Его воспитали так, чтобы он видел всех окружающих людей с надменной проницательностью, но взамен пожертвовал понимаем собственных чувств. Когда его готовили к богатой ответственной жизни, чтобы в будущем не оставить индустрию, где Рангвиндры — монополисты без права конкуренции, на плечах подверженного внутренними переживаниями человека, Кэйа знал, что он вырастет эмоциональным инвалидом. Знал еще подростком. Знал, на самом деле, только познакомившись с его семьей.

Крепус был… добрым человеком. У него было большое сердце, большие амбиции и потрясающий винодельческий талант, но счастливой жизни — нет. Судьба — та ещё стерва с отвратительным чувством юмора, — преподнесла ему много горя и оставила видимый отпечаток на его отношении к жизни. Крепус рано потерял родителей и вынужден был отказаться от юношества и мечты в угоду семейному бизнесу. Заключил брак по расчёту и, только успев привязаться к жене, похоронил ее после рождения сына. Связался с неправильнымилюдьми и узнал о вещах, которые в конечном итоге его и погубили.

Самый большой страх родителя заключается в том, что его ребенок расшибет лоб о те же грабли. Может поэтому Крепус до последнего держал Дилюка в коконе из собственных нереализованных амбиций, воспитывал в строгости и… абсолютно не слышал, что хочет его сын?

На самом деле, у старшего Рангвиндра был расписан целый план на жизнь Дилюка с момента, когда взял впервые на руки. И Кэйи.

Когда Альбериху исполнилось семнадцать, его пригласили в кабинет, как говорится, на ковёр. Долго объясняли, почему он обязан прекратить строить волшебные замки и смотреть на сводного брата влюблёнными глазами. Не потому что Крепус был из тех, кто считает отношения между мужчинами неправильными, а потому что Дилюк, получив достойное образование, должен служить защитой городу в Ордо Фавониус, к тридцати обязательно обзавестись семьей с Джинн (дружба между этими двумя воспринималась, как нечто большее), к сорока стать Магистром, к пятидесяти… а черт его помнит, внуки? Кэйа во всем этом жизненном уравнении изначально был лишним показателем, которому все же нашли идеальное применение — управление винокурней. Дилюк бы полностью унаследовал семейный бизнес, но формально.

Тогда Кэйа чуть не сдал своё истинное предназначение из-за банальной вредности. Его послали в Монтдшадт, чтобы змея пригрелась на груди и в ключевой момент выпустила яд в самое сердце города. Но жить хотелось больше, конечно же. Узнай хоть одна душа откуда он и кем является, его ждала бы далеко не тюрьма и даже небыстрая смерть. Поэтому он промолчал, проглотив своё мнение под строгим взглядом.

Испытывал ли Кэйа облегчение, когда Крепус погиб?

О, определено.

Но скорбел он не меньше, чем Дилюк. Обрушился целой лавиной правды, которую держал в себе годы, и получил за это по лицу.

Повзрослев, Кэйа понял, что Дилюк разозлился не из-за его происхождения — в конце концов, Альберих оказался плохим шпионом, раз сдал себя подчистую. Ему попытались открыть глаза впервые за всю жизнь, обратить взор на себя. Отца не стало, а вместе с ним и уготовленного сценария. Кэйа был очень резок в выражениях.

Сейчас он наблюдает за тем, как Дилюк копается в отчетах, облокотившись о деревянную стойку, и думает, что его почти-брат возможно… стал чуточку счастливее? Дилюк не избавился от оков собственного непонимания, продолжая ночами бегать по крышам города во славу мнимого правосудия, но он маленькими шагами учится принимать действительность. Ему нравится — всегда нравилась — кропотливая работа на винокурне, изобретать сорта, смешивая вкусы в чудное месиво, возиться в виноградных лозах, общаться с разными людьми о его деятельности, открывать новые горизонты для развития семейного дела. Он — прирождённый бизнесмен и творец. Как Крепус умудрился не похоронить эту жилку — остаётся загадкой.

— Повтори, пожалуйста, — двигает пустую чашку в сторону Дилюка и продолжает читать свои рабочие документы.

Проведя всю ночь за разгребанием произошедшего случая, решил, что не сможет уснуть, не закончив с временными обязанностями Джинн. А кофе, которое делают в «Доля Ангелов», бодрит ядрёно.

Чарльз знает, какой он пьёт — встречает не только по вечерам, но и частенько утром. Покрепче и без сахара. Дилюк же просто помнит.

— Это будет третья чашка, Сэр Кэйа, — он не звучит, как всегда, недовольно. Немного устало, но вполне заботливо.

— И? — выгибает бровь, думая, что останется незамеченным, но натыкается на хмурый взгляд.

В утренних лучах, робко пробивающихся сквозь затемнённые стёкла, предстаёт занимательная картина. Кэйа видит растрепанные кудри алых волос, отчетливые синяки под глазами, помятую рубашку — Архонты, как она облегает широкие плечи, — и образ завидного холостяка Мондштадта теряется в рутинном естестве. Вместо него — просто Дилюк. Его Дилюк.

— Я тебя второй раз за сутки воскрешать не собираюсь, — говорит, как режет, и снова утыкается в бумаги, — хочешь схватить инфаркт — пожалуйста, но в другом месте.

— Изжогу тогда уж, — недовольно бурчит в ответ, — тебе долго ещё?

— Минут двадцать. А что?

— Ну вот — ты скоро уйдёшь, а я в гордом одиночестве продолжу помирать. Налей кофеёк. Пожалуйста.

— Нет.

— Да ладно тебе, Мастер Дилюк, мне осталось пару часов до начала рабочего дня…

— Порой Сэру Кэйе полезно просто лечь и ничего не делать.

— Так я бы с великими удовольствием, — Альберих театрально хватается за сердце, откидываясь на спинку барного стула, — но в Штабе такой бардак начнётся в отсутствии их любимого Капитана, замещающего заместителя.

— Ты наводишь ещё больший беспорядок, чем существует в Ордо, хотя казалось бы — куда хуже, — Дилюк не реагирует на оскорбленную гримасу собеседника, продолжая в недолгой тишине разбирать отчёты, — серьезно, как можно жить в таком свинарнике…?

— Хочешь это обсудить? — елейно произносит Кэйа, резко подаваясь корпусом вперёд, — ну и наделал же ты шума с моим безвольным телом…

— Селестия, прекрати говорить так, ты истекал кровью.

— А ты, рыцарь в отставке, донёс меня на своих крепких, — он показательно проходит взглядом по чужим плечам, — мускулистых, — опускается чуть ниже предплечья, — сильных, — очерчивает напряженные запястья, и возвращает взор на пламенные возмущённые глаза, — мужских руках. Уложил на мои постели. Накрыл одеялом. Но снял только верхнюю одежду, ты знаешь, что мой дресс-код спальне — полное его отсутствие?

— Нет.

— Правда? Какая жалость.

Кэйа лживо-грустно поджимает аккуратные губы и наблюдает, как Дилюк, в резком приступе проверить винные бутылки, отворачивается, но все же успевает засветить вспыхнувшие румянцем скулы. Он что, смущён?

По правде говоря, с самого возвращения своего блудного брата преследует иррациональное желание вывести на эмоции. Вытрясти из него частичку прежнего забавляемого огня, хоть и понимает — то, что однажды было выжжено не будет гореть вновь. Столкнулся ли Кэйа тогда с неизведанным человеком? Он был потрясен переменам и не понимал, как к нему подобраться, чтобы не быть прогнанным взашей, но, в целом, людская суть неизменна — что четыре года назад, что сейчас, что все прожитые бок о бок десять лет, Дилюк остаётся собой. Меняются видимые грани личности; она ловит на себе преломленный свет, диктующий поведение, но ее суть — нет. Кэйа понимает главное — Дилюка-ребёнка, скрытого под сакральными замками, а Дилюка-взрослого, выставленного на злобу всему миру, что же… только учится.

Он чувствует некое превосходство в их печально сложившихся отношениях, как человек, полностью принявший другого и в свою очередь оставшийся нераскрытым в чужих глазах.

— У вас прибавление в штабе?

Это должно было прозвучать, как небрежно кинутая фраза.

— Каждую муху, пролетающую мимо города, не пропускаешь без внимания?

— Во-первых, мне не нравится твой тон. Во-вторых, Тиммей об этом разглагольствовал половину ночи. Мол, его лавкой будет руководить какая-та выскочка из сумерской Академии, так и ещё с высоты капитанского кресла, а он его в лицо не видел и знать не знал. Мне стало интересно, — Дилюк пожимает плечами.

— Давай начистоту — ты его собираешься пробить?

— Уже этим занимаюсь, — кивает. Как само собой разумеющееся.

Кэйа пропускает нервный смешок.

— Ни стыда, ни совести.

— Кто бы говорил. Так… и что ты думаешь?

Вопрос задан неправильно, думает Кэйа, опуская взгляд на сцепленные руки. Документы как-то сами по себе оказываются отложенными на самый край, а пустующая чашка с кофейным налётом навевает мысли о чем-нибудь покрепче.

Готов ли он рассказать правду?

Честно, никогда не был готов. Единожды поймав себя на лживой вере в здравомыслие Дилюка, пожалел. Обстоятельства другие, правда, но травмирующий опыт откладывает свой отпечаток на принятие решений.

— Сэр Кэйа?

Дилюк смотрит прямо, выискивая сквозь десятки масок ответы. Иной раз взгляд его имеет свойство обжигать, иногда согревать, укутывать в заботливое пламя, но чаще — пронзать своими всполохами нутро не самой чистой души. Совершая раз за разом неуспешные попытки прочитать его, Рангвиндр не теряет надежды рано или поздно постичь чужие мысли. Ведь раньше Кэйа был у него как на ладони. Он тоже может скучать, возможно, по обладанию целым человеком и, к счастью, не подозревать, что спустя года это самое обладание не потерял.

— Альбедо, он учёный. Как и все учёные, человек необычный. Ему нужно поле для исследований, а тут под руку подвернулась его давняя дружба с Лизой и, сам знаешь, как это происходит в Ордене, вопрос решается достаточным количеством связей. Опыты будет проводить, — он вертит чашку, вглядываясь в кофейную гущу на дне. По ней, говорят, гадать можно, — на Хребет полезет. Его интересует вечная мерзлота там и останки дракона. Если тебя волнует мое мнение, то я скажу лишь, что Джинн поспешно приняла решение. Насколько рационально пускать такую личность в опору Мондштадта — вопрос хороший, и мы с ней это обсудили. Она согласилась, что поступила импульсивно, но следовала внутреннему голосу. Чувствует — выбор правильный.

— Вот и проверим, — Дилюк убирает отчёты под барную стойку, снимает рабочий фартук, — я буду закрывать таверну, поэтому попрошу проследовать к выходу.

— Мне и не надо, — тихо произносит Кэйа, не сдвигаясь с места. Хочет зажмуриться, прикусить язык, ограничить чудесным образом доступ к произносимым словам.

— Что?

Он предполагает, какой информационной сетью апеллирует Дилюк. Что она способна накопать. Если Альбедо не дурак, то, конечно, ничего, но… если есть хоть один процент, что его раскроют, а Рангвиндр просто сложит два и два, то…

Возможно Кэйа — эгоист, уставший быть абсолютным злом без права оправдания, не хочет быть связанным ни с Альбедо, ни со заговорами родины.

Возможно Кэйа — редкостный идиот, который во вред себе же действует.

— Мне не надо его проверять, — взгляд не поднимает, — я знаю Альбедо. Он… скажем так, был знаком с моим биологическим отцом. Я не знаю, какие отношения их связывали, но он часто навещал нас, но опасаюсь, что…

— И ты так спокойно об этом говоришь?

В воздухе отчетливо запахло жареным.

— Мне в истерике по полу кататься?

— Скажи мне лучше, в какой момент ты думать перестал, — процедив сквозь зубы, Дилюк опасно нависает над стойкой, — никакой причинно-следственной связи не наблюдаешь?

— И что мне сделать с ним прикажешь? Пытать?

Кэйа чувствует, что начинает закипать.

— У тебя это отлично получается, — рычит в лицо, и Альберих в очередной раз себя разочаровывает, — город может быть в опасности! Не давай мне повода подчищать дерьмо за твоими ошибками!

— Знаешь что, Люк, — он встаёт, шумно отодвигая стул, сокращает опасно близкое расстояние, — я этот разговор разговаривать отказываюсь, пока ты позволяешь себе повышать на меня, блядь, голос. Я думал, что ты вырос и перестал вести себя, как в пубертате.

