Зачем же они так напились? Прошло уж и полдня, а во рту по-прежнему тошнотворно, а перед очами пляшет зелена. Жаждалось вцепиться в воротник свой пальцами, сорвать, вздохнуть, а после закорчиться на полу наконец удаляя из себя палитру. Лучше видеть черный с белым, а не богатство бирюзовых с розовым оттенков. И Лев мог бы лишь надеяться, что Бес, испытывая тоже самое, будет покойнее и проведет длительные часы в тишине. Увы! Он исчез неясно когда, схватил неизвестно что и оставил дом свой в тиши. Тишь, тишь, да в ней провалился на минуту Дамантов в дрему. Увидал женщину рыжую вновь — она стояла уже не на улице, над ее головой дымился табак и сходился кабинет. Огромное окно, а за окном тем туман с переплетением смога, а за окном тем туман с переплетением смога. Синяя юбка ее, белая английская рубашка и пустой взгляд голубых глаз. Мутных, далеких и не настоящих — словно стеклянные. Двигались они без естества человеческого, а руки ее сняли кружево перчаточное обнажая шрамы от ожогов. И руки белые ведь, подушки красные, а фиалки падают из них на стол. Та третья узнается по грязи дорожной на лепестках ее. Заботливо женщина проводит, заботливо кружит над головой и кидает фиалку в воздух — в кисти пистоль. Летит цветок, летит к полу и по течению Ньютона, а женщина без стеснения стреляет в центр этих лепстковых хороводов. Стекла потрескаются, а в мрачную комнату резко проникнет свет.
— Лев Дмитриевич! — выскочит кукушка из часов настенных, да падет на пол обращаясь в чайку. Упадет с высоты такой, а над ней склонится ворона. Глаз ее темный, крыло ее широко, каркает — смеется. Кар-кар, Лев.
— Лев Дмитриевич! — а потом все оборвется.
Дамантов с ужасом осмотрится по сторонам, решит более никогда не пить, а если пить, то не из руки Карла Ивановича. С пудрой мешается спирт, наверное. Все обелело, как у покойника. Последний румянец сошел, а брови даже как-то посветлели. Где уснуть пришлось? Снова в том кресле? Нет, то стул выставленный в центр выданной ему спальни. Мягкий, посидеть в удовольствие можно, но кое-как перемогавшись узрелся отравитель. Руки все еще в пудре, лицо в пудре, а глаза черные-черные вороньи.
— Лев Дмитриевич!
Голос полон злости, сильной и настолько не идущей белой ланите. Где же гнев, где же жизненное переживание? Где-где все эти ломанные резкие движения в желание ударить первую попавшуюся мушку?
— Карл Иванович, — пробует отозваться несчастный Лев, но вырванный из кошмара, а на это уже можно бровь выше поднять –Что приключилось?
Отвечают не сразу. Сглатывают слова недостойные всякого дворянина, но потом ресницы вздрагивают и черт понимает — дворянин и честь? Не его это, а не его, то и значение не имеет никоего. Языком змеиным дергает, а Дамантов на это зажимается — вдруг по его? Отец же был, отец. Но там своя деталь — со слов Карла Ивановича, Дмитрий Яковлевич должен без лишнего пасть за Костей, ибо оставшись без такой поддержки будет вынужден удалиться в имение на покой. Давно утерян у него всякий авторитет, а всякое остальное держалось лишь на старшем сыне. Значит им оставалось только ждать радостной новости, а потом идти… кончать, получается? Как-то далеко оно все от утопии.
–Где она? — под «она» подразумевалась Светлана Федоровна — Где эта скотобесия? О, если ее здесь нет, я клянусь, что перерою весь город и придушу ее, как последнюю крысу, прилюдно. Я вырву ей волосы, продам куда-нибудь на парики или лучше сожгу! Я ее раздену, скину с первого мосту и, черт возьми, это будет меньшее из всего, что я хотел бы с нею сделать.
Монолог этот истеричный прерывается. Все в мире сжимается до искр в глазах, вся вселенная в белесых пятнах на темном полотне. Руки жмут косяк дверной, вдавливают ногти и представляют под ними иную материю.
— Где она?! Отвечайте уже наконец.
Лев не мог позволить себе медлить, хитрить и убегать. Минута — под ногтем окажется его шея. Минута, да вспомнив о сути хищной в человеке — клык.
— В столовой.
Ответ удовлетворяет лишь на половину. Карл Иванович плывется, качает пальцами под плащом не снятым. Ну-ну, Вы бы по дому еще в шубе и валенках походили.
— Не при Вас же пистоль оставил? Да совсем мне сдуреть надо при Вас его оставить, –шарится, шарится, да натыкается на что-то — О, не оставил, Лев Дмитриевич! А теперь быстро…
Дамантову впервые не нужно повторять все возможными интонациями и вариациями — в руку ему вновь вкладывают маузер. Пуля осталась, чего не истратить, верно? Да чует сердце ученыша — скоро пуля та окажется во лбу несчастной матери.
