Руки белесые дрожат, старательно закидывая в чемодан последние. Лев стоял рядом, смотрел, как копошится женоубийца в собственных вещах — бежать хочет. Оно и ясно, как тут не сбежать? Не держит более ничего в тенях дома, не держат более ладони женские кольцо — Бес сорвал его тут же, сжал и кинув наступил. Не растопчешь металл, но он с таким старанием по нему проходился, что Дамантов даже засомневался. Внутри первые минуты жил страх, потом он умер и пришла по наследство удивленность легкости движение пальцев человеческих в моменты некоторые. Жаждалось закрыть глаза и не видеть более ничего — ни крови на лбу женщины, ни воодушевления в темноте глаз, ни мрака ночи скоро наступившей. Но не долго им стоять нужда была, убив — убегайте.
Льву собирать было нечего! Костюмчик парадный, даренный чертом? Да к чему? Хоронить Дамантова не будут. Остальное вместится в карман, а значит можно забыть о всей суматохе. Значит, но логические цепочки под крышей этой не работают. Под крышей? Бес везде все будет рушить в своем товарище, а значит не от дома оно зависело. Лев Дмитриевич в иной год своей жизни бы так просто не убил, а тут вот оно как — извратил сущность Карл Иванович. Скоро тоже придется описывать концепцию утопии и власти бесконечной глупому мальчишке с ножом в боку. А ведь убийца мог прокрутить, да достать для ускорения погибели любезного! Ну значит не только чрез уши идея пойдет, а еще и чрез раны-раны. Солью ляжет, солью разложит и потом юноше придется застреливать какую-нибудь глупую жену. Или мальчишка сбежит, кто знает? Дамантов уже не сбежит, он натворил непоправимое и оно связало навсегда с сыном адским. Ладонь в ладонь, а потом приложив к губам увидется черная метка — «утопия и власть». Напишется каллиграфией, напишется и не сотрется под любой хладной струей. Лишь в поцелуях пришедших с покойным простится, а со Львом и прощаться некому.
— Теперь я уж точно никуда не убегу.
Промямлит Лев подхватывая данный ему в руки чемодан чужой. Сам то не потрудится! Ему нужно в какой-то руке тащить трость, а какой-то жать руки. Особо симпатичным барышням может и поцеловать. Может. Сорок восемь лет, к чему ему оно? А вот Лева бы не отказался, пусть поделится.
— А хотели, Лев Дмитриевич? — ловелас по молодости лоб платком протрет и в глаза чужие усмотрится, покажет свое все еще дурное настроение, но полное счастия мстительного — Не убежите. Не для чего! У Вас и никого нет, и ничего нет. Не убежали бы и раньше, а теперь не убежите точно. Оставайтесь, наслаждайтесь часами сладостного достижения утопии.
— Мешать не стану, пуля есть еще.
Не хотел бы Лев лечь рядом со Светланой Федоровной, не хотел бы главу с такой же раной узреть. Не хотел бы. Саван Бес из шторы сделает — тех самых морских волн и волн заката. Спустит в канаву, положит сверху доску, да прочтет молитву любую наоборот.
— Да Вы и хотите! Лева, Вы хотите. Договор со мной наконец-то дал Вам шанс свершить над господами Вам отвратительными честный суд. Так убьем судью бесчестного, чего нам? Общество задымится, общество уже горит и пусть горят наши руки от жгучей крови — оно того стоит. Нет таким людям, как мы, счастья. Нас придавят в любом строе. Так умрем, когда общество пропадет всякое. Когда плевок жгучим ядом флаг раздавит, когда культура и язык, когда искусство и наука станет пеплом. Лишь кровь и сердце, да слабое движение разума, — здесь сглотнет утопист и Лева невольно убедится, что себя так же звать может — А эта дура сделала нам добро. Под покровом ночи ждет гостью Дмитрий Яковлевич, а придут два гостя, увы. Я бы может и пощадил его, позволил бы дожить до старости, а он вот и что. Глупая Света ему и помогла, а если бы зашла все бы кончилось. Тринадцать лет я на это потратил, а она-она… Она.