— Нет, я действительно вырос. И выбрал для себя позицию, которой буду придерживаться. А вот, что думаешь делать ты — вопрос актуальный. Может, тебе и не выгодно что-то решать с этим алхимиком?

Альберих подавляет огромное желание впечатать отрезвляющую пощёчину. Он молча собирает бумаги со стойки, поправляет сползший с плеч пиджак, уже полностью игнорируя ноющую боль в боку. Не хочет смотреть в чужое лицо, называя себя тысячу раз безнадежным придурком, раз надеялся… А на что? На поддержку? На разговор по душам? На то, что поймут его переживания?

Селестия, он слишком хорошо знает Дилюка, чтобы даже во сне о подобном грезить.

— Знания Альбедо позволяют одним чихом вызвать апокалипсис, а он… — старается контролировать собственный голос, — превращает говно и палки в бабочек — буквально. Он, насколько я помню его и по рассказам отца, никогда не прибегал к насилию, и, в общем, презирает тех, кто руководствуется только им. Насколько он опаснее, чем Полуночный герой, скажи мне?

— Не сравнивай мое отношение к Мондштатду и…

— Люк, — Кэйа имеет смелость перебить разгоряченного и оскорбленного, — мы не герои с тобой. Герои жертвуют собой во имя мира и добра, а мы для своих интересов. Единственное, что нас связывает с такими людьми, как, допустим, Джинн — это чувство долга, которое настолько абстрактное, что может оправдать убийство людей под заеженным предлогом «во благо». Поэтому меня забавляет твое рвение к справедливости. Легче не придумывать оправдание, а называть вещи своими именами. Ты и я те ещё ублюдки, а твоя справедливость — итог насилия.

Под уничтожающим взглядом он подходит к выходу из пустующей таверны. Вот же баран твердолобый. Кэйа поворачивает голову, опустив взгляд, шепчет, не сдерживая обиду и уязвимость:

— Когда ты наконец достанешь голову из задницы и начнешь слушать, что я тебе говорю — нет — пытаюсь говорить, я постараюсь завести вновь этот разговор. А до тех пор, бывай.

Кажется, он слишком громко хлопнул дверьми. Рябь неприятно отдалась по руке. Вот стой и гадай — от заполонивших эмоций, или отдача действительно была сильной.

Архонты, даруйте короткую память.

Ему стоит присесть, успокоиться. Только люди, важные люди, могут вывести из душевного равновесия, наизнанку вывернуть. Такие, как Дилюк, потом и вовсе выбросить.

***

Розария будто специально поджидает его. Уместившись за столиком на задней площадке «Доли Ангелов», в своих каких-то мрачных раздумьях курит сигарету, выпуская сизый дым отравлять пространство. Опять прогуливает утреннюю молитву, а может уже успела прогулять. Подъем у монашек случается же до рассвета.

Как бы то ни было, Кэйа рад, что встретил ее после очередной эмоциональной встряски.

С Розарией всегда хорошо — она мало говорит и много наблюдает, всё понимает, но не позволяет себе вмешиваться.

Кэйа присаживается на соседний стул, бессовестно отпивая с чужой бутылки вино. Закрывает глаза. Чувствует слабый тычок в плечо.

Настроение настолько паршивое, что не нужно иметь проницательность. На раздражённом лице всё красноречиво написано.

Девушка вместо приветствия протягивает… сигарету?

Розария не из тех, кто будет высказывать слова поддержки. Она тот человек, который, скорее всего, предложит свою компанию, чтобы обмыть очередной жизненный косяк. Та, кто погрустит над ошибками, иногда посмеётся, если уж всё совсем плохо. Не завелось у неё привычки раздавать советы.

— Ты должна меня отговаривать, как хороший друг.

— А мы разве друзья?

Кэйа делает очередной обжигающий глоток. Действительно. Их общение больше походит на крепкое собутыльничество, где друг другу они отдают переживания, но всегда молча. Альберих не видит в Розарии опасность, поэтому и вести себя в её компании намного проще, чем ей. Она прозрачна в мотивах — защитить Мондштадт и человека, подарившего вторую жизнь. Сколько бы времени они не провели за выпивкой, или за вылазками на преступные банды, Розария, руководствуясь чудесно слаженным шестым чувством, доверять Кэйе не будет никогда. Для такой личности, прошедшей сквозь тяжёлые испытания с ранних лет, дружба — понятие крайне возвышенное и от того невозможное для достижения.

— Если плохо — кури, — произносит хриплым голосом, не убирая предложенную самокрутку.

Кэйа затягивается сигаретой, подпаленной о чужую, и заходится в кашле.

— Ну и дрянь.

— Мору дай на хороший табак. Нет? Ну и не выебывайся.

Кэйа подростком пробовал курить. Не из-за желания собственного, а чтобы подружиться с одной горсткой юнцов, этакой «крутой» компанией среди новобранцев. Тогда ему совершенно не понравилось. К тому же, Крепус не одобрил, как и его сын.

Пить бы тоже стоит бросить с концами, но это несколько сложней, когда с детства окружают один алкоголь да виноградные лозы, а ещё культура, целая крепкая, нетрезвая культура. И вокруг резко возникает столько условностей.

— Со скольки лет ты куришь?

— С шестнадцати. Или, нет, погоди, с пятнадцати? Около того. Почему спрашиваешь?

— Получается, уже два-три года, пока Варка тебя не вытащил из того бардака.

— И чё?

— Мне интересно стало, где ты брала табак — пиздила на рынках или у соплеменников?

— Ты за кого меня принимаешь? — возмущённо отбирает вино обратно, — у главаря вообще-то, — она слышит мелодичный смех Капитана и сама немного расслабляется. Хорошо вспоминать о прошлом, когда оно не кусает за пятки, — бывали моменты, когда было настолько хреново, что я скручивала обычную траву.

— А чаем баловалась?

— У тебя дел, что ли, нет?

— Нет, дел как раз по горло, — он вертит сигарету, сделав всего пару затяжек, и тушит. Попробовал — не его, — я уже чувствую, что это было лишним, — кивает на вино, чувствуя неприятно ударивший в голову эффект от пары глотков.

— Эй, Капитан, ты — человек, — она неловко трогает его за плечо, — к тому же, я слышала, ещё и раненный. Давай, решай с бумажной волокитой, за твоим алхимиком я прослежу.

Розария была первой, кто заметил Альбедо ещё до его подхода к воротам города. После, той ночью, они вместе обсудили сложившуюся ситуацию — исключая маленький факт более раннего знакомства Кэйи с ним. Розария, да, она обладает по истине божественной чуйкой. Альбедо подозревает. В чём — сама не осознает, но на подкорке понимает ясно — проблем с этим алхимиком не наберешься в будущем.

— Если я ещё найду того мужика, ну, который с ним пришёл, будет замечательно, — она произносит это вполне спокойно, и, если бы Кэйа не был достаточно с ней знаком, то даже не подозревал, какой ад она способна устроить потенциальным врагам, — но он сквозь землю провалился. Думаю, специально. Знал, что за ними следят. Или будут следить.

— Ты смогла разглядеть только катану?

— Ага, необычное инадзумское оружие для здешних мест. Оно будто светилось изнутри. Это сложно описать, — Розария тушит скуренную сигарету и поднимает взгляд к небу, хмурится, вспоминая, — может на фоне этого Альбедо он показался мне достаточно высоким и широкоплечим? Не достаточно информации для поисков.

— Ничего, Мондштадт — город маленький. Новое лицо заметно будет, — Кэйа прикрывает глаза. Спать захотелось фантастически быстро, — Кстати, о новом лице. Скоро прибудет делегация Фатуи. Я попрошу тебя на подходе сразу их не гасить.

— Как это — не гасить? — она непонимающее смотрит, — разве не Ордо на протяжении многих лет хотело отбиться от влияния этих крыс? Или что? Нас ждёт очередной оговоренный «дипломатический» визит?

— Скорее да, чем нет, — уклончиво звучит.

— Это как-то связанно с внезапным отпуском Магистра? — в ответ молчание, — ясно. Ты в курсе, что это выглядит подозрительно?

— Уверяю, никаких криминальных связей. Фатуи ищут дезертира из их рядов. Я желаю ускорить этот процесс — не хотелось, чтобы какой-то опасный хрен разгуливал по нашей территории. Так что, пускай сами ищут.

— Понятно, — просто говорит монашка и повторно закуривает, — надеюсь, на этот раз без подводных камней.

Какое-то время они проводят в полном молчании, слушают пробуждение города, пение птиц и бардов, а потом расходятся — каждый по своим делам.

По пути в штаб Кэйа задумывается занести документы в кабинет и прилечь на пару часов, отдохнуть. Бессонная ночь, истощение от ранения, разговоры с Альбедо и Дилюком — особенно с Дилюком — не бесследно всё прошло. Еще эти окружающие лица, приветливо улыбающиеся, давят своей излишней позитивностью. Всеми обожаемый Капитан не хочет портить своим отвратительным настроением праздную атмосферу.

Он проходит мимо отеля «Гёте», облюбованного организацией из Снежной. Примечательный островок угрюмости и излишней грубости в Мондштатде. До конца аренды здания не съедут, чего-то ждут, а может вскоре наконец покинут. Вернутся на родину или попытают счастье кинуть взор на другой регион — его мало волнует. Отбили свою независимость, на этом полномочия Кэйи заканчиваются. Надолго или нет — одни Архонты знают. Хотя, что-то подсказывает, им успели так же насолить. Не может же быть Царица такой мелочной — гнаться за влиянием над каждой букашкой Тейвата. Хочется быть свято уверенным, что право обладания властью извращает ума только людские, а Божества… Божества не даром достойны оказанной возвышенности.

Вокруг входа в отель наблюдается излишнее скопление личностей в масках. Подойдя ближе, Кэйа может рассмотреть опущенные головы охранников и облеченную в чёрный костюм фигуру, возвышающуюся над шлейфом из делегатов за ровной спиной.

Он натыкается на знакомый мертвецкий взгляд.

— Господин Тарталья, — спрашивает на снежийском один из мужчин возле дверей. Вот как, оказывается, звучат вежливо фатуи, — Вы почтили нас неожиданным визитом. Не окажете доверия рассказать о цели Вашего приезда?

Чайльд молча смотрит на мондштадтское здание, переводит безразличную синеву глаз на Кэйю, почувствовав на себе пристальное наблюдение, и тянет уголки губ вверх.

— А полный отчёт не предоставить? Занеси вещи внутрь и выдели моей дипломатической миссии лучшие комнаты, — он отходит от подчинённых, натягивает на лицо, что-то похожее на искреннее дружелюбие, и протягивает правую руку, — камрад, рад нашей встречи.

— И я, Чайльд Тарталья, — Кэйа отвечает на рукопожатие и кивает на скрывающихся за дверьми «Гёте» фатуи, — держишь дисциплину?

— А как без этого? Хороший босс должен вовремя заземлить, чтобы не допустить сокрушительное падение, а у нас, где оно, там и казнь недалека. После смерти одной из моих коллег её приближённые вместо скорби высказывают нескрываемые виды на освободившуюся вакансию.

— Даже так, — Кэйа удивленно приподнимает брови, — какие яркие изменения у вас в кадрах произошли. Не совестно разбалтывать секреты родины?

— В рот я их ебал, — произносит внезапно мрачно и смотрит куда-то за спину Кэйи, — не против после заката пересечься где-нибудь, поговорить нормально? А то этот мужик начинает меня напрягать. Рангвиндр что ли? За такие взгляды у нас, в Снежной, получают обычно по еба…

— Я пошлю весточку, — перебивает Кэйа.

Спину испепеляют огненные всполохи. Определённо он.

— Ладно, камрад, до встречи.

Кэйа провожает силуэт Тартальи, пока тот не скрывается в отеле и с непринужденным выражением лица оборачивается, натыкаясь на грозно сложенные руки.

— Ну и что это было?

— Не знаю, — Кэйа раздраженно пожимает плечами, — пойди и разберись.

— Что происходит? Что этот ублюдок забыл в городе? — продолжает давить Дилюк.

После произошедшего в Ли Юэ о похождениях и возможностях Одиннадцатого Предвестника знает каждая собака в Тейвате. Однако, встреча между ним и Рангвиндром случилась намного раньше. Тогда Чайльд не носил свой титул, а был рядовым агентом, посетивший Мондштатд в первый и единственный раз, кажется, в делегации Пятого Предвестника. Дилюк был капитаном, и, как капитан, обозвал Аякса гнилым. Вот так просто, опираясь на первое впечатление, определил целого человека. И не то, чтобы сильно ошибся…

— Кажется, мы уже попрощались, так что не буду повторяться, — его хватают за запястье и подходят ближе.

