С каким трудом разгреб все эти бумаги Лев! Но сейчас ему резко стало наплевать и он, подвинув их, для него то обыкновенно считалось бы непозволительной дерзостью, сел на стол вытянув ноги в центр комнаты. Спичку чиркнул (зажигалку позабыл вдали), дазакурил с упоением. Последняя радость, последняя! Да и то кончающееся. Скажем спасибо черту, что по дороге «из» захватил пальто, а там нашлось. Бегать подать искать не жаждалось. Нет-нет, ни о чем молить не будет Дамантов! Никогда не будет о чем-то просить это существо с ликом божества греческого и поведением христианского дьявола. Тот хочет одарить? Просим! Но в ином случае — никогда.
Мысль все не шла в голову, глаза никак не могли найти точку, обратили улицы пред глазами в мыло. Будто столь важно, Дамантов все равно живет в этом «мыло». Никогда не был способен приметить детали, образы, тайны и символы, но за эти дни ощущение полной беспомощности он принялся цепляться за все — цвета, орнаменты и вороны, дерущиеся с голубями. Сколько же он упустил за жизнь! И сегодня вновь на улице та женщина в синем шла. В руках у нее три черных фиалки, волосы рыжие блистают на первом солнце февральском — вот ее рука кидает цветок один куда-то на дорогу. Потом его притопчат, потом. Фиалка. В ее движениях есть ритм танца, в ее глазах есть точность и она будто должна была пройти здесь согласна тысячелетним преданиям. Ее горбатый нос напоминал о греческом профиле, но все это… Почему это вынуждает дернуться? Панически сжаться, отвернуться и отречься. А люди остальные будто не видят движений ее грацию.
Но Лев решил позабыть, сползти и вместо «перекреститься» лишь невразумительно квакнуть. В этом скором желание уйти пришлось наткнуться на стакан — пустой, стоял себе на краю и угрожал пойти к дну комнаты вслед за распивавшим. Именно он вернул в реальность, именно он напомнил — пили. То-то думалось откуда боль в голове, откуда это состояние пред тошнотворное? Пили-пили. Как сразу не догадалось! Не все беды взяты из пьяного в кошмаре дня настроения, некоторые действительно от пьяного.
Что же вчера такое было, что же? Он помнит, они с чертом зашли в чертог, а дальше голова туманом покрыла… А! Дернув ручку, дернув ручку и увидев на первом же зеркале темное полотно далось понять — да. Неудобно в бежевом костюме в доме, где недавно смерть прошла одетая во все черное. С ее волос спадал иней, с ее белых рук слезала кожа и в ее движениях дрожащих была материнская нежность. Засыпайте, юноша! Вашим покрывалом– Вашей пеленой — станет саван. Нет в гробу нравоучений, нет лишних взглядов, бесконечный покой лишь будет Вас сопровождать. Вы проявили мудрость и сами отошли в ее господство.
И это все навеивало такую тоску, такой мрак, что хотелось укрыться подальше. Вновь вернуться в комнату ему выделенную, забиться под тень угла, уж не выйти из нее навстречу мальчишке, и более не показываться. Не позволят, не позволят. Карл Иванович и себе покоя не дает, что уж о своем постоянном спутнике? Ходит туда-сюда, качается, иногда присаживается на канапе в гостиной. Усердно размышлял, прикусывал губы и оборачивался раз через раз. В одном из таких оборотов он и встретил только вышедшего в свет Льва:
— Лев Дмитриевич, какая радость!
В голосе же стояло раздражение, тусклое, но заставляющие особо зависящих персон поежиться.
— Да, добрый день.
Судя по лицу, ну или тому, что давалось разглядеть под слоем пудры, черт переживал в ночи весьма сильные волнения. Гнев, да. Более ему не на ком сорваться, а…
— Светлана Федоровна гордо ушествовала.
Лев вскидывает бровь, неуверенно шагает и оглядывается. Действительно, все зеркала! Откуда только у них столько полотен завелось?
— Вы гордо наказали ей заняться этим всем самостоятельно. Полагаю, что у нее много забот.
Это не сильно покоит существо демоническое и готовое всунуть в котел первого попавшегося, но чуть его присмиряет. Плечи чуть сгибаются, ноздри не так колышутся и все в нем замирает.