Утопист второй проклянет себя, но улыбнется криво, махнет рукой свободной.
— Она уж мертва, Карл Иванович. Мертва и пусть Бог ее рассудит. Вам все же женой была, а значит бесоватость в фамилию передалась. О, святая мученица Светлана Бесова! К тебе прибегаем с верою и молимся с любовию.
— Буди нам во всем благу… Это же Ольге молитва, Лев Дмитриевич? — дьявол на удивление с ними знаком, ладно уж гений-ученыш — Я весьма поражен.
Молитвенник от маменьки то остался, да и у деда был, но дед не веровал. В его поколение это удивительно, однако, он всегда презрительно кривился на всякое божественное упоминание. Зачем Бог в мире, где человеческий ум и делает человека Богом?
— Ольге, да. Чего поражаться? Россия все еще православна, — а тут Льву что-то стрельнет, он отойдет от этого тихого ласкового дружеского разговора полного темного смысла и поймет, что отец скоро трупом ляжет у ног его — К отцу?
Бес сразу забудет о своем удивление, о всем прошлом и о всем настоящем — в нем предвкушение конца лишь живо. Покой так близок, а они стоят здесь и разбрасываются на слова.
— К отцу, к отцу. Давайте уж поторопимся. Нам более нечего тут делать.
А Льву эта спешка не нравилась. Он ощутил наконец всю трагичность его положения, всю трагичность этой истории получасовой давности и рукой чело накрыл. Холодный пот выступил, как у трупа. Как. Очень скоро и никак. Последние часы, возможно, дожить оставалось. Бес ждать не жаждал. Близок конец, а отмотали его всего-то дней на одиннадцать, может и двенадцать.
*****
Уж с входу ясно, авторитет папенькин может и у черта в могиле, но финансы у него в положение достойном. А может это лишь игра двери дорогой, портьер толстых оранжевых и стен в цветочных узорах. Может люстра, сверкающая стеклами желтыми, почти янтарными лишь обман? Лишь плод фантазий из табачного дыма? Выстроились колоны, выстроилась парадная лестница и все это укрыто мраком ночи. Прием не официален. Здесь не будет лишних бантов на кочерге, здесь не будет лишних приветствий и зайти придется сгорбя спину. Сумрак накрыл это пристанище медовых оттенков, медовых палитр и слабой зелены дубрав. Отец не имел вкуса. Он любил все то, чем можно покичится пред гостями. Отец любил лишь деньги и себя, а остальное для него было пустяком или показателем.
Пустяком или показателем. Тоже казалось и людей в его жизни — пустяк или показатель? Куда Вас отнесут и куда относился сам Лев? Под него была отдельная группа «пыль». Жаль, что этой пыли придется лечь на чужие легкие, дойти до сердца и сжать навеки, спасая старика от зрелища нелестного. Неверно в почти шестьдесят лет зреть перемены в мире столь привычном! Пусть погибнет, думая «никаких перемен». Все застынет для него, а потом оборвется. Но страх во Льве поселился и сколько бы он себя не тешил праведностью будущего поступка — неправильно. Было здесь что-то недостойное, но что? Понять не удавалось.
Черт в плаще, плащ мокрый. За окном дождь и можно заметить, как на щеках чужих появились странные более темные пятна — пудра уходила. Сходила маска, сходил лик этот безмятежный и виделся азарт беспокойный. Карл Иванович уже жаждал наконец-то достичь, но это желание Лев не мог с ним разделить. Хотелось отмотать время, отмотать минуты и просто сесть вот на очередную ступень, закрыть глаза бирюзовые, да не видеть ничего после свистящего звука.
Разлететься, как той фиалке! Разлететься и пасть мертвой чайкой с крыш соборов. Очень скоро, очень скоро.