Кэйа возмущенно вырывает руку из цепких пальцев. Ему бы день, наконец, закончить в своей постеле, а не это вот всё. Он осторожно делает шаг в сторону, но его не отпускают, хватают за руку снова.

Альберих натыкается на нескрываемый проигрыш в алых глазах. Дилюк смотрит прямо, осознанно, и… устало. Пара кудрявых прядей, подхватываемые внеземным порывом ветра, вылезают из высокого хвоста и падают на лицо. Кэйа чувствует запах пряных масел — Дилюк всегда любил тяжёлые ароматы, — и подавляет желание — абсолютно предательское — убрать их ему за ухо.

— Мне не составит труда всё выяснить, — говорит очень тихо, — я не хочу, чтобы ты был каким-то боком вовлечён, не потому что сомневаюсь в тебе. Я… — он ненадолго отводит взгляд, делает глубокий вдох, собираясь с мыслями, — я просто волнуюсь, Кай. За тебя. Ты понимаешь?

— Нет. Ты уехал на целых четыре года и вернулся вот таким.

Грубым, закрытым, обиженным. Кэйа не хочет показаться упрекающим — он ведь принял. Но и терпеть не обязан. Если ему не дали в своё время объясняться, почему он должен быть понимающим?

— Я провожу тебя.

Дилюк кивает, как будто всё осознаёт. Отпускает чужое запястье, неловко убрав свою руку в карман штанов. Что его там гложет — вина, совесть или внезапно исчезнувшая гордость, на это сил сегодня вряд ли найдется.

— Не стоит.

— Ты выглядишь отвратительно.

— Спасибо огромное, но я не совсем понимаю при чем тут…

— У тебя швы разошлись.

— И что с этого? — он прикасается к животу, чувствует кончиками пальцев кровь на рубашке, — это проблема поддаётся элементарному решению.

— Сэр Кэйа, ты дурак? Идём, — Дилюк безапелляционно ставит точку.

— Архонты, ты невыносим, — бурчит вслед.

Они молча доходят до здания Ордена. Дилюк желает сказать что-то напоследок. Но не находит слов и коротко кивает. Потом отворачивается и уходит.

— Капитан Кэйа!

Оборачиваясь на зов, он видит своего осведомителя и Эолу Лоуренс, спускающихся торопливо по лестнице.

— Важное дело, — в привычной холодной манере чеканит капитан разведки и протягивает два письма. Одно адресовано Джинн, — нужно собрать совет и оповестить остальных.

В первом письме Кэйа вычитывает, что Великий Магистр Варка возвращается с похода. Экспедиция прошла без потерь и успешно.

Во втором, конверт которого он незаметно вскрыл после того, как заперся в кабинете, Альберих узнает про личный приказ для Гуннхилдр — не выпускать из города и в тайне от остальных рыцарей ограничить должностные обязанности Капитана кавалерии.

***

Зал совещаний оказался просторной комнатой с высоким потолком, блестящей хрустальной люстрой, круглым столом на двенадцать мест и гербом, висящим горделиво во всю стену. Всё так строго, без лишней помпезности. Альбедо даже успел прочувствовать этот доблестных дух рыцарства.

Он пришел одним из первых, вместе с Капитаном разведывательного корпуса. Она нашла его в лаборатории и попросила проследовать на внеплановое собрание. По пути Альбедо познакомился ещё с одним важным лицом — Гертой, являющейся местным координатором и, вроде как, логистом. Странно, что её работу выполняла Магистр. Джин, видимо, только в радость нагружаться чужими обязанностями.

Герта долго со всеми здоровалась, перебрасываясь будничными фразами, в отличие от Эолы — та сразу уместилась на своё кресло и кивком указала туда, где Альбедо мог присесть. Она не похожа на остальных мондштадтцев. Серьезная, немногословная, с аристократической выправкой, заметить которую затруднения не вызывает. Ей скорее нет и тридцати, на вид совсем молодая, но чувствуется в ней отпечаток тяжелой зрелости. Стало быть, сработаться в перспективе будет легко.

Все ждут единственного неявившегося Капитана. Опоздание его нельзя назвать критичным, но выдернутые из работы рыцари привычным радушием не блещут. Альбедо, чувствуя себя последним затворником, хочет вернуться в лабораторию поскорей. Но, как успели объяснить, случилось событие редкой важности.

Среди людей наблюдательный взор улавливает отличительную фигуру — она не обмундирована в официальную форму, неловко топчется почти у самого входа. Взглядом выискивает кого-то и густо краснеет щеками, когда к ней подходят рыцари — может знакомые?

«Что этот ребёнок здесь забыл?» — спрашивает себя Альбедо, но наблюдения не прекращает.

Она оказывается не человеком вовсе. Вернее, правильней обозначить расовую принадлежность к гибриду семейства собачьих, судя по миловидным, прижатым к голове, ушкам. К ней подходит Грета и здоровается рукопожатием, а та в свою очередь заходится в поклоне (что кажется Альбедо неуместным от слова совсем). Они недолго что-то обсуждают, а потом на алхимика поднимают взгляд сквозь круглые стекла очков, полный какой-то необъяснимой невинной трогательности. Замирают в любопытстве и поспешно опускаются в пол.

Женщина внезапно показывает жестом на Альбедо, что-то говорит с улыбкой и подбадривающее сжимает хрупкие, внезапно сутулившиеся, плечи.

— З-здравствуйте, — девушка неловко топчется на месте, подойдя, кусает нервно губу, — и, в общем, это Вам… да?

Альбедо поднимается, возвышаясь всего на пару сантиметров, и ему в руки аккуратно передают… портфолио?

В правом верхнем углу ровным мелким почерком — «Сахароза», и ниже список научных исследований и разработок. Бегло пробежавшими взглядом, Альбедо подмечает, что всё связанно с биоалхимией.

Биоалхамия — наука смелая и постигается матёрыми алхимиками, что пол жизни кладут на неё, приведи Селестия добиться хоть одного процента того, что добилась Сахароза. Всеми ими движут цели часто неблагородные, но без сомнения великие, которые должны окупить долгие годы стараний.

Альбедо снова смотрит на строки в портфолио.

Сахароза. Двадцать лет.

Двадцать лет. Без образования.

— Интересно, — задумчиво произносит, — на моей памяти единицы выбирали эту отрасль для изучения. Добровольно.

Сахароза кивает и оставляет без ответа. 

Одна сплошная неловкость. Сыграла ли тут природная скромность или фактор некой знаменитости мужчины — все же Альбедо в профессиональных кругах личность известная, но спорная. До крайности смелая и рискованная. Он ни в коем случае не приуменьшает заслуги коллег-алхимиков, но подавляющее большинство ожидаемо предпочитают консерватизм и предсказуемость научной работы, судьба которой по большей части определяется требованиями сумерской верхушки.

— Наши направления разительно отличаются, — звучит как вердикт, и Сахароза наконец поднимает глаза — большие ореховые глаза, в которых сосредоточился такой океан разочарования, что его сердце возможно бы невольно сжалось — был бы Альбедо более сентиментальным созданием.

— Я давно слежу за В-вашими статьями и понимаю, что мой уровень знаний не соответствует требованиям с… для… Вас, но…

—О, видимо, я неправильно выразился, — спохватился Альбедо, — Придание миру разнообразия посредством работы с уже существующим и создание новой жизни не стоят на одной линии. Но я не считаю, что это может стать препятствием в нашем сотрудничестве. Кроме того, — Альбедо понижает тон, чтобы слова распознала только Сахароза, — позволь поинтересоваться: какова цель?

— Вы спрашиваете меня, почему занимаюсь алхимией?

— Для чего, — девушка задумывается, прекрасно осознавая ответ, но, видимо, не решаясь озвучивать, — на мой вопрос нельзя ответить правильно или неправильно, поэтому, надеюсь на искренность. От этого зависит моё понимание — на что ты готова пойти при работе со мной.

Сахароза подвисает, забывая о стеснении, и с любопытством рассматривает его глаза. В её голове словно что-то щёлкает, и она порывисто произносит:

— Это круг!

Осознание накрывает быстро, и Сахароза густо краснеет, прикрывая рот ладошкой. Альбедо чувствует себя в легком замешательстве — всё же, каждый человек, связанный с наукой, немного… не от мира сего.

Но потом до него доходит.

— Кхм, ты очень наблюдательна.

— Но это же довольно очевидно, разве нет? Символ алхимического круга распознаваемый среди знающих людей…

— Строение глаз носителей Глаз Бога отличается. Поэтому, я предполагаю, что многие не придавали этому значение.

— Интересно, как потоки элементальной энергии способы изменить… — Сахароза резко утихает и вновь съёживается в собственный кокон неуверенности, — извините, если моё наблюдение показалось неуместным.

— Всё в порядке, — Альбедо замечает у неё прикреплённый к воротнику Анемо артефакт, — Глаз Бога мало подчиняется логике, и его влияние на организм человека не поддаётся обнаружению. Пока, — то, как уверенно звучит последнее слово пробуждает в девушке новую волную восхищения. Это определенно смущает. Алхимик коротко кашляет в кулак и продолжает тише, — было у меня в планах провести масштабное анкетирование среди его владельцев для выявления закономерностей.

— Я тоже об этом думала: начиная от того какие факторы могут сыграть для получения и заканчивая набором характеристик носителей определённых элементов. Но это запрещено… И, знаете, многие говорят только о положительных сторонах, но возможны ли неблагоприятные условия? Неужели обрести такую силу возможно без последствий?

— Мы рассуждаем с тобой, как алхимики, руководствуемся основополагающим принципом. Чтобы что-то получить, нужно что-то отдать. Жизнь подчинённа этому балансу, этой простой и очевидной истине. Но, что невозможно отрицать — мы не знаем замыслов свыше. Поэтому, не стоит исключать факт безвозмездности такого «подарка». Не секрет, как ты его получила?

— Когда работала. Я долго анализировала причины и собственное состояние в тот день, но ничего не выявила.

Глаз Бога — та ещё загадка. Альбедо сам был удостоен им во время очередного эксперимента — столько времени прошло, даже и не вспомнит, что тогда исследовал. Не было ни эмоций, ни дрогнувшей руки. Словно прямая насмешка Богов, если действительно они стоят за этим, мол, погляди, создание той силы, что разрушает миры, это наше благословение. Распоряжайся Гео энергией, как душе угодно. Как и ребёнку проклятой цивилизации, которая всё существование в нас не верило.

Что же, в таком случае, он должен поблагодарить за удобный инструмент.

— Люди идут на большие подвиги, но большинство не получают Глаза Бога. В то время, как мне… По правде говоря, он упрощает работу, но и без него мало, что изменилось бы.

— Ты необъективно преуменьшаешь свои заслуги.

— Трудно оценивать собственные результаты, — девушка неловко ведет плечами.

— Это правда так, поэтому нам важно мнение других. Если тебе интересно, то я в некоторой степени впечатлён. Это, — он возвращает портфолио обратно владелице, — то, что откроет любые двери Академии Сумеру. И то, чем ты, на удивление, не пользуешься.

— Кхм, должно быть, Вы разочарованы?

— Нет, — исчерпывающее отвечает. Сахароза коротко кивает, и они недолго остаются в тишине. Больше не такой смущающей, вполне комфортной.

Недолго, потому что вскоре объявляется высокая фигура, которая быстрым шагом доходит до своего капитанского кресла и, не поскупившись приличия ради на извинения за опоздание, бодро просит рыцарей занять надлежащие места.

Взгляд Кэйи цепляется за Альбедо. Он сидит на противоположной стороне с совершенно непринужденным лицом, но то, насколько Крио энергия беспокойно источает негативные волны — распознать их ярко способен из всех присутствующих только Альбедо, в силу своей природы, — заставляет ощутить его присутствие в непозволительной близости.

Альбедо не задаёт вопросов, даже вида не подаёт, что заинтересован, отвечает на блеснувшую звезду в глазу спокойствием. Где-то на периферии Сахароза прощается, покидая помещение, рыцари, прекращая все разговоры, встают в стойку, Эола и Герта между собой обмениваются документами…

И всё затихает.

***

— Забавно получается, — небрежно роняет Чайльд и делает глоток терпкого травяного напитка. Привёз прямиком из Гавани, как и обещал. С пустыми руками в гости не ходят.