— Да-да, Вы правы, — рука тонкая огладит лоб убеждаясь в отсутствие пота — Однако, я имею дурное предчувствие. Очень дурное…
В ином случае Дамантов бы усмехнулся, квакнул бы бред неясный — сегодня он тоже имел подобное чувство. С самого утра оно в нем поселилось и отпускать не хотело.
— Я, на удивление, тоже.
Карл Иванович всмотрелся в лицо визави, глаза устремил в бирюзу и тяжко вздохнул. Молчание впервые задержалось с минуту. Разрушил его, каков нонсенс, слушатель ужасный:
— Что мы собираемся сегодня свершить?
— А Вы забыли? — черт усадится на диван — Впрочем, неважно. Повторить все равно востребуется.
Лев присаживается рядом, сам даже этого не понимает. Все слилось в обыкновенную сцену, прости Господи, бытовую. Льва уже не удивляли манеры и движения своего вынужденного товарища, он даже слушал без постоянного отвращения. Ничего в нем не сворачивалось при взгляде навыпудренную ланиту, на запонку и темноту волос. Нет-нет, становилось до привычного все равно и это не нравилось.
Карл Иванович пальцем поведет, плечом пожмет и становится ясным — он пытается дойти до нужного тона и мимики видной. Закрытие зеркал его напрягает.
— Нам приехать и переговорить.
— Какое удачное стечение обстоятельств, — недоверчивость проснется в медикусе — Я уверен, что Евгении Вам не хватит, а значит Вы мне что-то недоговариваете. Что заставит самоуверенного во всем мужчину резко согласиться, иль пистоль очень быстро от головы уберут? Пару шагов и Ваша смерть может повториться.
Бес даже улыбается, но столь криво, что это более напоминает попытку съесть своего товарища.
— Удивительно, — и голос правда удивлением полон — Вы порой меня поражаете быстрой переменой в устройстве мышления, но не о том… Вы правы, частично. Тут кое-что есть, а именно то, почему Костя не сможет ничего поделать — все приведет к пистолю. Другой марки, иной руки, но? Пистоль.
— И что же это «кое-что»?
Ответа дельного сразу не дали, черт глазами покатал, ресницами похлопал. Встал, прислушался и отвернулся, махнув рукой. Не желал!
— Сами догадайтесь. Дошли до этого и до сути дойдете! Не все же мне Вам пояснять.
Какое счастье и простор для мысли оставили Вы черт. Какая щедрая душа! Ну, тут действительно, что щедрая. Коньяк вот, Лева! Неблагодарны Вы совсем, как так можно! А потом удивлены обстоятельствам судьбины своей.
— Разумеется.
— Вот и чудесно, Левушка, вот и чудесно, –медикус на это обращение сжимается и всякую попытку отбрасывает, а черт? А черт плечи гнет взад-вперед –После у нас будет серьезный разговор с Виктором Павловичем. Не уверен, что сегодня, но он точно будет. Ежели не сегодня, то мне все равно придется… Хотя. Не знаю, вероятно, что нет. Здесь нечего дополнять, нечего! От Вас правда кое-что потребуется.
Лишают места немого зрителя! Подумать! Последнее забирают! Дамантов вскинул бровь, напрягся и вытянулся.
— Что же?
— Ручонки у Вас дрожать поменьше будут – пистоль подержите. Встанете рядом, а мне угрожая неудобно будет! В жесте дернусь еще… Ну?
Направить орудие в сторону брата родного, подумать даже страшно. А скоро ведь и отец, а скоро ведь! Но когда мать. А Константин тут не при чем, он герой других историй. От его погибели, которой, впрочем, может и не быть, ничего особо не поменяется, а от жизни поменяется, да не в лучшую для иных стороны. Для иных… а чем господа иные лучше? Чем? Все о власти, все о себе. Нет никого, кто о другом. Нет никого, кто об ином.
— Ручонки, ручонки. Каков кошмар! Я направлю пистолет в голову собственного брата!
Но на деле было глубоко наплевать. Можно даже выразиться, что мечталось.
— Подумаете? Смертоубийство совершать мы пока не намерены.
Пока. Что ж, действительно! Можно и нервничать. Лев встает следом, тоже плечами ходит и ступает.
