Запах табака — дорогого или нет, Лев не отличал — зеленые шторы, тусклый свет и стол рабочий. В этом помещение было слишком много тени, а возвывашлся над всем человек золотистой окраски. Обои, паркет. Коричневый, зеленый, черный, а где-то в средине золотой. И главный объект всей декорации выделялся мутной дымкой сознания — оно жаждало выделить именно это. Виктор Павлович, конечно! Куда еще могли зайти господа утописты? Господа. Не господин утопист с его собачкой, а господа. Какая честь… Да есть ли в этом честь? Так, жалкое подобие.
Их не встретили с широкими объятиями, социалист кивнул и с каким-то мрачным спокойствием хмыкнул. Это можно было считать за приглашение? Лев бы не счел, но Карл Иванович по-хозяйски уселся в стул, подставленный напротив — поговорить, верно? Рядом такой же, да Дамантов сел туда через внутренние содрогание. Пальцы дрожат, все же направлять на кого-то столь решительное орудие нервно. Сколько теперь от этого мучиться сдастся?
В углу стола стоял бокал. Пустой. Здесь не предложат выпить. Разве что, Карл Иванович припомнит об украденном вине и своему товарищу, такому же утописту, но иного жанра, предложит воспользоваться. Однако, нет настроя. Нет настроя, господа.
— Добрый вечер, Виктор Павлович.
Это скажет, само собой, разумеется, черт. В голосе его была даже доля скучания, доля ушедшего веселья и пришедшей на ее место пустоты. Он умел позабыть о мрачности во имя образа! И не скажешь, что сегодня утром не мог найти себе места в стенах оббитой в траур квартиры.
— Вечер.
Это приветствие, констатация или вовсе призыв к дискусу относительно времени суток? Вечер-ночь, день-утро. Утро-вечер, день-ночь! И так меняйте по своему минутному желанию. Меняйте, да ломайте. Меняйте сутки, меняйте часы, но Вам лишь поспорить. Меняйте слова, встаньте в разные стороны по девятке-шестерке.
Лев отмечает, что в помещение есть какая-то манадриновая тень. Может у него просто оранжевеет в очах, может быть он просто не способен более. Это странное видение происходящего говорило о желание поскорее пропасть в дрему. Слишком измотался бедный Дамантов, но ему не дадут отойти, прикрыв глаза гласом:
— Все прошло просто изумительно, — черт знает, что ему никто не поверит и знает, что Гаев его утреннее горе в любом случае обнаружит, напрягаясь –Изумительнейшем образом.
— Оно видно, Карл Иванович. Чует мое сердце, что Ваше «изумительно» на меня не распространится. Впрочем, я согласился бы на что угодно, иль Гликштейн был бы лишен любой чести, — такое искренние ничем не скованное признание — Вы об этом, впрочем, знаете.
Этот способ дал бы сбой. Это логично, это ожидаемо… Бес не мог не знать! Неужели он готов пожертвовать такой фигурой? Ах, да, общество раскалить до белизны, но есть-есть ли в этом толк? Вдруг увернется Гаев, вдруг додумается? Или все это давно поломано? А может как раз и Константин в последний раз насолит твари лишившей его всего. Да-да, так, определенно.
–Сколько же люди готовы сделать ради простой ненависти.
Желтые зубы покажутся, но их встретит странноватый прищур главной жертвы сего акта.
–Да-да, Карл Иванович. Именно, что так. Не ненавидя Вы бы никогда в жизни не додумались до своей утопии.
— Ой-ой, Вам ли об этом? — действительно странная причина осудить, даже Беса оно не трогает — Я не ненавижу конкретную персону. Никогда не ненавидел после всего… Всего того, что меня по итогу настигло.
Виктора Павловича это не убеждает.
— Однако, после загадочной пропажи и увольнения Аркадий Петровича Вы ощутили легкость! Как же это понимать? Да и ненависть к обществу… Обществу своего рода живое существо. Личность отдельная и со своими жизненными процессами. Так что, милостивый, ненавидите.