Он полулежит на скрипучем кресле, смотрит через окно на утихающий закат над величественными стенами Мондштадта и думает. Повисшее молчание разбавляет детский смех на улицах Спрингвейла и щебетание птиц. Земли Анемо Архонта никогда не остаются в нагнетающей тишине. Всегда на периферии песни бардов, шумные разговоры, а если уйти дальше в леса — стрекотание цикад и завывания ветра — одинокие песни Барбатоса. И всё кругом дурманит разум показным спокойствием — винные ароматы и безмятежные лица. Оно шепчет — забудь о вездесущем надоедливом мире, о проблемах, о злобных людях, которыми переполнен, уходи, наконец, в долгожданный отпуск и расслабься. В старом, но прочном домике на окраине деревни.

Аяксу здесь не нравится.

— Я знаю твой подход, — говорит, переведя взгляд на Кэйю.

Сидит напротив сплошная невозмутимость. Ровная спина, ноги крест на крест, внимательный цепкий взгляд. Сколько лет знает этого человека, но ни разу не видел искренним, когда тот трезв. Только в глубоком детстве. Детстве, когда они оба наивны, любознательны и открыты их маленькому миру, а единственной проблемой была наказание родителей и соседские мальчишки. Рыжего и тощего волчонка с северных земель частенько задирали за мягкий и боязливый характер. А Аякс уже и не помнит — многое из его памяти до застелила какая-та тёмная пелена, многое, что навсегда запечаталось в глубинах подсознания, но одно он ясно осознаёт. Кэйа, не отличающийся ни более мощной комплекцией, ни, по всей видимости, умом, каждый раз приходил ему на помощь. Вроде мелочь — надавать тумаков детям, но несёт в себе куда больший смысл.

— Там, где ты роешь канавы, я иду тараном. Мне нечего тебе в такой ситуации предложить.

— А я прошу о помощи? — по привычному растягивает гласные Кэйа и улыбается. Угрожающе так, — Исключительно делюсь переживаниями с любезным другом.

Тарталья не назовёт себя проницательным человеком. Он с людьми толком не общался нормально — кулаки действовали первыми. И вернее. Но что-то ему подсказывает — хорошее настроение Кэйи напускное.

По опасному напускное. Когда творится хаос внутри, нервы на пределе, и случается…

Чашка — благо опустевшая, — с треском разбивается в руках. Не от давления — от мороза лопается, оседает льдинками на цветастом ковре.

Аякс невпечатлённо наблюдает за таяющими осколками.

— Ну будет тебе, камрад. Узнал Варка о чём-то, да, что с этого? С должности не снял, изменником не признал. Ты лучше не порть посуду тётушки Брук, в следующий раз не пустит погостить.

Кэйа выгибает бровь и мыслями явно не здесь. Когда этот шут молчит значит дело — действительно дрянь.

— Тебе гадать о его мотивах смысла нет, — продолжает Тарталья, но ответа не получает.

Кэйа молчит, долго, а потом исчезает на кухне. Возвращается легкой поступью и с недоброй ухмылкой на лице, будто не за новой чашкой ушёл — за ядом, чтобы кого-то травануть. Но на повестке дня у них всего лишь беспокойно-деловые разговоры и чай. Вино, конечно, пошло в разы лучше, но в эту встречу Кэйа отдал предпочтение молочному улуну.

Аякс повторяется, но… дело — действительно дрянь.

На круглом столе лежит письмо по центру, словно главный десерт среди конфет и пирожных. Лист большой, а содержания всего на пару строк, но они паскудно смогли выбить из душевного равновесия — на самом деле, его жалкого подобия, — Альбериха с самого утра.

«Не выпускай из города Кэйю. Ограничь обязанности. Но так, чтобы об этом никто не узнал. Особенно он сам.»

— Он хотел перестраховаться, — наконец произносит тихо, — скорее всего, вместе с Джинн.

— Почему с Джинн?

— Они наверняка общались письмами, обмениваясь новостями. Я как-то интересовался об этом, но она тактично сливалась. Лезть не стал, всё же… много личного связывает их. А случись важное — сказала бы сама.

— Это так на тебя похоже.

— Ты меня прямо параноиком считаешь, Тарталья. Личные границы близких людей я соблюдаю.

— Да? А че переобулся в этот раз и вскрыл письмо?

— Подул ветер перемен, — мрачно произносит Альберих и откидывается на спинку кресла.

— И продул видимо, — Тарталья ядовито улыбается, а Кэйа закатывает глаз. Или глаза? Что там у него под повязкой — одни Архноты ведают, — не нервируйся. Всех нас, травмированных, иногда бзики одолевают. Кому, как не мне знать, какого жить в постоянном стрессе? Впрочем, я перебил твою мысль. Что ты говорил про «перестраховаться»?

— Меня и Джинн оставили здесь, как самых доверенных лиц, в ком усомниться — опорочить товарищескую честь рыцарей. Коллектив строится на доверие, слышал о таком?

— Конечно, — Тарталья со всей серьёзностью кивает, — нам Царица каждый месяц тимбилдинг устраивает. На кладбище уважения мирового сообщества.

—… и тут он присылает крайне содержательное письмо. Без «потому что» и «зачем».

— Варка — Магистр, — начинает объяснять, как маленькому ребёнку, — босс, руководитель, начальство, не знаю, как обозвать вашу дипломатичную верхушку. Отдавать приказы без объяснений — его право.

— Варка не отдаёт приказы. Руководит, наставляет. Это ведь Мондштадт, сладкий.

— Ах, эти нежные свободолюбивые сердца… — Тарталья с придыханием подносит руку к груди.

— Не его подход — ставить перед фактом. Каждое действие он расписывает по полочкам — цель, задачи, аргументы, предполагаемый итог. А тут… ну не сходится.

— То есть, все выглядит так — либо в экспедиции Варка резко поменял своё мировоззрение, либо…

— Либо это письмо — продолжение другого, — Кэйа поджимает губы, — они обсуждали ранее. Что-то, что касается… меня?

— Ты же не чёрствый глист, а Джинн — твоя подруга. Переменившееся отношение к себе, ну, возможно бы почувствовал?

— Я мог не заметить, — он так просто пожимает плечами, что Аякс с трудом сдерживает ползущие к самой Селестии брови. Значит, вот как его Мондштадт расслабил? — у неё два перманентных состояния — серьёзность и усталость. Признаться честно, я и не помню, когда мы в последний раз общались не о работе…

— Тебе следует смотреть в оба, камрад. Хватку потеряешь.

Кэйа улыбается, но выходит как-то вымученно.

Аякс беспокойно хмурится. Слишком многого стоит это бесхитростное доверие, оказанное детям Барбатоса. В глазах Кэйи самые прочные нити дружбы морозятся от догадки. От одной догадки. Взгляд его стеклянный, застывший, такой, каким его Аякс увидел впервые — в их встречу после долгой разлуки. Неверие, удивление. Боль.

— Куда, напомни, он ушёл в экспедицию?

— В неизведанные земли.

— И че? Это всё?

— Это всё.

— Бля, какие земли? Направление? Юг, запад, вниз, поперёк?

— Он постоянно уходит в походы. В руины, в конфликтные точки. Его в городе больше нет, чем есть. Мне делать больше нечего, чтобы следить за ним по всему Тейвату? Это, знаешь ли, не так просто, как у тебя, фатуй, — последнее он уж слишком неприятно произносит — выплёвывается накопившийся яд, — Мои информаторы — ребята скромные и не такие оборзевшие.

— Я не пойму, — Аякс, впрочем, предпочитает пропустить это мимо ушей, — ты говоришь — Варка о каждом своём действии расписывает чуть ли ни эссе для отчётности, но исчез с большей частью военных сил в забытых местах? Это такой романтичный обряд у мондштадтцев?

— Он оповещает, куда уходит.

— Кому?

— Не мне. Джинн, возможно, и Капитану разведки, — Кэйа напряжённо выдыхает и собирается с мыслями, — у последней смысла нет спрашивать, не ответит. А к Джинн подкатывать с таким вопросом после этого, — кивает на письмо, — дурость.

— Собираешься его отдать?

— Варка домой вернётся. А если выяснится, что конверт был вскрыт, то будет хуже.

— Ладно, хорошо. Получается так — ваш Магистр уматывает в неизвестном направлении, забирает почти всех дееспособных рыцарей — не смотри на меня так, — ставит в известность пару лиц, за долгое время от него ни слуху, ни духу. Обо всех новостях он судачит со своим замом. Мы можем предположить, что он дошёл до каких-то мест, связанных с Каэнри’ах или, что более вероятно, с Орденом Бездны. Что-то узнает, сопоставляет факты и обсуждает их с Гуннхильдр. Но, если думать практично, то получается бред. Каэнри’ах уничтожена. Все упоминания о ней — легенды, или в крупных архивах Сумеру. Если сохранились в письменном виде.

— Мы не можем утверждать.

— Пятьсот лет прошло. Половина тысячелетия. Что-то всплыло бы.

— Кто знает? Может и всплыло, — задумчиво произносит и с прищуром косится на Тарталью, — тем людям, у которых есть власть об этом не разглашать. Что думаешь?

— Я в душе не ебу, — Чайльд простецки разводит руками, — Фатуи интересует военные технологии твоей родины, а не исторические глифы.

Кэйа смотрит испытывающие, делает глоток чая, смакует с чувством и морщится.

— Вкус странный.

Предвестник повторяет за ним, но ничего не понимает. Кэйа же с видом знатока, коим может позавидовать даже один опытный чайный сомелье, продолжает:

— Чувствуются, знаете, выдержанные нотки терпкого наебалова, Аякс.

— Ох, приплыли, здравствуйте. Быть может, Вам встречу организовать с Царицей, сир? Предполагаю, её Величество найдёт подходящий ответ в свободное воскресение. Или, может, с Первым Предвестником?

Ох уж этот камень преткновения.

Дело всегда было в том, что Кэйа Аяксу доверяет, почти искренне, на высшем уровне неосознанности, что работает и в обратную сторону. Так было всегда — вот им от силы три года с рождения, в деревушку на окраине Снежной приезжает ребёнок — необычный, смуглый, с повязкой на глазу, а вместе с ним старший брат (по крайне мере, назвался таковым). Отец объявился намного позже, но Кэйю это ни разу не поменяло. Аякса с ним познакомила мать, и он долго присматривался к новому другу. Игрушки делить — сразу в плач, на совместных прогулках под присмотром взрослых — чистое игнорирование. А дальше и разбитые коленки были, и первая рыбалка, и драки (дрался всегда Кэйа за Аякса, что иронично — взрослые версии себя поменялись местами абсолютно). Росли, буквально, вместе. Только на ночь их разлучали по разным домам. И моменты искреннего детского счастья, и мелкие невзгоды — всё делили на двоих.

Кэйа исчез. Будто его никогда не существовало.

Аякса, признаться, долгое время мучила уверенность, что Кэйю выдумало воспалённое сознание, когда его драли в бездне. Этакий защитный блок психики — воображаемый друг, образ чего-то светлого, надёжного, настоящего; образ, напоминающий о том, что этот мир не прогнил окончательно, что кругом господствует не только смерть и разрушение.

Когда они встретились спустя много лет по разные стороны баррикад, да и закона тоже, оба прочувствовали иронию жизни.

Пропасть тоже. Ясно разделяющие их верования, цели, ценности.

Капитан Ордо Фавониус не может доверять Предвестнику.

— Тогда мне стоит следом просить политубежище, — Кэйа подцепляет печенье из вазы и надкусывает половинку.

— Что за формулировки, капитан? Не политубежище, а возвращение домой.

— Дом мой здесь, — он улыбается, даже не глумливо, — до каких-то пор.

— Дом резко перестанет быть домом, когда с вилами и факелами погонят? — Чайльд следом предупреждающее поднимает ладони, — дай Царица, что такого не произойдёт.

— На самом деле, вопрос занятый. Несколькими годами ранее мне запретили посещать винокурню не по официальным причинам, выслав все личные вещи, а я испытываю, как это называется… тоску? Бывает, прохожу рядом и думаю, что неплохо бы наведаться домой. Улавливаешь? Домой, а не в дом.

Чай остыл. Неприятно оседает на языке и горчит вместо мягкого вкуса. Сумерки давно опустились, а они продолжают сидеть в потёмках. Аякс решает позажигать свечки в комнате. Нечего глаза портить.

— Не хочу показаться ревнивым, но то, что было между нами, для тебя ничего не значит?

— Ты определённо кажешься ревнивым.

— Нет, серьёзно, я всё понимаю — время и обстоятельства играют не последнюю роль, но, камрад, я, между прочим, долго ныл матери о твоей потере.

