Это кино я смотрю под закрытыми веками,
Как нежность земли опять обернулась войной.
И я все лежу измученным зверем в траве,
Ну когда ты придешь и наполнишь меня тишиной?
И ночь превращается в день,
И боль превращается в смех,
И в сон превращается смерть —
Я здесь…
Немного нервно «Я здесь»
У Венти болит левая нога, а ещё правое крыло. А ещё ключица, рёбра справа, рёбра слева, что-то под рёбрами, что-то под лопаткой, что-то над лопаткой… В общем, проще перечислить то, что не болит.
Так вот, у Венти не болит правая стопа и левое крыло, на этом всё, но уже хоть что-то.
Если разложить степени боли на октавы и ноты, то его тело можно было бы использовать как партитуру, чтобы сыграть симфонию «Как же мне плохо». Правда, для этого понадобился бы небольшой оркестр.
Но оркестра у Венти, к несчастью, нет. Поэтому он сидит на песке, обхватив руками колени, смотрит на линию горизонта, где море сходится с небом, чувствует боль и усталость. Ужасную, невыносимую усталость, от которой хочется упасть и проспать лет пятьсот. И Венти даже не преувеличивает.
Ещё он чувствует совсем немного удовлетворения. Некоего странного опустошённого спокойствия, граничащего с апатией. От того, видимо, что у него ещё остались живые места, а у его врагов только мёртвые.
Но для нормального полноценного удовлетворения, которое затмило бы собой боль этого мало, потому что Венти с невероятной чёткостью осознаёт, что ему не нравится убивать. Вообще. Совсем.
И, о небо, что же он натворил…
— Никому не нравится убивать, — говорит Моракс.
Он стоит рядом у самой кромки воды, так что набегающие волны едва-едва не касаются его ног. Его руки сияют почти тем же тёплым и ярким светом, как заходящее солнце. Его руки по локоть в золоте, как ещё недавно были в крови.
— Никому? — переспрашивает Венти и злится, что его проклятый голос дрожит и фальшивит, дребезжит, как расстроенное пианино. — По-моему, та штука со змеиными головами была в восторге.
Архонт вихрей был в восторге, когда разрывал на части их союзников, прямо у Венти на глазах.
— Никому, кто ещё сохранил свой разум в целости.
Моракс стоит у самой кромки розоватых то ли от закатного солнца, то ли от пролитой крови вод, смотрит вдаль и выглядит спокойным, как скала. Как одно из тех огромных каменных копий, что воткнуты теперь в землю. Что послужат теперь надгробьями для тех Архонтов, которые «не сохранили свой разум в целости».
Венти всерьёз боится пополнить их число, потому что ему кажется, что в нём снова что-то сломалось.
Что-то кроме ребра, ещё одного ребра… ладно, это весьма длинный список и, кажется, ему правда нужна помощь. И если кости и плоть ему залечит какой-нибудь талантливый целитель, то как быть с крылом, состоящим в основном из анемо-энергии — неясно.
— Ты защищал свой народ и исполнял свой долг, не стоит винить себя за содеянное, — говорит Моракс то ли Венти, то ли самому себе.
Венти думает, что «долг» это прекрасное слово. Безличное. Неотвратимое. Безжалостное.
Он просто исполнял свой долг.
Но тогда почему же ему так плохо?
«Почему мне так плохо?» — этот вопрос повторяется в голове раз за разом, будто кто-то распевается или играет гаммы на пианино. Вверх по октаве, затем вниз.
«По-че-му-мне-так-пло-хо? — вверх по октаве, затем вниз: — По-че-му-мне-так-пло-хо?»
Почему он всё ещё видит, как порывы штормового ветра размазывают кого-то о скалы? Порывы его ветра. Как ураганы ломают кому-то кости. Его ураганы. Как вихри хватают кого-то в полёте и швыряют об землю. Его вихри.
Почему он слышит чужие предсмертные хрипы? Крики ярости. Озлобленный вой. Рёв, полный ненависти и жажды убийства.
Война длилась не один день, не один год, Венти кажется, что она шла не одно тысячелетие. Но он не позволял себе остановиться и задуматься. Он летел вперёд вместе со штормовыми ветрами, сметая любые преграды. А теперь, когда этот последний бой изломал ему половину костей, пропустил сквозь жернова и развеял по ветру, он понял одну важную вещь — Венти не был готов к этому. Даже Барбатос не был готов. Но он должен был. Ради Мондштадта. Ради того города, за свободу которого самый дорогой для Барбатоса человек заплатил кровью.