Весь путь до кабинета батюшки пребывает в полном молчание. Нечего сказать, лишь неуверенно взглянуть в черные очи, а потом дернув за ручку двери узреть раскуривающего белую трубку отца. Уставший, белый и зелеными пятнами под глазами. Морщины пролегли на лбу, скулы болезненно вышли, а усы добавляли комичность всему образу. Глаза бирюзовые, такие же как у Льва. Вон зеркало на одной из стен и глянув в него — сын с отцом. Родственники! Одинаковы до линии, да за что же возненавидел Дмитрий Яковлевич сына младшего так? В детстве раннем не было этого, не было. Лев помнит, что не было, а от того всю жизнь больнее.
— Какая радость — покойный Карл Иванович! — а потом раскуривающий потеряет всякий пыл завидев своего сына — А кого же Вы с собою?..
— Добрый вечер, батюшка.
Лев не знает сколько лет назад это говорил. Ему даже кажется, что никогда. Лишь на горохе, лишь от розги по спине, а больше никогда и не говорил.
— Откуда Вы?
— Светлана Федоровна не поведала?
Карл Иванович пытается выхватить ситуацию, но Лев не позволит. Нет, это его поле, и он должен сам вцепиться в чужое горло, тертое о крахмальный воротничок.
— Выйдите, Карл Иванович.
Бесу это не нравится! Он пальцем жаждет взамхнуть на Льва что-то удумающего.
— Выйдите вон.
Это уже совсем наглость, какое неудобное положение! Да почему не думает сыночек головой? Увидел предмет ненависти и обиды, а теперь рушит все планы? И с ним черт пил?
— Вон.
После этого и оставаться было неприятно, тот стукнет дверью и оставит глупца с виновником всех страданий.
— Ты убрал свою последнюю опору, Лев.
— Говорите со мной на «Вы». С неизвестных мне причин Вы меня собственным сыном не считали, а значит подобная фамильярность здесь ни к чему.
Дмитрий Яковлевич отбрасывает трубку, в нем все напрягается и Лев мог бы поддаться мальчишескому инстинкту — отступить и сжаться — но он шагнет вперед. Слишком долго убегал, слишком много страдал. Пришла пора раскрыть карты все, пришла пора объяснить за что на нем срывали злость все эти годы! За что оставляли мальчишкой умирать в горячке, а потом, изволил барин, позвали аптекаря.
— Много чести В-а-м будет. Я никоим образом в Вашу жизнь после уезда не…
Врет как нагло! Думает, что задурманит. Нет, Лев прожил достаточно, дабы на него это более не работало.
— Вы врете. Вы женили меня на Евгении с подачки Константина, Вы пытались меня убить чрез него же, ибо моя жизнь и возможность быть свободным Вам крайне была несимпатична. Я не столь глуп. И говор о «Костя, а не я» даже слышать не хочу. Я хочу понять причину такого отношения. Все тридцать лет я бился в желание понять, от чего же? Почему же моя мать была доведена Вами до самоубийства, почему так резко из доброго отца Вы обратились в моего личного палача?
Ничто не мешает Дмитрию Яковлевичу просто пихнуть сына в грудь, ударить первым попавшемся предметом, ибо маузер мальчишка забыл, но тот почему-то отвечает. Задет он был за нечто столь тонкое и нетронутое никем годами — должен ответить.