— Да ладно, мы же всё равно смогли остаться друзьями.

— Это так, но почему он, а не я? — Чайльд по-детски топает ногой, что вызывает у Кэйи усмешку, — я тоже рыжий и богатый.

— У нас разные характеры.

— А с Рангвиндром вы пиздец как похожи.

— А ещё, мы по созвездиям не совместимы.

— Это меняет дело! А я голову ломал… Но знаешь, забавно. Ты так предан людям, чей Архонт сыграл не последнюю роль в уничтожение твоей страны.

— Но не они сами, — Кэйа по прежнему расслабленно тянет улыбку.

— Спору нет, — Аякс медленно наклоняется к мужчине, не отводя пустого взгляда, — вот только, они всегда и в любом случае будут на стороне Барбатоса. Если раскроется правда о той катастрофе, вы так и останетесь грешниками, а их божество правым. Потому что, оно, блядь, божество?

Кэйа смотрит в ответ коротко. Опускает взгляд, но держать лицо продолжает.

— Кто знает? Времена нынче меняются. Всё больше людей критикуют власть Семерых.

— Потому что спокойно. Войн нет, стабильность есть. Представляешь ли ты, как инадзумцы молятся на своего сёгуна? Где пиздец — там сразу и вера в могущество…

— Ну, в Мондштадте народ самостоятельный, — Кэйа пожимает плечами, — Барбатос для них не закон, а символ, проповедующий свободу от предрассудков, милосердие к ближнему, и… что-то там дальше по Библии.

— Вся возвышенная доброта — не более, чем следствие хорошей жизни. Когда люди перестают быть сытыми, вся принципиальность, чаще всего, бесследно испаряется. Если бы ты сам так не думал, состоялся бы у нас тотразговор?

— Ты, бля, — Кэйа выдыхает тяжело и пропускает сквозь пальцы пряди волос, — иногда душишь своей беспринципностью, в курсе? Самому не тяжело?

— Из нас двоих седеть первым начал не я, — Аякс гаденько смеётся, уворачиваясь от запущенного фантика от конфеты.

Ветер поднялся неслабый. Занавески неспокойно развиваются у открытых окон. Тарталья подходит к ним, чтобы закрыть, пока свечки не потушились.

— Твою мать, напугал! — он взвизгивает и хватается за сердце, — ты что за хуйня?!

На подоконнике сидит сокол, сжимая в лапке свёрнутый пергамент — чьё-то послание.

Предвестник — приближённое лицо самого Крио Архонта и без пяти минут один из всадников апокалипсиса, — смотрит на птицу, птица смотрит на него. Взгляд у нее такой осмысленно человеческий, что, кажется, передаёт всё презрение мира. Сокол злобно клюёт за палец, пролетая в комнату.

— Это — не хуйня. Это — Айле, — Кэйа забирает весточку и ласкового гладит его по холке, — не обращай внимание, он дурной немного.

— Буду знать, — мужчина шипит, потирая травмированный участок кожи.

— Я не тебе.

Альберих разворачивает письмо. Удивился, но визжать… Аякс иногда бывает таким ребёнком.

Ещё что-то говорит про чужую седину.

— Тебе нужно срочно уходить?

— Проницательный такой, — Кэйа перечитывает послание и скомкывает его, убирая в карман штанов. Напоследок гладит сокола — эта зверюка почти мурлычит, но не забывает грозно поглядывать на Аякса, — и даёт ей на пробу кусочек печенья, — до скорой встречи?

— Не думаю, что скорой. Дела свои здесь я поделал. Путешествие в поисках пидораса продолжается.

— Оставь чай в отеле, — Кэйа сажает сокола на предплечье и подходит к окну. Аякс делает пару шагов назад, — способ получить я найду.

— Не зазнавайся, — он ухмыляется, на что ловит предупреждающий взгляд. Два взгляда, — кстати, отправитель знал, что ты здесь? Я думал, это место наше, интимное.

— Считай, что у Айле, ммм… нюх на элементальную энергию.

— Вот это да, а кто владелец?

— Тебя мой ответ не устроит.

Айле — надёжный друг и посыльный Рангвиндра — взлетает и следом теряется в темноте.

Кэйа же продолжает смотреть на спокойный пейзаж Спрингвейла.

***

Почему Кэйа не чувствует сочувствия? Его учили этому, правда, с самых пелёнок. Как и ненависти. Потихоньку взращивали, воспитывали идеальным мстителем, но в какой-то момент что-то явно пошло не так. Он всматривался в лица Крепуса и маленького Дилюка — точно его копия; в заботливые глаза Аделинды и педантизм Эльзера, в звонких песноплетов-бардов и шумных детей ровесников. Кэйа всё выискивал в них зло.

Конечно, не нашёл. Его жалкие попытки — акт самооправдания. То ужасное, в чём он ранее был уверен, не в окружающих людях, а запечатано в собственном отражении.

Интересно, он похож внешне на своего отца? В зыбких воспоминаниях Кэйа помнит его властные жесты, по-опасному хитрый прищур глаз и широкий разворот плеч, которые, тогда ребёнку казалось, смогли бы осилить любого врага. Ведь — так и должно быть, верно? — его отец воспринимался героем, защитником перед мнимой жестокостью целого мира. От него постоянно пахло табаком. Кэйа любил утыкаться носом в его меховую накидку, когда его брали на сильные руки во время беспощадных морозов.

Жаль, он не смог подарить свою любовь. Наверное, он похоронил её вместе со своей женой, а может ещё когда первый удар Богов настиг Каэнри’ах, и его человеческое сердце не смогло выдержать такое горе.

Может, Кэйа перенял черты матери и стал скорбной причиной?

Кто знает. Вдруг отец был таким всегда? Холодный, немногословный, воспринимающий собственного сына боевой единицей, и, следовательно, воспитывал в безграничной строгости и запретах. С наседающим спокойствием рассказывал о ублюдских Архонтах и их беспомощных детях.

Спокойствие это, естественно, было показное. Оно скрывало за собой глубокую ненависть, которая увековечилась фанатичным идеалом.

Кэйе было семь, когда его впервые наказали.

«Мне нравятся тейватские дети, они искренние. Если смешно — смеются, если больно — плачут. Почему мы не такие, отец? И мы испытываем чувства. Но ты всегда говорил выстраивать личины, а не самих себя. Мы становимся теми, кого в сказках Тейвата называют злодеями. Я так не хочу.»

Его бесцеремонно схватили за руку, и Кэйа впервые испугался той жгучей решительности отца. Провели сквозь тёмные, отлитые золотом и древними надписями, коридоры, по витым лестницам, уходящим вверх — хотя ему казалось, с каждым шагом они спускались вглубь, — и бросили недалеко от шайки изуродованных монстров. Одни из них замертво лежали в собственной луже крови, другие с жадностью пожирали останки себе подобных. Глаз Кэйи отдавал ужасной болью во все нервные окончания, пока отец нависал над ним коршуном и непринужденно рассказывал о том, что твари — вообще-то люди, которые кровь от крови одно целое с ними, сохранившими человеческий облик; что эти твари последние минуты сознательного существования так же испытывали радость и горе, и планы строили, и детьми были чьими-то, как и родителями; что о этих тварях в прошлом слагали легенды, и весь Тейват восхищался настоящей волей и тягой к знаниям Человека, задушившего на поверхности волей Семерых.

«Не закрывай глаза на правду, Кайя. В ином случае, ослепнешь.»

Кошмары по ночам преследовали долго (они и не прекращались). С тех пор отец каждые выходные проводил занимательные экскурсии по Бездне и знакомил с её недружелюбными обитателями. Добровольно-принудительно, влиял по иному — психологической давкой на сознание. В разы хуже физических пыток.

Одно чудовище в такой день чуть не выгрызло горло Кэйи, если бы не рассекающий клинок Скирк.

«Она была управляющей моим имением за пределами столицы. Я помню её имя.»

Чудовище ли…?

Так что же значат для вас, бессовестные властители мира, жизни сотни — нет, — тысячи? Одним днём у них не было сомнений, что судьба подконтрольна. Народу без Богов правила игры были писаны только на официальных бумагах, что за мгновение предались огню. Другим днём уверенность в эту истину резко обрубили, как котёнка тыкая мордочкой в его конфузную ошибку.

Была отдана слишком большая цена. Истребление нации положило лишь начало катаклизмам. Вот ирония. С причиной у них сил и милосердия хватило разобраться, а последствия расхлёбывайте сами. Копите гнев, обращённый в монстров народ к Богам и все остальные к этому самому народу.

С каждым таким походом Кэйа напитывался ужасом и состраданием, однако непорочное детское сердце не смогло принять ненависть; всё отчаянно не понимало, как отец способен хранить тихую жажду ещё больших смертей. Разве мир за них не достаточно настрадался?

Кэйа боялся его отчуждённого равнодушия ко всему, что не касается плана мести, хоть свыкся с мыслью, что сыном не воспринимался, возможно, никогда. Но…

Но кроме друг друга у них никого не было в этой бескрайней бездне завывающего одиночества. Они были семьей, пусть по-идиотски неправильной, но семьей. Насколько бесчувственной должна быть душа у родителя, который бросает на произвол судьбы своё дитя?

Оно, возможно, было к лучшему.

— Господин Кэйа?

— Сэр!

Чёрт его дёрнул остановиться возле статуи Барботоса рядом с винокурней. Один взгляд на изваяние Архонта уводит мысли в том направлении, в котором думать не хочется.

Кэйа оборачивается и застаёт знакомого винодела в сопровождении рыцарей — те ответственные сопровождающие груза с бочками вина.

— Здравствуй, Коннор.

Рыцари отдают честь, и взгляд Капитана заметно теплеет.

— Патрулируете? — бесхитростно спрашивает мужчина, на что Кэйа сдержанно улыбается, не желая воспринимать его елейный тон.

На самом деле, ничего неприятного в Конноре нет. Он вежливый, действительно умный винодел, который не хвастает своим талантом — в отличие от многих в их ремесле. Все секретные рецепты вин «Рассвета» ему знакомы и бережно хранимы долгие года. А беседы с ним вести за бокалом красного сухого всё равно, что отпустить душу перед пастором. Незаменимый профессионал и эрудированная личность.

Одно большое «но»: он работал ещё на мастера Крепуса, был ему дорогим другом и провожал в последний путь. И был свидетелем того вечера, когда Кэйа удостоился получить Глаз Бога.

Почти вся винокурня наблюдала за сценой, в которой Дилюк забылся в своей ярости. Страх душил каждого, из-за чего они лишь могли беспомощно наблюдать. Только Коннор смог разнять их, окатив пару раз — или много? — водой. Он сжимал плечи Кэйи в плохо скрываемой истерике и просил не терять сознание, пока Аделинда бежала за лекарями.

Крио энергия, вмиг ослепившая неподготовленный взор, окутала ласковой вьюгой, оберегая от ожогов, и ядовито шипела на противника — Пиро своего хозяина не пожалела, наказывая уродливыми шрамами руки. Дилюк долго сидел в прострации, тупо осматривая раны, пока до него пыталась докричаться главная горничная.

Кэйа, глотая слезы и, очевидно, гордость, мысленно молил обратить на себя взгляд. Лучше сосредоточение в нём ненависти, чем ничего. Если такова цена за правду, то он предпочёл бы молчать до конца жизни.

Пока большую часть работников «Рассвета» отстраняли под предлогом сокращения, другая часть клятвами божились, что произошедшее за стены дома не выйдет, Коннор на пару с Эльзером не распинались в объяснениях. Они взяли на себя управление, когда кое-кто находился в пограничном состоянии. В этом жесте прослеживался явный отпечаток ответственности Крепуса, и Кэйа не нашёл моральных сил на частные встречи с ними. Воспоминания о той ночи ломают все замки. Кэйю видели слабым, подавленным в собственных чувствах, видели, как он расшибал колени о пол, бессильно ползая за уходящим из винокурни братом, и раненым зверем выл о любви и прощении.

Если бы отец узнал о этом унижении, то убил бы.

Вопросов никто с тех пор не задавал, коллективно решили похоронить произошедшее в разговорах. Но Кэйа всегда замечал этот полный жалости взгляд.

Поэтому ему в некоторой степени неприятно говорить.

— Как раз направляюсь в винокурню, — он старается не замечать удивление, — вы не против, если я составлю вам компанию?

— Моя душа будет ещё спокойней за сохранность ценного груза, — Коннор, поправив шляпу, кивает, и они отправляются в путь.

— Если вы везёте вино из одуванчиков, то на вашем месте я был бы настороже.

— Отчего же?