— Как Вам будет угодно, да только ненависть моя иного характера, — Льву хотелось бы сейчас не слушать, но как не старался — не выходило — Аркадия Петровича я не ненавидел. Он мешал мне достигнуть, а лишаясь помехи, назойливой мухи в комнате, Вы ощутите облегчение. Но Вы ведь муху не ненавидели, верно? Она не была объектом Ваших стремлений, странствий и стараданий. Всего-то приносила дискомфорт. Общество? Общество ненавижу, но общество — это не человек. От него не уйти! От него не спастись и не примириться. Оно везде и будучи отшельником оно все равно будет кошмарно присутствовать. Да и человек без люду не протянет долго. Но ломает общество. Ломает и уничтожает, превращая из человека в жалкое подобие мысли. Верно ли это, Виктор Павлович? Верно ли? Нужно ли такое? И ведь в любом своем виде все к этому сведет. Сколько человек не менял царей, сколько не придумывал философией — людей перемалывает. Дак нужно ли? В этом и разница ненависти моей и Вашей.
Для Гаева эти мысли явно уже были повторены множество раз, а вот Дамантов который прислушался, ощущая внутри себя слабые отголоски. Общество. Ненавистно до смерти. Ненавистно, а убежать от него никак. В том страшном покосившемся доме вдали от всякой цивилизации все равно была боль — нет человека достойного, а пустоты достойной тоже нет. Куда не беги, а оно все еще давит и ведь не знаешь, каким бы был иль оно бы не существовало. Но может ли не существовать общество?
— …лишь на мгновение исчезнуть.
Это говорил черт. Пугающе снял мысль с языка, но глядел ли он на Дамантова вообще? Нет-нет, неужели согласие появилось. Бог-дьявол-боги-богини-дьяволицы и коньяк, какой ужас. А потом воскреснуть?
–А потом воскреснуть в еще более переломленном состояние, — неясное движением пальцем незримое из-за опущенной головы — Что вышло в итоге у Вас? Столь же изумительно?
— Ну-с, место то я получил. Однако, — здесь раздается смешок Виктора Павловича — Получил ни получил, да чует душа моя, что не даст мне Дам… Константин получить все без распросу. Зная, что Вы с ним имели дела — как нелепо полагать, что я не догадаюсь о Вашем желание использовать меня разменной монетой. Неважно, очень скоро буду убегать с последним чемоданом.
Карл Иванович тоже смеется.
— Костя, разумеется, ужнулся бы. Его и без того прижали к стенке, как последнюю профурсетку требуя всего задаром. Припугнул, да не судьбина ему упокойно себя вести. А Вам бы лучше вести дела заграницей — я ведь Вас немножко уважаю. Здесь Вы ничего не сыщите.
— Вам ли это решать? — Гаев в какой-то степени сердит, но показывает это лишь стуком языка на слове первом — Неважно. Я не сильно обижен, лишь на то, что мне придется бежать с родины. С этим и трудности большие, но как есть. Уж ничего не сделаешь.
Так почему же позволили себя одурачить?
— Видите, как ненависть закрывает глаза! Не начни я говор с Гликштейна это все бы не дошло до такой крайности. Уедете и забудете о напасти своей, а потом — иль ума не появится — вернетесь.
После наступила темнота, направляемая прощальными колкостями, но это уже Дамантов не услышал достойно. Стоило им забиться в сидение и услыхать копыта — Лев ушел в странствия дремные. Ему не жаждалось размышлять о всем им увиденном, но периодически открывая глаза он смог бы отметить — Карл Иванович не доволен, как обычно. В нем снова поселился этот странный призрак.
— Вы, наверное, ничего не услышали?
— Нет, — кротко ответил Лев — Многое. Я пропустил лишь конец беседы, а основную часть… Так кто же у нас следующий?