбуйтесь, полюбуйтесь говорю!
Глас дрожал, переходил на высоту завывающую и в этих ее словах была такая злостная ненависть. Не простит. Она прощала многое, но это не простит.
— Он мальчишка, мальчишка! Он был совсем мальчишкой! Не пожил, не понял, а Вы-Вы так… Что Вы ему только вчера наговорили? Бедный-бедный мальчик… — материнская молитва вновь прервалась на обращение к сыну — Гошенька, Гошенька! Гошенька-Гошенька…
Немо хватает женщина воздух, снова вытирает слезы кулаками и жаждет представить их в полете на морду твари у двери глаза закатывающей глаза. Карл Иванович не испытывал ни горя, ни стыда, наоборот он был раздражен. Брезгливо морщился, щурился. Ему не нравился данный театр, и он бы ушел, но заплатил за билет сумму достойную.
— Чего же Вы молчите? Чего Вы молчите?!
Черт неловко оглянулся, посмотрел в бирюзы чертоги, но не нашел там ничего должного.
— А что я должен т-Вам отвечать? — глаза щурятся и губа дергается — Что должен сказать?
Шаг без всякой сдержанности, шаг и она вцепится в рукав своего мучителя, за волосы возьмется, да головой приложит о косяк его излюбленный.
— Что Вы ему наговорили?!
— Ничего особенного, право, — эти желания отгадать несложно, и утопист трусливо отступает на пятку –Всего-то решил, что на семнадцатом году жизни его можно узнать правду происхождения. Для столь хрупкохарактерного мальчишки «это» видно и стало последней каплей.
Светлана Федоровна схватилась за голова, вплела костлявые пальцы в волосы резко побелевшие до зелены.
— Что-что? Боже-боже! Да как Вы додумались, идиот? — как чуждо это слово смотрится на серых губах — А про свое к этому причастие рассказать не хотели?
–Не оскорбляйтесь. Я идиот, но не столь идиотичен, дабы связать петлю уж по свою честь.
Прозвище «чудовище» очень чутко описало бы эту злорадную искру в белизне всего существа дьявольского. Ему чуждо сочувствия, он сочувствует лишь себе.
–Вы оскорбили себя своим названием новым! Не захотели поведать? Как жаль, хотите тогда я расскажу? — краснота гнева сочетаема с уж пришедшими мыслями о саване, но та разворачивается и этим показывает что-то в ней до ныне не живущие — Гоша, послушайте! И Вы, Карл Иванович, послушайте вновь. Не Вы ли принудили меня возлечь с Вашим товарищем?
— У меня не было выбора, — огрызается, он явно словом «товарищ» оскорблен — С учетом, что Вы моя собственность — он нанес оскорбление и мне.
Собственность. Не жена, а собственность. Суть, впрочем, единая.
— Ах, бедный, Карл Иванович! Какой же непосильной силы оскорбление он Вам нанес, что через месяц вы вместе довольно распивали шампанское почти лобызаясь! Чего Вы так насупились? — она пальцем указательным ударит по воздуху — А потом плакались, что Вас зараза предала! Вот он и стал резко плохим, верно?
Черт укачивается, уклоняется. Ему не нравится, что ныне покорное существо возомнило о себе невесть что, но возразить мало может. Лишь подобно отроку хамит, уходит от ответа и крыльями носа дергает. Загнанный в угол бык!
–Не уходите, постойте же! Будьте мужчиной и хоть раз не юлите! Все Ваши дела построены на лжи и причинение боли людям.
— Большинство этих людей когда-либо меня оскорбило и задело.
Жена черта горько смеется. Нет, закатывается хохотом и вздыхает из того же загона.
— Вы всегда отрицали, что мстите.
— Мной движет действительно не месть, — рога теперь выпячиваются с удвоенной силой — Но это не Ваше дело. Вам этого понять не суждено будет! Мной движет идея! И-д-е-я.