— Вперед иль припозднимся?
— Лучше, — почему-то тут Бес хихикнул — Сразу. Евгения, к тому же, обещала мне позабыть вино.
Лева не жаждал уточнять, когда, ибо, вероятно, пропустил мимо ушей очень важные подробности диалога двух бестий. И ему от чего-то не хотелось знать, что еще прошло мимо. Он разочаруется, определенно! А к чему быть готовым, иль Бесу нужда еще есть в товарище своем дырявобоком? Но ему то нужда, а кому-то иному — нет.
И прошло какое-то время покуда господа наконец изволили повторить свое традиционное щегольство у двери. Воздух принял, ударил в ноздри и вызвал головокружение из-за которого весь мир вновь расплылся. Расплылся на столь непонятные пятна с очертаниями, что Лев врезался носом в стену первую попавшуюся.
— Лев Дмитриевич! — разнесется над ухом, и кто-то сразу подбежит осматривать, ему не хотелось возвращаться и менять планы из-за неосторожности слепого во всем ученыша (как же он будет читать свои статьи научно-исследовательские?)– Ну что Вы? Ну как это Вы? Ну что же это такое!
Кое-как протрет ударенный переносицу, болезненно вздохнет и извиняясь в ленивой манере на что-то наступит. Сразу весь мир пред глазами станет четким, слезы сойдут и Дамантов узрит растоптанную им в клочок фиалку.
*****
Нос прошел и унес за собой остатки пелены. Лев даже смог рассмотреть оскудевший декор квартиры жены точнее, но описать это «точнее» никогда бы не смог. Цвета назвал, но описать бы не смог. Он смотрел на него раннее, вчера, но сегодня даже прошлые выводы не помогают. Было что-то не то во всем этом! Было что-то не то, но что описать не получится. Словно смотришь в воду и чувствуешь детский ничем не оправданный страх. Детский. Дамантов точно помнит, как в детстве будучи в имение у деда, куда попадал он столь редко и свое пребывание у последнего близкого человека ненавидел до дрожи в зубах, имел честь бегать к реке. Она ему казалось до невозможного огромной, до невозможного страшной и глубокой! Хотя, на деле, все это под описание безымянной реки мало подходило. Он бывал там еще раз, будучи постарше, но когда ты маленький и несносный мальчишка, думающий лишь о том, почему на бумажном кораблике действительно нельзя уплыть? И сажаясь на сырую землю, на бережок, прислушиваясь и всем своим духом напрягаясь Лев почему-то боялся воды. Глядел на нее минутами, а потом убегал словно всплыл утопленник. Его лицо тоже синело, бледнело, а мальчишка еще неделями ходил контуженным. Нет, это неважно. Неважно, но вспомнилось.
Повернувшись он наткнется на направленный в его сторону пистоль упомянутый Бесом еще в квартире.
— Лев Дмитриевич, как же Вы невнимательны, — и смех раздастся мальчишки гимназиста, и смех воздастся до потолка темного наполняя собеседника ощущением конца мироздания — Вы бы знали сколько минут я его продержал!
Шалость ли это? Угроза ли это? Льву не давалось даже нахмуриться, все в нем замерло на облике белого-белого господина не имеющего никаких ограничений. Вот так все и кончится? Вот тут и сейчас? А, пусть! Скорее, Карл Иванович, чего Вы медлите? Чего Ваши руки так долго не могут исполнить одно простейшее движение? Говорили, что руки дрожать меньше, да-да. Они у Вас, как у покойника недвижимы.
— Я…
Ответит скупо Лев — то ли смерти, то ли Бесу, то ли бесу, то ли Богу. То ли чему-то среднему, произошедшему из всех этих вещей и явившихся пулей. Холодным существом без чести и чувства, холодным существом. Холодным, холодным. Холодным, как железо. Холодная рука возьмет ладонь Дамантова, возложит в пальцы орудие и глянет в глаза, как последний раз. Мгновение-мгновение.
— Ну чего Вы так уставились?
И все кончится. Все снова разомрет и покажет себя в цвете более ярком, в тоне более насыщенном и четкости более-более.
— А! — смех черта становится ненавистен — А-а, Вы испугались. Ну, нет-нет, покуда рано.