Она была столь спокойна, но не могла не слышать криков своего мужа. В лице ее не было даже волнения, даже злости не было. Облаченная в траур, а поверх белая тонкая шаль. Чернится ворот, чернится кружево на юбке, чернится чулок и чернится туфля. Волосы собраны в пучок со всей простотой, а глаза серые выдают истину — печаль. Нет ничего больше, нет ничего. И даже когда заходит виновник бед ее, даже тогда ничего не мелькает. Поворачивается с неохотой, не поднимается и никуда не стремится. Разглядывала вазу посреди стола и обперла голову на руку, та с локтем и на скатерть. Ноги вытянуты вбок — наплевала на приличие и смыслы. Ей уже неважно.
Лев хотел бы побыть простачком оруженосцем — сдать в руку Бесову и более здесь не быть. Глухим притворяться Дамантов умеет. Что же ему нужда делать? Может развернуться? Может отказаться?
— Добрый день, Светлана Федоровна. Добрый вечер, Светлана Федоровна. Доброе утро, добрый вечер, — Бес здоровался за все то время, покуда отсутствовала жена его — Как прогулялась? Изволишь… А, простите. Изволите поведать? Можно не ведать, я и сам знаю. Не стыдно Вам?
— Добрый день, вечер, утро, вечер, Карл Иванович, — в голосе женском слышна столь истеричная насмешка, но и над ней сгустилась эта немая пустота –О чем мне стоит стыдиться и печалиться?
И как же зря она отвечала именно так! Мгновение и вся ее жизнь сотрется в порошок столь любимый ее сыном.
— Как говорится Вами, Светланушка. Как говорится! Свинья, Вы хоть знаете сколько сил я в это все вложил? Знаете?! И теперь из-за Вашей мелкой жажды мести я вынужден рисковать всем. Да Вас стоило утопить в первой же канаве, но я с Вами вот говорю. Мало Вас отец лупил, мало! Говорил мне Вас не щадить, а я дурак не слушал. Не любил Вас. Чего укрывать? Но никогда ни в чем Вы нужды не терпели. И Вы-Вы, жалкая душонка, решили руку поднять на святыню? Да я бы икону любую Вам об голову сломал — ушел бы Бог, пришел бы ум. Выставил бы Вас на январский мороз голою, да под трактир, а, увы, ныне февраль. Я б Вам руки оторвал, я б Вам глаза выколол. Я бы подвесил Ваше тело на площади и наказал плеваться в Вас. Я б руки целовал тому, кто кинет камень, руки! Как же Вы посмели Дмитрию Яковлевичу все раскрыть и постараться дать меня в руки врагу? Вас бы со мной же изничтожили, дурная женщина! Думали не пойму, думали пропущу.
— Ради Бога, — тяжкий вздох у женщины дернется висок — Не кричите Вы гласом своим тонким. Думала? Я так и знала, что поймете. Вы лишили меня моего сына, моей дочери. Вы довели моего сына до смерти и теперечи я отправлюсь к нему же. Руку на себя наложу, а мой грех того стоил. Пусть все у Вас обвалится! Пусть! Вы заслужили этого. Я терпела, я молилась за Вас и остатки Вашего ума, но раз зовете себя дьяволом, то и получите достойное. Убейте меня поскорее.
Голос ее предательски дрогнет. Не мог бы человек не проникнуться жалостью к ней. Не мог бы не ощутить печаль от звука ее заявлений.
— Убить вас мало! Вы достойны самой мучительной смерти из всех возможных. Я б сжег Вас заживо, а Ваши оправдания мне неинтересны. Как можно любить сына отец, которого Вас взял без Вашего соглашения?
На это отзываются смехом, смех идет совсем перед тем, как Карл Иванович разворачивается к своему протеже и жаждет о чем-то попросить.
— С Вашего, Карл Иванович. Но почему-то плакали потом Вы, а не я.
Глаза черные наливаются чем-то настолько страшным, что у Дамантова вся жизнь проносится пред очами.
— Стреляйте, Лев Дмитриевич, — холодно и без всякого промедления — Стреляйте.
После этого черт зайдет за спину и уставится на чужие пальцы с ожиданием. Ни о чем больше он не думает, лишь о том, как разорвет чужую голову.
— Стреляйте.
— Я… — Лев не может нажать на крючок, в нем просто недостаточно воли для этого, а серые глаза напротив никогда не дадут покоя в кошмарах водочных –Карл Иванович, я…
Тот не хочет даже слушать. Он хрустит пальцами, вцепляется в плечо левой руки и намекает — пули две. Не хотите? Давайте в иную руку, но за свой узкий лобешник тоже скажите «я».
— Стреляйте.
— Стреляйте, Лев Дмитриевич, — Светлана Федоровна поднимается, отодвигает стул и шагает вперед открытая для конца — Мне от Вашей жалости ни холодно, ни жарко. А страха у человека вроде Вас точно быть не должно. Давайте.
Она знала, что все кончится. Она пришла зная, что все кончится и всегда полагала о таком финале. Нелюбима отцом, матерью и воспринимающаяся лишь, как будущая мать с женой. Интересы, желание. Всем было на это наплевать, а Бес притворился, что любит — предал, а потом остальное. Сын, муж. Дом и все это, наверное, давно вселило в нее предвкушение смерти.
— Стреляйте, Лев Дмитриевич. Я прожила свое.
Холодное дыхание, две просьбы, а потом — звук. На лбу покажется красная точка, а «буддистку» примет стол. Спина ее обопрется об стул тот, где сидела раннее, голова запрокинется на стол, а ваза разольет воду. Все кончено.