Но этот аргумент не впечатлил бы даже помойную крысу.
–Идея! Идея, не имеющая ни для какого никакой пользы… А, для Вас, простите, — и она отвернется более не жаждая говорить — Я прощала Вам многое. Многое, но это я Вам никогда не прощу.
— Да обижайтесь сколько Вашей душе угодно! Только помните, что живете Вы здесь до тех пор, пока мне этого хочется. Здесь… В целом.
И он уйдет, уйдет оставляя за собой эту маленькую узкую комнату с зелеными обоями и трупом надоедливого мальчишки. Лев потянется следом, очутится в покоях бесовских и отметит всю их хаотичную нелепость. Потчевать нужно в месте достойном! Но можно ли упокоиться под черным балдахином? Можно ли упокоиться в комнате, где на полу развалены бумаги и запонки?
Лев сразу с интересом замечает, как Карл вертит в руках бутыль нервно дергая бровью. Он сейчас очень хотел выпить! Ему не нравилось, когда все выходит из его мутного неясного плана. Может стоит перейти к чему-то более точному? Жизнь не поддается никоей точности! Жизнь спонтанна, хаотична спальней, да глупа Львом уже забывшем о выводах, сделанных поворотом раннее.
— Надоело жуть! Кто ж знал, что эта зараза столь впечатлительна и наивна? Он бы со столь тонким душевным складом до двадцати двух не дожил!
— И не дожил, — спокойно отмечает Дамантов принимая бокал –Я с Вами полностью на его счет согласен.
Они синхронно отопьют, буркнут с разной степенью довольства, да продолжат:
— Еще Светлана начала тут выступать! Сколько лет ей все угождало, а ради вшивой не родной…
Лев считает своим долгом прервать ход мысли.
— Ей родной.
— Как можно полюбить сына, который родился последствием унижение? Я удивлен, что она не не любила его больше моего! Но черт с ней… Гоша! — Карл Иванович трагично цокнул языком и махнул главой до нельзя театрально — Меня знаете тоже отец не любил. Я будучи его почти-младшим сыном стал отражением всего, что он не любил в мужчинах. То чувство красоты, галантсво, да лицо красивое! Напоминал собою его брата (тобиж моего дядю) отбывающего в ссылке, да доведя деда моего до приступа. Отец возненавидел братца, конечно! А досталось мне на все годы.
Сегодня ученыш был не столь увлечен именно выпивкой, так и прислушался к длинному рассказу о несчастном детстве-отрочестве бедного бесенка.
–Я и образование то получил лишь благодаря моей бабке вдове, что папашу в рукавице держала. Больно прыткий был, так говаривала. Ну, что ж, она единственная по кому я скажу «земля ей пухом». Братья еще были заразы, с отца пример набрались… Ну и передохли ведь, да! Только я из них и остался.
— Ясно.
Скупой ответ никак разговорчивость черта не убавил, но он все же решил не продолжать данную тему. Лев зато мог провести печальную паралель с собой — образование ему оплатил дед, который каждый приезд советовал лупить. С любовью, но лупить… А вдовы… Была у отца сестрица, да она тоже советовала лупить! Но тут уже мотив был иной.
–Относительно гадания Евгении, Лева! Что думаете?
Внутри муженька гадалки все перевернулось, сморщилось. Сладкий вкус забылся, а нектар божественный стал плевком дьяволенка.
— Вы верите во всю эту чушь?
— Нет-нет, — оправдается тот самый плюющийся — Нисколько не верю, но все же наталкивает на мысли. Кто для Вас этот самый враг?
Лев мог бы огрызнуться, что у них с Карлом Ивановичем полно сходств, а друзьями их назвать будет трудно, но не возжелал. Его действительно что-то заставило задуматься… Кто его главный враг? Разве что, он сам, но возмездие над собой? Да и он ли виновен во всей этой вечной боли?
— Не знаю.