— Как же так, Мистер Коннор, — слышится позади веселый голос одного из рыцарей, — Капитан его преданный фанат!

— Ценитель, — поправляет Кэйа.

— О! Недавно я и Мастер Дилюк попробовали поэкспериментировать с новым сортом, и, знаете, вывели отличительно шершавую текстуру. Сладковатое в атаке, вино обволакивает терпкими красными фруктами в середине, завершается сливочно-пряными оттенками в финале. Я бы хотел провести с вами дегустацию.

— Спасибо, я выделю свободный день для нашей встречи.

— Я предположил, что мы могли бы немного украсть вашего времени сегодня.

— Ох, нет, — он сочувствующие поджимает губы, про себя начиная раздражаться, — мой визит к Мастеру Дилюку носит исключительно рабочий характер.

— Вот как… — внезапно теряется Коннор, скрывая волнение за будничным жестом — задумчиво гладит густые усы и на что-то себе самому кивает, — в том смысле, я так и подумал, да!

Кэйа решает не заострять на этом внимание, переключаясь на разговоры своих сослуживцев.

Путь был коротким, но насыщенным на приятные беседы — капитан отвлекался как мог. Почти успешно до тех пор, пока не оказался перед массивными дверьми. Кажется, он придает много значения своим переживаниям. Они мимолетны при каждой встрече с Дилюком, но таковые они исключительно в его повседневной жизни, в которую винокурня больше не входит.

Скорее всего Дилюк в своей мрачной манере будет допытывать о связи с заглянувшим фатуи, о Альбедо, о чужих сговорах под предлогом безопасности города. Или он захочет обсудить возвращение Магистра с долгого похода, высказывая нежелание быть связанным с секретами Капитана.

В любом случае, Кэйа ожидает мало приятного.

Аделинда встречает его на пороге поклоном головы и тёплым «с возвращением, Господин». Кажется, она дважды допускает одну ошибку — с тех пор, как он перестал принадлежать к семье Рангвиндров, он больше не господин. Сколько раз это следует повторить?

Возле накрытого ароматными блюдами стола находится сам хозяин, расслабленно держа руки в карманах домашних штанов. На его лице не читается ничего.

— Не зная тебя, подумал бы, что меня пригласили на свидание.

Иногда Кэйа говорит быстрее, чем успевает подумать. Дилюк и бровью не ведет.

— Приятного аппетита.

Они ужинают в давящей тишине. На периферии мелькают горничные, ненароком наблюдающие за происходящим. Эльзер с напускным интересом рассматривает картины, переходя из угла в угол. Коннор в первый раз забегает пожелать крепкого сна, а во второй под предлогом забытых отчетов. Аделинда стоит неподалеку наседкой, готовая в любую минуту среагировать на…

Они все ждут… второй внеплановой драки?

А может ли сам Кэйа гарантировать, что её не произойдет?

— Меня все же одолевает интерес, — говорит непривычно холодно, и все свидетели вмиг находят себе дела поважнее.

— Аделинда, будь добра, разлей Сэру Кэйе самого крепкого вина.

Дилюк звучит нехарактерно мягко, когда произносит её имя.

— Что за щедрость? Не то, чтобы я был против.

— И мне, пожалуй, тоже.

— Ты должен был бороться со злом, а не примкнуть к нему.

Рангвиндр поднимает невозможно злые алые глаза, в которых читается желание заткнуть раздражающее ехидство. Но потом его губы вытягиваются в ухмылке.

Кэйе она не нравится от слова совсем. Он замирает, когда Дилюк откладывает столовые приборы и медленной поступью подходит, вставая за спину. Руки в кожаных перчатках — Архонты, кожаных, — тяжело опускаются на плечи, ненавязчиво касаясь шеи, и принимаются расслабляющие их разминать.

— Ты что-то слишком напряжен, — бестией наклоняется ближе, опаляя тяжелым дыханием кожу, — не находишь?

— Возможно.

— А теперь скажи: не против ли ты оставить планы на ночь, снять с себя этот мешающий полушубок, возможно немного выпить, — он сокращает расстояние до непозволительной интимной близости и почти шепчет, — и разыграть со мной партию в шахматы?

— В шахматы.

— Верно.

— Ты пригласил меня сыграть в шахматы.

— М-м-м, возможно.

— Хорошо, Дилюк. Мы поиграем.

***

— Мда, так меня давно не унижали, — Рангвиндр сметает свои фигуры с доски и хмуро косится на оппонента, — полтора часа партии, мат в два хода.

— Лиза в шахматах настоящий монстр, — Кэйа смакует победу в бокале вина, — и у неё много свободного времени.

— У тебя, стало быть, тоже.

— Это что — ревность?

— Это что — флирт?

— Спасибо, что заметил.

Раньше бы Дилюк неприятно скривился, выпуская колючки — непорочность воплоти. Но время меняет каждого, судя по безмятежному выражению лица напротив.

Восхитительно.

Конечно, не стоит исключать, что они слегка захмелевшие. Камин греет два одиночества и мягким пламенем освещает силуэты в густой тьме. Винокурня давно спит, оставив непутёвых господ самим себе на усмотрение.

Стрелки ушли далеко за полночь, партия отыграна, бутылка вина распита, но они продолжают сидеть друг напротив друга и внимательно изучать каждую черту лица, будто впервые встретившись. Говорят о всякой ерунде. Иногда слова, впрочем, долетают, но смысл их постоянно ускользает от понимания.

И Кэйа хочет позволить себе немного побыть несдержанным, потому что рядом с Дилюком просыпается его давно убитый ребёнок, которого смогла воскресить безусловная любовь маленькой семьи Рангвиндров. Дилюк рос в теплоте, заполняя счастьем их ныне проданное поместье настолько ярко, что Кэйа пугался первое время. Тот самый период жизни, который в один момент потерялся во времени, когда краски ярче и чище, люди проще и добрее, и сам себя ещё не умеешь обманывать. Детство, как правило, заканчивается, когда приходит тот самый тёмный час осмысления. И Кэйе посчастливилось застать его рано.

Он помнит сказки на ночь, походы на подлёдную рыбалку, драки, заканчивающиеся одними слезами; помнит, как в первый раз взял перо в руку и написал три слова на родном языке — конечно, с ошибками, — отцу; помнит фантомную боль из-за содранных коленей. Но в воспоминаниях это невольно омрачалось чем-то тяжёлым. А время тут, в Мондштатде, было легким, относительно беззаботностным. Людям здесь он был нужен как Кэйа — просто Кэйа без фамильных обязывающих приставок. Потерянное дитя, без возможности отдать что-то взамен.

Дилюк смотрит в приоткрытое окно, выискивая что-то в усыпанном звёздами небе, прислонив пустой бокал к щеке, а Кэйа продолжает нежиться в кресле, закинув на него ноги и сцепив пальцы между колен.

— Там твоё созвездие, — хрипло говорит Дилюк и улыбается.

— Ты его намеренно искал? — немного удивленно в ответ.

— Конечно, нет.

— С моего места ничего не видать, — Кэйа хитро прищуривает глаз, — хочешь, чтобы я подошел?

Мужчина отнимает бокал от щеки, замирая. Так очевидно теряется.

— Да?

Кэйа вмиг загорается идеей, привстает с насиженного места, не сменяя улыбку раскосую, ехидную. Задумал что-то.

— Не пойду, — ребёнком задирает нос и падает обратно на кресло, — так разморило.

Дилюку забавно с его игры, но он находит силы отвернуться обратно к окну. Хочет подыграть, но не понимает как. Обычно речь его — прекрасный навык на поле боя, где нельзя достать клеймор, но чудо, что стреляет взглядом напротив, впервые позволяет выйти из этого самого поля. Ненавязчиво, мягко, по-юному подталкивает к иному — нет, давно забытому — восприятию друг друга. А ночь… Ночь ехидна и коварна, опускает свою отличительную завесу защищённой сокровенности.

— Я никогда не хотел наблюдать за ним, — тянет внезапно откровенно Кэйа, но они оба, как только в винокурне погасили свечи, были готовы, — кроме одного раза.

— Правда? Какого раза?

— Когда мне его показали впервые. Нам. Помнишь?

Дилюк помнит смутно, как в их первый год отец пригласил в поместье астролога. Седая голова, ворчание, пронзительный взгляд белёсых глаз — всё, что настроило против, вызвало страх, но такой мимолетный по сравнению с восторгом нетипичным для того, кто рожден под звёздами. Небо — кладезь судеб.

«Павлинье перо. Большое созвездие. Красивая жизнь, благородная. Властная. Не вкусив яда, дарует покой там, где смерти давно хозяйствовать надо.»

«Павлинье перо — символ величия, мира, знаний.»

«Нелёгкая судьба у мальчишки. Коль успеет опериться… коль успеет…»

Непослушное сердце замирает, возвращает из прошлого. Над камином висит портрет. Крепус блеклыми масляными красками приобнимает свою жену. Навеки застывшее счастье и тихие чувства. Ужасно легко не обращать на то, что действительно важно днем, а вот ночью — совсем другое дело.

— Старуха жуткая была, — Кэйа забавно морщит нос, — надеюсь, она в добром здравии. Я ведь так обрадовался. Я есть на небе Тейвата, оно приняло меня. А потом накрыло осознание, что, бездна дери, я есть на небе Тейвата.

— Не до конца понимаю, — Дилюк осторожничает, чтобы не спугнуть. Вот они, на ладони, скрытые под всеми замками переживания. И то, о чем они обязаны были разговаривать, но получилось только недавно.

— Мне стало сложно и страшно, и по-злому весело. Сначала подумал — грешники пять веков назад рвали это небо; а потом — а какого, собственно, я переношу их ответственность на себя; а потом вспоминаю, что на моем горбу, и, как ни крути, кажусь свиньей неблагодарной. Для всех.

— А для себя?

Кэйа пожимает плечами.

— Когда-нибудь ты думал о себе?

«Непозволительная роскошь» — хочет фыркнуть в ответ. Но выходит:

— О, нет, мастер, мы ведь так хорошо сидели…

— Послушай, — алые глаза загораются осознанием и жалостью, — так ведь нельзя, ты должен…

— Что? — резко обрубает, почти враждебно. Дилюк застывает с протянутой рукой. Совсем близко, и коснулась бы, — должен думать о себе в первую очередь, как ты?

Иней в голосе полоснул по груди. Мастер никогда прежде так быстро не трезвел. Спугнул. Пальцы дрожат, но только пару секунд, очевидно признавая горечь. Его словно окатили холодной водой.

Так было всегда. Дилюк был самый первый среди учеников, среди рыцарей, среди девушек; на званных ужинах, на ужинах в семейном кругу; самый сильный, храбрый, самый обаятельный, благородный. И самый правильный. Все кругом подкрепляло эту истину. У него было время подумать про себя, он никогда не переставал.

Кэйа с лёгкостью считывает чужое смятение и улыбается, вопреки напустившему морозу. Улыбка — не привычный оскал, улыбка грустная, долгие месяцы разочарований несёт в себе.

— Хочешь — берёшь ответственность, не хочешь — исчезаешь. Игнорируешь годами, а потом изображаешь волнение и сопричастность. Всё для собственного комфорта, похвально.

— Я не… я ничего не изображаю.

— Ну, да, — Кэйа хлопает. Громко, ломая, приходя в себя. И так неправильно смотрит, нацепив всё то будничное, с чем приходит тлеть ежедневно в таверну, — а теперь поговорим о важном.

Дилюк теряет лицо. Ярость и протест, щемят сердце, и нечто неведомое сдерживает от того, чтобы встряхнуть вновь ровные плечи. Обрушиться ударной волной, стрясти оскорбляющий цинизм, этот показной расчёт, будто бы Кэйа специально создавал с ним хрупкий уют, вытерпев часы уединения. Эгоистично вломить в челюсть, чтобы вернуть его прежнего, который делил ровно половину в стенах не только этого поместья, но и другого, проданного, и в казарме, палатке под сияние звёзд. Общую жизнь, свободу и отвественность, слезы, радость — и так до бесконечности.

Он выжидает, сжав зубы, пока его не отпустит волна гнева…

— Я знаю, что тебе уже известно о возвращении Магистра.

…но видит Барбатос, Кэйа этому не способствует.

— Поделюсь маленькой тайной, раз у нас назрел интим, но ему внезапно стали нелестны мои обязанности, так что будь по приезде готов к щепетильным вопросам. Ах да, и фатуи…

— Альберих, заткнись, — и в первый раз это звучит тихо. Дилюк раздраженно трет глаза под стрекотания о склоках Предвестников, побеге и о чём-то несущественном сейчас, — да, блядь, ты можешь замолчать!