— Когда же станет «поздно»?
Карл Иванович отступит, из его глаз пропадет то узренное существо дьявольского роду, и он снова станет чем-то… противным. Не пугающим, нет. Противным. Отвратительным. Да-да, так. Рука взвешивает металлического зверя, осматривает с пренебрежительным воспоминанием об идеях модерна. Техника во благо, да! Техника во благо, да. Подождите, мальчишки, пару лет и Вы найдете себе в окопе смотрящего, как на Вас наезжает огромное железное отродие.
— Маузер? — Лев удивленно вглядывается уже вовсю освоившегося под сводом этого дома — Откуда у Вас только деньги на него… А?
— А? — эхом отзовется уже усевшийся в выдвинутый им стул, встречать по-царски и сидя в конце узкого коридора — А-а, неважно. Займите положение — вот там — и уследите! Первый шаг не заметит, а второй поздно будет.
Дамантов с удивительной покорностью приказ исполняет. В нем даже не появляется отрицания, в нем даже не играет чувство неправильности. Пора. Давно пора, а ради чего — не ему судить. Ни его идея, ни его желание. Он сделает, если скажут выстрелить — выстрелит. Не запнется впервые в жизни. Не остановится. Образ брата ненавистен. Ненавистен, как и образ семьи в целом. Сколько можно убегать, Лев Дмитриевич, от этого факта? Вы бы разбили морду каждому своему близкому без сильного переживания. Удовольствие бы настигло такой силы, удовольствие! Его никогда не подарит постель, еда или выпивка. Выпивка! Та бутыль о которой шла речь еще… давно. Вот она стоит блескает боком на столе и говорит, что «она» — последнее.
— Если Вы действительно ее возьмете, Карл Иванович…
— Да ладно Вам! Я не брезглив, — отмахнется с такой детской беззаботностью, что у Льва на лбу появятся морщины — А качественное вино, которое, действительно, можно пить — стоит денег. Денег лишних у меня нет.
Все вложено в маузер? Хотя, тот наверняка его неизвестно где, да выкрал. Ручонки длинные, белые. Оставляют сыску лишь мучные пятна и вынуждая задаваться вопросом — на что домохозяйке оружие? Мука, пудра. А это вот красавец наслаждается жизнью и лишает ее других.
И с такой мыслью Лев кончает искать ответы. Он просто врастается в место ему положенное, всматривается в дверь и ждет-ждет. Так много времени! Так много времени.
Слышно неловкое бормотание, слышна возня и звонк-звонк. Как быстро эта обыкновенная человеку молитва прерывается испуганным глазом. Они голубы, ярки, но есть в них что-то медовое. Константин действительно напоминает мед — волосы, руки. В нем все столь приторно сладко, все в нем выглажено и прекрасно, что может показаться — он чудесен! Чудесен, добр и обязательно порядочен. И тварь знала, что за таким ликом никто не поймет настоящую суть.
— Ба, какой гость!
Зовет Карл Иванович, а бедному любовнику Евгении остается лишь мяться. Он смотрит то на брата, то на черта. Все в нем говорит отшатнуться, да не дают. Оценивает ведь очами орудие, губы прикусывает пунцовые и шатает пальцем.
— Вы?
— А Вы меня помните, милый друг? — смеются в лицо, смеются без страха и Лев невольно хочет побыстрее выпустить пулю в лоб одного и сразу же на другого перейти — Константин Дмитриевич помнит меня, какая радость.
Отвечают не сразу. Замечает несчастный Льва — брата своего — бровь гнет. Он ведь смотрел изначально на самую главную проблему, а на руки чужие было полностью все равно. Какая разница?
— Не помню. Я Вас не знал никогда.
— Ну Вы ведь врете! Знали, — обида звучит в гласе Карла Ивановича — И Вы прекрасно знаете откуда у меня «такое» завелось. Не обижайте Бога ради! От кого Вам скрывать? Дверь закрыли же, а беседы квартиры содержанки никто выслушивать не будет.
Не будет? Ну-ну, может и будет, да чего они услышат? Препирания разве, но что они дадут? Лишь перешептаться.