— Да все Вы знаете, Лева. Все Вам известно. Может ну глупы, но с памятью у Вас точно какие-то проблемы. Я Вам, когда стегал, все и рассказывал. Но так и быть, Лева, так и быть, — сжимает бумагу под пальцами, сжимает стол и смотрит в сыновий лик — Ваша маменька изволила с собственным сводным братом втайне от меня интрижку вести. Как жаль, что когда он повесился переписка нашлась! О, какой позор я пережил и сколько комментариев в адрес получил. Наша фамилия не так уж и закреплена в миру, простите уж, но это могло бы наше шаткое положение окончательно сломать. Нашел я вторую часть переписки любезной у матери Вашей — дядюшка оказывал очень сильное беспокойство о Вас. Он в целом был к Вам слишком любезен, но я этого заметить на радостях не мог. Маменька Ваша так и не признала то, что сыном моим Вы не являетесь! Ну и померла зараза, а то заслужила. Я бы и сам ее подвесил, да опасно слишком уж. Сама помогла, сделала доброе дело. И как я должен любить и растить ребенка, который мне не сын? Признай я, что Вы — плод измены, то позор семейства нашего наложился на нем крестом. Вы на счастие мое заболели после, да дед не дал Вам помереть. Все мозги мне прожужал, дабы я был к Вам благосклонен. Лучше бы дочь достойно вырастил, а не за Вас беспокоился.
Лев смотрит с таким ужасом в лицо отца, ему хочется его размазать. Виноват ли он в мамкиной интрижке? Виноват ли он в этом? Виноват ли?
— Вы мне отвратительны, батюшка.
— Да чем Вы лучше, сынишка? — смеется ведь, не стыдно ему совсем — Женьку вот из-за Константина чуть не изничтожили. Тоже ведь изменила, тоже ведь ее любили и были преданы, ах! Не ожидали ведь? Роди она Вам сына Вы бы его ненавидели.
Встает все на места. Папашка через Костю мстил. Мстил так грязно, так больно. Лев всю жизнь всяких светлых чувств взаимных был лишен, всю жизнь страдал, а получал взамен лишь предательства, да насмешки.
Схватил не-сын отца за воротник, вцепился, да давай царапаться и биться руками сухими, ломкими. Без пощады, ощущая дорожи мокрые на ланитах своих и плевки в лик зеленый. Он тоже плюнет, он укусит, вырвет прядь и ухо чужое утянет. Душить начнет, в плечо получит, а не больно вовсе. Больно было раньше. Сейчас все равно. Хоть камнями закидайте, но не чувствует тело ничего помимо духовного страдания. Ударить, ударить и наконец-то увидеть труп… Сравнил с собой! Сравнил. Он всю жизнь оскорблял, бил и все от своей жалкой мести. Не было чести у этого человека. Не было чести! Обрек-обрек на эти мучения долголетний, думал не свершится возмездие.
На глаза красные попадется ваза, тяжелая, увесистая. Попадается в момент, когда отец почти вырвется из ослабшей хватки, когда уже почти перевернет ход происходящего, но в голову его врежется предмет белесый. Вода, цветы. Тяжелая, ужасно тяжелая ваза. Порежет Льва, порежет отца, да и в глаза ему попадает, что тот завопит. А потом все кончится. Кончится и Лев отползет, рассматривая ладони с ужасом, к глазам потянет, а потом испуганно откажется от этой идеи.
Что же он наделал? Что же он, черт возьми, наделал? Что же? Он сам такой же, он все же такой же. Такой же. Сколько сил дед вложил, дабы вырастить достойного человека, а он сидит у стенки шкапа книжного и плачет. Хотел бы не плакать, хотел бы не плакать и достойно продержаться — не может.
На плечо рука теплая ляжет, платочек протянет и Лев неохотно проморгается смотря на черта.
— Тише, Лева. Тише…
Рука тепла, да плечо тепло. Дамантов уткнется, забудет о достоинстве своем окончательно и заплачет с еще большей силой. Заскулит, замолит у кого-то прощения. Карл Иванович промолчит, лишь по макушке ласково погладит и потом уведет из-под этой крыши. Крыши, которую Лев хотел бы никогда не знать.
Потом дорога затрясет, а Лев все еще прячется у чужих рук. Ненавистны, отвратительны, но у него кроме них ничего нет. Только сомнительный собутыльник утопист со своими:
— Вы молодец. Вы молодец, Лева.