— Попрошу не выражаться перед портретом Крепуса, мне кажется, он начинает неодобрительно поглядывать.

Дилюк пускает смех на грани истерики.

Как же руки чешутся ему запечатать рот.

— Отверни его, я ещё не всё выразил.

— С ума сойти командир! Ты ругаешься, вот ты и отворачивай. И вообще, я не позволял повышать на себя голос, и…

Не выслушав, мужчина, перетянувшись через разделяющий столик, грубо хватает воротник рубашки. Сквозь ураган неконтролируемых эмоций рвутся швы.

Слова позорно застревают, когда его нападок без сопротивления встречают, нагло ухмыльнувшись в лицо. Ожидая, подводя к этому играючи.

— Бей, только не в правый глаз.

— Я даю тебе ровно десять минут, чтобы ты поднялся в комнату, пришёл, нахуй, обратно в себя, и мы поговорим.

— Слышишь? — Кэйа кивает в сторону, в который раз вызволяет внутренний порыв к насилию, — отец говорит, что тебе нужно срочно вымыть рот с порошком. Так, на чём мы остановились?

— Альберих.

Холодные ладони обжигающие оплетают те, что вероломно сжимают несчастную ткань, и расцепляют. Кэйа, поправив растянувшийся ворот, встает бодро с кресла, но его обратно хватают за запястье и тянут на себя. Сохранить равновесие стоит немалых сил — крепкий, физически сильный человек, но от выпитого алкоголя и каминного тепла координация страдает.

Нависнув над раскалённой фурией — Дилюка по иному обозвать не получается, — Кэйа с силой сжимает подлокотники, вопреки напускной безмятежности.

— Это ты приди в себя. Что за драму ты сейчас пытаешься устроить? Сходи проветриться. Проверь виноградники, пересчитай бочки, поджарь задницы чурлов, или что там богатых дядек успокаивает?

Алые глаза наконец проясняются от вкрадчивого шёпота.

Потому что незапланированно стало близко — дыхание в дыхание.

— Я повторюсь ещё раз, — Кэйа позволяет себе нарушить границы, но, ради справедливости, не он первый начал. Прислоняется аккурат к уху, жадно вздохнув — мускат, дерево, вино, — итак, Варка.

Ни в одном из сценариев этого вечера Дилюк не выйдет победителем. Не сможет взять верх словесно, ибо задеть его темперамент так же легко, как вывести пятилетнего ребёнка на слёзы. В его власти грубая сила, плакала аристократическая выправка и десятки гувернанток в детстве. И мнит себя хозяином положения, потому что пригласил на свою территорию и думал, что будет по его правилам. Разбрасывается советами как жить, будто подаёт хороший пример. До дрожи бесит его эгоизм — как и прежде внушает, чтобы разделяли взгляды так, как ему бы хотелось. Да Кэйа первый в очереди на то, чтобы подумать, наконец, о себе. Не о пропавшем брате; не о делах винокурни, гори она синим пламенем, из-за которой он загинался на пару с Эльзером, решая вопросы с подрядчиками со всего Тейвата; не о государственной службе и доверительном отношении Джинн; не о том, чтобы утром отвести Кли на занятия — бедный брошенный ребёнок; не о Альбедо, отце, своих и чужих заговорах. Так бы и разморила мондштадская праздность.

А Дилюку просто удобно хотеть вернуться обратно. Кэйа опомнился, будто получил хлёсткую пощёчину. Как не заметить его порывы заботы, его неумелые шаги в сторону перемирия. Вот только Кэйа не согласен. Они перестали быть братьями. Сводными по документам и названными по детской клятве на крови. Поэтому тошнота поднимается к горлу — ничего прежнего ему не надо.

Кэйе двадцать четыре, и у него седая прядь волос. Настоящее насилие не в кулаках, горящем мече у горла, встряхивание за шиворот. Насилие — подписаться на то близкое, что было, и сгорать в мучениях дотронуться так, как по-настоящему желает.

В общем, да. Рангвиндру не выйти сегодня победителем.

— Аделинда, прости, что разбудили.

Кэйа вздрагивает, моментально сбавляя напряжение в руках. Он воровато следит за взглядом Дилюка и оборачивается.

Но никого не видит. Не слышит постороннего. Винокурня ведь по прежнему спит?

В недоумении возвращает в мыслях ход речи, но самостоятельно приблизиться ему больше не дают.

Хватка на скуле резко притягивает, чтобы грубо накрыть губы в поцелуе.

Кэйа теряется.

Его губы требовательно захватывают

чужие, с яростью сминая, наплевав на то, что ответа не получают. Кэйа не читает дешёвые романы, но что-то ему подсказывает — такое частенько происходит на страницах книги, когда один другого хочет заткнуть. Вот только, да. Романы. Там же про любовь? Далеко от платонической.

Ведь это Дилюк, верно? Он первый набросился, а не хмельной разум заставил подменить роли. Чего греха таить — каким бы пьяным Кэйа ни был, не допустил подобного. Мысли закрадывались время от времени, особенно в первое время, когда его заблудший брат вернулся из кругосветного путешествия возмужавший, изменившийся ни то, чтобы до неузнаваемости, но определенно наработав и харизму, и мышцы, и, в целом, повзрослев…

Жизнь его готовила к многому, но не к подобному.

Кэйа привлекательный. Он знает цену своей внешности, он умеет быть обольстительным. Лиза мило называет его чарующей кокеткой, потому что эти самые чары — неотъемлемая часть общения, когда он не угрожает. Но чтобы специально…

Почему он думает об этом, когда, буквально, Дилюк — по жизни ханжа, что нередко закатывает свои невозможно выразительные глаза на флирт, — просто берет и…?! И как будто это нормально. Как будто они это делали сотню раз.

Кэйа ничего не понимает.

Не понимает, когда его отстраняют так же грубо, откидываются на спинку кресла, и смотрят снизу-вверх глубоко и страшно.

И, видимо, не найдя сопротивления, рука во всё тех же кожаных перчатках мягко соскальзывает на шею, большим пальцем поглаживая нижнюю губу. И смотрят смотрят смотрят уже без диких эмоций, но не менее гипнотизирующие. На контрасте идут мурашки, кожа колется настолько ощутимо, что появляется желание её содрать, а ноги бросаются в дрожь. Ведомый тем, кто тянет на себя, он неосознанно падает на чужие колени. Его не брал так алкоголь. Никогда. Кэйа открыл заново для себя опьянение.

И прежде, чем мысли вновь падают на дно, рука мужчины обнимает за талию крепко и уверенно, как никогда прежде. Кэйа не понимает, но сдаётся, окунаясь во что-то тёплое, лишающее воли. Дилюк, запрокинув голову, вновь целует. По другому. Нежно, бережно, по очереди сминая губы, словно дорвался, заставив прижаться к себе и обхватить плечи, будто он — необходимость, без которой Кэйа чудом дожил до своих лет. И прежде, чем окончательно сдаться, он запоздало осознаёт, что отвечает. Инстинктивно подстраиваясь так идеально в ритм, что его бесповоротно кроет.

Забываясь в удовольствии, нагло перехватывает инициативу на себя, проведя языком по зубам, и смело проникает в рот. Дилюк пропускает недовольный стон, сжав его горло, но не отстраняет. Усиливает напор, вновь агрессивно вспыхнув, и Кэйа сквозь поцелуй улыбается. По нервам бежит электричество, пробуждая ощущения, которых он раньше не знал и не думал, что способен познать. Иррационально, безумно слиться с обжигающим дыханием своей не умещающиеся в словах мечты.

Пальцы подрагивают от жадности. Они тянутся к верхним пуговицам, чтобы пробраться к оголённой коже, любовно оглаживая многочисленные шрамы на груди, плечах, спине. Дилюк в ответ ведёт ладонями по бедрам, бесится на свои плотные перчатки и его обтягивающие брюки, и — Архонты — рычит, забираясь под рубашку. Кэйа вздрагивает от холодного прикосновения кожи — такое чувствительное место. Он пропускает тихий стон, когда мужчина осторожно проводит по забинтованному месту, не с раненой стороны. Сам же спасал, сам же первую повязку накладывал.

Мало. До крошения зубов мало. Желание стискивает грудную клетку, с трудом пропуская дыхание, импульсом бьется где-то в глотке, и оглушительно разбивается осколками внизу.

Их ведёт по натуральному страшно. На периферии слышится посторонний шум — жалкий повод отстраниться друг от друга. Но когда шаги доносятся близко, резко замирая с женским шёпотом «Святой Барбатос», к Кэйи возвращается то, что люди называют разумом. Он оборачивается, встречая не то испуг, не то шок в глазах Аделинды. В безмолвной догадке возвращает взор на Дилюка, который, почему-то, глупо улыбается и кивает.

Кэйа помнит, что у неё были проблемы со сном. Она была единственной горничной, которой разрешалось после отбоя гулять по поместью, чтобы легче уснуть.

Немая сцена продлилась недолго. Аделинда очень сильно хотела что-то сказать, но с нехарактерной для своих годов бойкостью удалилась в сторону спальни. Что же, её нетрудно понять — в последний раз, не считая прошедших суток, она видела своих воспитанников на расстоянии трёх метров, когда один другого не подпускал дальше первого этажа; а в предпоследний, когда чуть не убил.

Занимательно.

— Похоже, она действительно проснулась, — голос Дилюка, как у провинившегося ребёнка.

— Похоже, — в тон соглашается. А после замирает в тихом смехе и опускает голову на широкое плечо, ведя носом по шее, — ещё хочу.

Он определённо давно не чувствовал себя таким идиотом, ощущая, как чужие руки сомкнулись в объятьях под одеждой.

— Я не буду ничего ей завтра объяснять.

— А придётся, — Кэйа поудобней устраивается, закрывая глаза.

Дилюк тяжело вздыхает, получая легкий поцелуй в скулу, и мычит что-то невнятное, растворяясь в переполнявшей нежности.

— Ты об этом хотел поговорить?

— М.

— Значит, это было всё же свидание?

— Кэйа, перестань звучать, как нашкодивший котёнок. Я знаю, что тебе не стыдно. Останешься?

— Мне завтра нужно с утра быть в ордене…

— Я разбужу.

— А ты будешь до меня домогаться?

— Конечно.

— Тогда ладно.

***

Следует признаться, хотя бы перед самим собой, некоторые события в жизни приводят в ужас тем фактом, что коряво друг на друга накладываются, создавая уродливую смесь из откровенно плохого и до дрожи хорошего. Ему привычней резделять периоды на условные чёрные и белые полосы — хотя бы понятно, к чему быть готовым. Просыпаясь от хриплого «Кэйа, тебе пора на работу» в ленивых объятьях, которые в противовес тянут глубже, к себе, незнакомо. Из-за того, что он, вообще-то, никогда не любил делить постель в виду личного комфорта. Из-за того, что плюет на затёкшую спину, растрепанные волосы и слюну на подбородке, урчит про пять минуточек, зарываясь в тёплую шею. Солдатская выправка теряется за пределами поместья. Он успеет в своей жизни ещё множество раз проснуться — не как сегодня, поддаваясь.

Его утягивает в сон, но ненадолго. Много тревожащего шума и расцепленные руки — а ну верни на место — заставляют продрать глаза. И заново почувствовать иррациональное окружающее.

Громоздкие чёрные шторы открыты, но за окном небеса пасмурно скрывают солнце — не понять, как много времени прошло с рассвета. Утренний полумрак, рассеиваемый слабым свечением лампы, позволяет различить незнакомые очертания комнаты. Единственное способен осознать, что это, судя по планировке, хозяйская спальня, которую ранее занимал Крепус. Дилюк обновил ее до неузнаваемости, поменяв некогда светлую мебель на свой тёмный лад.

Он ведёт рукой, вороша пуховое одеяло, натыкаясь на оголенный живот, и замирает. Опасливо проводит по мышцам, которые напряглись от внезапного касания. Кэйа останавливается. Проводит ещё раз. И ещё немного.

Поднимая взгляд, он видит то, что, наверное, не должен. Дилюк — очарование рыжих кудрей — слепит своим уютом, вызывая ком в горле, что становится тошно. Он не отвлекается, читает документацию, чёркает карандашом, полностью погруженный в работу. На прикроватной тумбочке стоит поднос с ароматной чашкой кофе и корреспонденцией — пару писем лежат вскрытыми.

— Сколько сейчас времени?