— Не помню, что не говорите, — качает головой, кудря белая на лоб спадет и ее рукой сметет — А если знал? А если знал, то это неважно. Что Вы тут? Что Вы тут.
Страшно ведь грубить, когда твоя жизнь может быть сочтена за минуту. Страшно! Пусть сцена больше напоминает глупую кривую карикатуру, где все просто и без детали. Где все-все ясно, где все-все смешно и глупо.
— Мы тут, да.
— С моим братом.
Бес на это смеется. Ему видимо тоже привиделась карикатура уродливая, видимо он насмехается над кривизной линии и дрожащей рукой художника.
— С братом-братом! Его хотя бы помните, вот это радость! Львом Дмитриевичем кличут, Константин Дмитриевич.
Не помнит, чего ему помнить? Глазенками бегает, боится и ненавидит. Все ведь сжалось, распался портрет уверенный. Ах-ах! Бедный Костя, бедный!
— Да, но что Вы с ним тут изволите делать? И где…? — дается пауза, а за эту паузу познается обман гадалки-брюнетки, пышные ресницы не делают человека беззащитным –А, Вы? Неужели. Я полагал, что что-то произошло, но Вы? К чему? Зачем? Для чего, Карл Иванович? Вы? Да.
— Вы так долго держали тайну, что не знаете моего именования. Как быстро все вскрылось, м? Впрочем, когда-то Вы с Господином Боком работали, а потом он резко лишил Вас почестей. Нам ведь было на чем знакомиться, помните? Жаль, что я выбрал компанию Виктора Павловича, право. Какое упущение, какое упущение. Вы не боитесь, что Гликштейн догадается? Не так сложно до истины дойти, а после Вас выкинуть. Жаль будет, ежели он и остальные господа это узнают. Особенно их может поразить, в случае, ежели Вы отсюда выбежите и растрепетесь, как я до Вас дошел. Легко догадаться о тайности нашей прошлой дружбы, верно? Посему не брыкайтесь.
Говорилось это все именно без единого прерывания. Четко, выверено и никоего волнения помимо пары восклицательных гласных. Ничего. Такой холод столь удивительно смотрелся среди этой белины, среди этих черных глаз.
— Если я правильно понимаю к чему Вы ведете, — здесь Костя запнется — Если я правильно понял, то Вы жаждете дабы я не позволил Гликштейну достигнуть? Если я сейчас не заимею должного места — я и моя семья не проживут долго сытыми. Это равносильно смерти, но и отказать я Вам не смогу. Однако, что мешает меня Вас обмануть?
— Вы знаете, что в случае я раскрою всему свету истинное Ваше обличие. Какова же их реакция будет на то, что Вы несколько лет торгуете их ликом направо и налево? Или что знали о делах Аркадия Петровича задолго до своего сокрушительного открытия? И ведь все можно доказать, правда, уже с Вашим именем. Так Вы тоже не проживете.
Константин злобно кусает губы. Смотрит и не понимает, куда себе деть. Он не может согласиться! Не может, не может! Но и отказать не может. Может просто принять пулю в лоб открываясь в объятьях и спадая в ад. Страх ведь хладнится в груди, горит под дегтевым сердцем.
— Так великодушно даете мне шанс дожить! У меня действительно нет выбора. Действительно нет выбора, нет шанса. Я надеялся, что Вы угомонитесь после всех попыток, да нет. Вами, однако, видимо движет не месть? Нет, почему же, месть — просто Вы сами себя убедили, что не месть.
Эта речь до того наивна, до того глупа, что Лев невольно вмешается:
— Поверьте, что из-за этого Вы чести умереть не удостоитесь. Согласны? Прекрасно, и на том кончайте. Много слов, да мало толку. Делайте, что от Вас требуется, а потом хоть вешайтесь.
Но братцу отвечать уж не захочет, скривится и отвернет лик своей изрядно побелевший.
— Где Вы его выцепили, Карл Иванович?
— Было где, милостивый. Было! А теперь…
Здесь повисла столь ужасающая пауза! Бес переместился ближе к своему собеседнику, всмотрелся в глаза и ухватился за воротник без всякого сожаления.
— Только сделайте какую-нибудь пакость, где не надо. Я бы Вас с великим удовольствием застрелил здесь и сейчас — больше проблем нежели толку.