— Ты не опаздываешь, — утренний голос звучит глубже, чем может адекватно осилить Кэйа. Дилюк раздражается, чувствуя требовательный взгляд, и продолжает увлечённо заниматься своим делом, — Кай, дай мне минуту.

Но Кэйа чувствует, что всё в порядке. Прижимаемся всем телом, по-хозяйски закидывая ногу, кладёт подбородок на плечо, нагло читая вчерашний отчёт таверны. Карандаш обводит цифры в нижнем углу, и рука на какое то время замирает. Дилюк что-то сопоставляет в уме.

Без перчаток Кэйа видит голое запястье. Вся в шрамах от ожога.

— Неплохо, — бессмысленно констатирует.

— Для пятницы сойдёт, — кивает Дилюк, и его пряди падают на лоб Кэйи.

— Пожалуй, нам следует поговорить?

— Ты хочешь прямо сейчас?

— Да так, знаешь, на досуге есть много о чём подумать — например, я не знал, что Ордо Фавонуис тебе шлёт любовные весточки спозаранку. Хочется больше конкретики хотя бы по поводу нас.

— А, это, — Рангвиндр наконец откладывает документы и тянется к тумбочке. Вопреки ожиданиям, не за письмом с государственной печатью. Открывает нижнюю полку, доставая бинты и бутылёк с лекарством, — Джинн тебя потеряла. Ее болванчики доложили, что в последний раз застали у меня. Спрашивают, в добром ли ты здравии. Снимай штаны и ложись на спину.

— Это компенсация за то, что ты не домогался?

Дилюк садится ровно, нависая. Хмурясь на непослушание, сдергивает одеяло, которое падает на пол, лишая единственной защиты.

— Ага. Как относишься к связыванию? — он смотрит слишком внимательно, наблюдая за волной мурашек, которые пробежались по телу от холода. От холода, как же.

— Резко положительно, — на выдохе бубнит Кэйа, по указке принимая позу.

— Отлично, — ножницами разрезает старый бандаж, откидывая в сторону, и берет в руки мазь, — кто?

— Ноэлль.

— Неправильно.

— Критикуешь — предлагай.

Нанеся на свежую рану мазь, Дилюк ухмыляется и тянется к резинке домашних штанов. Они делали это много раз — после рыцарских тренировок нередко один из них, доходя до своей койки, обессилено падал. Бездушно механически другой помогал снять одежду. И говорить нечего — с абсолютной природной красотой друга друга хорошо знакомы. Кэйа помнит расположение всех многочисленных родинок на спине и одной на тазовой косточке Дилюка. Но контекст меняется. Особенно, когда чувствуются тёплые кончики пальцев, проникшие под ткань. Дразнясь, они оглаживают кожу, забираются под нижнее бельё и… Не резко, но вполне приводящее в чувство, опускают штаны до коленей.

— Выгни поясницу, Кэйа.

Вместе с тем он прикрывает глаза, борясь с реакцией собственного организма, когда Дилюк начинает циркулярный тур вокруг торса, чередуя каждый оборот вокруг правого бедра. Ах да, сегодня по расписанию у него рисование с малышкой Кли, неплохо бы наведаться в душную казарму, чтобы пожать волосатую потную руку Свена, зачистить какой-нибудь лагерь хиличурлов, а под вечер напиться под режущий уши шипения местной барменши…

Закончив, Дилюк наклоняется и целует узелок на бедре. Бантиком. Юморит.

— Секретная техника? Стоит в следующий раз показать Ноэлль как надо.

— Укушу.

— Спасибо, — Кэйа тяжело садиться, морщась, и стаскивает штаны с ног. Взгляд мечется по комнате в поисках одежды. Ночью в полусонном состоянии оставил её в ванной, но горничные наверняка куда-то успели утащить. Как бы не хотелось, но стоит поторопиться. Джинн вернулась ожидаемо раньше. Увидела оставленое на столе письмо — нет сомнений. Иначе бы не стала искать, интересуясь особенно у Рангвиндра.

По пути он подумает о предстоящем разговоре. Посмотрит на реакцию. Позвать бы её на ужин, чтобы вывести в неформальную обстановку, но чует, что неправильно будет. Он сто лет не предлагал — оба в работе, и Джинн чуть-чуть в отношениях, — а тут будто повод появился. Нет, нужно осторожно. Гуннхилдр знает Кэйю как облупленного.

Он пялится на бантик, мягко его касаясь. До чего же докатился в своём «прикрытии». Он любит Джинн, слишком сильно. Не так боится потерять работу и прятаться от последующего преследования, как дружбу.

Дилюк присаживается на корточки перед ним.

— Послушай, — кладёт обожженные ладони на его колени и смотрит проникновенно, — нам действительно надо многое обсудить. Я хочу объясниться. Но не в спешке. Я вижу, что у тебя не всё в порядке, а впереди слишком долгий день с кучей дел. Не закатывай глаза, Альберих, Архонтов ради, я пытаюсь в заботу, спасибо. Потому что ты, кхм, не мой брат. Ты просто мой. Давно. Понимаешь? — Дилюк дожидается кивка и со всей растерянной годами нежностью целует в кончик его носа, — хорошо. А теперь скажи, что происходит в ордене, и какого хрена мне пишет Магистр, потеряв тебя на пару часов.

— Слушал бы ты внимательней, Мастер, сложил бы два и два.

Рангвиндр сводит брови.

— Как это связано с Варкой? Он сейчас должен быть на севере.

— Что? С чего ты взя… а, впрочем, неважно. Я, в общем, — Кэйа тупит взгляд, собираясь с мыслями, — я вскрыл письмо Джинн, — воровато возвращается на лицо напротив, но не встречает осуждения, — он в чём-то меня подозревает. Меня ограничат в перемещениях — не знаю под каким предлогом. Скорее всего свалят бумажную работу или, что ещё хуже, дадут воспитывать новобранцев. И у меня только одно предположение почему, но не представляю, как он смог узнать.

Осознание накрывает ледяной плотиной.

Дилюк сжимает в тонкую полоску губы.

Он сейчас должен быть на севере.

Север.

— Блядь, — Кэйа спасается шёпотом, потому что голос не поддаётся контролю, — ты думаешь, наши разведчики могли настолько глубоко копнуть? У них же за утечку конфиденциальной информации расстреливают.

— Я видел твоего биологического отца, Кай. Одного взгляда достаточно, чтобы навести на определённые мысли. А дальше — вопрос заинтересованности.

«Вы так похожи» — некстати возникает в памяти проклятый Альбедо, который отказался переходить на «ты».

— Давай не будем делать поспешных выводов. Варке часто в голову что-то ударяет. Ты не один. Я рядом. А за моей спиной самое мощное оружие Мондштадта.

Кэйа расфокусированно смотрит на ладони Дилюка, крепко сжимающее его колени. Красивые, даже обожженные. Вернее, особенно обожженные.

— Пьющее население, — заключает винодел, — попробую достать их переписку. Если письма не сожжены. Все будет хорошо.

— Если ты продолжишь меня нелепо успокаивать, то я начну угрожать. Мне твоя защита не нужна, и ты не предлагай того, о чем позже пожалеешь.

— Славно. Твоя одежда в шкафу.

Рангвиндр, оставляя короткий поцелуй на щеке, наконец поднимается, возвышаясь во весь рост. Накидывает на себя бордовый халат, заправив за шиворот непослушные волосы. Уже возле двери оглядывается на широкую спину, задержавшись на бинтах, которые стянули и без того узкую талию замершего Кэйи, говорит:

— Жду на завтраке.

— Я думаю, мне не стоит больше задерживаться, — оборачивается, смотрит, зараза, из-под ресниц.

Дилюк старается выдать поднятые уголки губ за что-то милое.

— Передумай.

*** 

Удивляться оживлённости винокурни, пожалуй, не приходится. Ещё не спустившись на первый этаж, Кэйа успевает столкнуться с парой горничных, которые, правда, больше шептались между собой, кидая заинтересованные взгляды, чем занимались обязаннностями; на лестнице его чуть не сшибает мчавшийся куда-то Эльзер, не забыв пару раз извиниться — для верности, и удивиться тому, что никак не ожидал встречи так скоро. Возле входа четверо рабочих со скучающем видом выслушивают эмоциональную тираду Коннора, хотя, предпочли бы работать так, как никто лучше не умеет — разгружать бочки. Снующиеся от окна к окну девушки безуспешно пытаются закрыть ставни, чтобы их не выбил поднявшейся ветер под причитания Аделинды — «Барбатос сегодня не духе». Незнакомый на имя, но точно не на лицо тучный мужчина, тыкая пальцем в документы, что-то вкрадчиво объясняет Дилюку, который среди образовавшегося маленького хауса статичной фигурой восседает за столом с преподнесённой ко рту чашкой и раз, наверное, третий за минуту наблюдения пытается отпить, но его, словно назло, отвлекают в последний момент вопросами. Кэйа не рассчитывал на особое внимание, поэтому, подражая безмятежности хозяина всего творившегося, острожно опускается на стул — как же хорош бандаж от тяжелой руки Дилюка, сдавливает все органы, — и принимается за еду, украдкой посмотрев на возвышающийся портрет Крепуса.

Как комично выглядело бы встать и невидимкой уйти, будто слившийся с толпой бродяга, урвавший кусок хлеба с господского стола. Дилюк запоздало его замечает; и когда это случается всё как-то моментально меняется. Он смотрит прямо в глаза — ужасная раздражающая привычка, — извиняется, но Кэйа ни разу не обиженный, поэтому кивком желает запоздалого приятного аппетита. Чувствовать себя органично влившимся в утреннюю суматоху винокурни намного приятней, чем получать с указки особое внимание, как к гостю. Эта прекрасная повседневность…

Мучитель Дилюка, проследив за взглядом прямо до Кэйи, запускает необъяснимую цепную реакцию, и резко кругом становится тихо. Он здоровается громким басом, не забыв к его имени приставку «Сэр», и расторопно покидает винокурню, под нос жалуясь рабочими на отвратительную погоду; рабочим ожидаемо плевать, в отличие от главной горничной, что с явным облегчением самостоятельно закрывает последнее окно.

Аделинда старается, но у неё плохо выходит скрыть нервозность — заламывание пальцев и короткие взгляды с одного на другого. Подошедший к ней Коннор тянет вежливую улыбку, приподняв бровь, и с вопросом кивает — что-то случилось? Аделинда неопределённо ведёт плечами; вновь кивок — что? — красноречиво оглядывает господ; она хмуриться, отмахивается — не зло, а устало, — и отворачивается, оставляя Коннора в раздумьях гладить усы.

— Я надеюсь, что Мастер Кэйа не успел позабыть вкус моих оладьей, — Аделинда мягко походит к столу и разбавляет своим соловьиным голосом тишину, — приятного аппетита.

Дилюк медленно отпивает кофе и, сквозь раздумья о повседневном, заинтересованно наблюдает за Кэйей — этот павлин, почувствовав непосредственное внимание к своей персоне, распускает хвост — за секунду выправленная спина и изящность в жестах.

— Стены винокурни бережно хранят все наши воспоминания. Забыть о них — кощунство, и, между нами говоря, совершенно невозможно.

— Мы все скучаем по временами, когда вы дарили нам свой свет и праздность, — улыбка женщины нежная-нежная, не утраченная в череде жизненных невзгод и потрясений.

— К слову, Аделинда, — Дилюк обращает участие к себе, — пока не забыл — если к полудню ветер не утихнет, стоит сказать Таннеру попрятать фрукты на складе и по возможности укрепить виноградники.

— Хорошо Господин, — вместе с её голосом окна прошибает тихий гул от ветра, — интересно, кто сегодня не в милости у Лорда… Ох, Мастер Кэйа, же не любите холод, а погода и правда не радует. Были заморозки. Моя душа спокойна, что эту ночь вы разделили в самой тёплой спальни поместья.

Кэйа заторможенно моргает.

И краснеет, потеряв всю свою обворожительную спесь.

— Сэр, мы нашли письмо под дверьми, — мужчина, что ранее уходил, некстати вклинивается. Дилюк хмурится, — оно, похоже, ваше. И как его не сдуло…

Капитан благодарно улыбается — если и насторожился, то виду не подаёт. Лёгкой рукой разрывает печать — а вот на неё взгляд покрывается инеем, и сам он напрягается в плечах, — и молча зачитывает.

«Наследнику клана Альберих и немилостивой богами страны.

Встретимся после заката в «Доля Ангелов». Вкус вина из одуванчиков, пожалуй, единственная похвала, отданная мной народу гнусного предателя, и единственное, что сдерживает мою решительность от непоправимых действий.

Ф.»