— Я ни в чём себя не виню, — Венти натягивает капюшон, будто надеясь за ним спрятаться, а потом накрывает лицо ладонями, солнце слепит ему глаза. — Разве что жалею об одной вещи.
— И о чём же ты жалеешь?
— О своей материальности. Совсем чуть-чуть. Потому что, знаешь, когда ты элементаль у тебя нет костей, а значит, их нельзя сломать. Сейчас я просто ненавижу свои кости. А они ненавидят меня. Всё моё тело люто меня ненавидит и думает, какой же я придурок, раз ухитрился так его переломать. Это же такое неуважение по отношению к нему. Оно точно должно куда-нибудь на меня нажаловаться.
Венти смеётся, сильнее прижимая ладони к лицу. Рёбра отзываются болью, что-то под рёбрами — тоже. На губах чувствуется вкус крови. Его тело и правда его ненавидит. Будто говорит, что нечего было забирать чужую внешность, чужое лицо, чтобы потом отхватывать по нему.
От этих мыслей становится ещё смешнее. Венти и рад бы замолчать, но не может.
Он и сам не замечает, в какой момент солёный от крови смех перерастает в глухие рыдания.
***
Удавка сдавливает шею сильнее и дёргает вверх. Сяо вырывается, выкручивается. Кто-то хватает его за плечо и трясёт. Он вздрагивает от прикосновения, ждёт удара, но его нет. Сяо снова тянется к шее, царапает кожу в попытках найти верёвку. Судорожно тянется куда-то вперёд и вверх.
И просыпается, рывком садясь на песке.
Никакой верёвки на шее нет, но Сяо всё равно кажется, что он задыхается. Он вдыхает судорожно, рвано, будто старается откусить от чего-то невидимого кусок побольше.
— Спокойно, воздух у тебя никто не отберёт.
Сяо оборачивается и видит рядом с собой Барбатоса. Он сидит, поджав ноги, чуть склонив голову к плечу и смотрит заинтересованным и чуть обеспокоенным взглядом сине-зелёных глаз.
Сяо действительно пытается дышать ровнее, но не выходит. Призрачная верёвка всё ещё будто давит ему на горло, затягиваясь всё сильнее с каждым выдохом. Глядя на это Барбатос едва заметно хмурится. Где-то внутри Сяо нарастает паника. Когда его хозяин хмурился, это ничем хорошим не заканчивалось.
— Не зажимайся, — говорит Барбатос мягко, почти ласково. Тревожная морщинка между его бровями разглаживается. — Расправь плечи.
Его руки ложатся Сяо на плечи. Касание едва ощутимое, но Сяо всё равно вздрагивает.
— Да я не кусаюсь, — смеётся Барбатос, — ну только если сам не попросишь.
Сяо не слишком понимает, зачем ему о чём-то подобном просить, но спрашивать не решается. Он отводит плечи назад, следуя за движением чужих рук.
— Теперь вдыхай, но медленно. Ещё медленнее. Вот так. Теперь задержи дыхание. Три. Два. Один. Выдыхай.
Сяо выдыхает и ему кажется, что, убирая руки, Барбатос незаметно снял петлю с его шеи. Дыхание выравнивается, удушье пропадает.
— Это магия? — спрашивает Сяо.
— Это простейшее дыхательное упражнение. Считай, основы в освоении анемо-стихии. Как-нибудь научу трюкам посложнее.
Барбатос улыбается и садится поудобнее, с наслаждением вытягивая ноги. Судя по всему, кто-то вылечил его раны, так же, как и раны Сяо. Правда, правое крыло Барбатоса всё ещё поджато, как у подбитой птицы. Но теперь оно хотя бы не волочится по земле.
Барбатос растопыривает пальцы на ногах, и вид у него такой довольный, будто он рад просто тому, что у него есть ноги. Но уже через мгновение выражение его лица меняется. На нём застывает неподдельный ужас.
— О нет, — выдыхает Барбатос, глядя на левую ногу расширившимися глазами. — Я понёс ужасные потери.
Сяо тоже смотрит на его левую ногу. Потом на правую. Они обе тонкие, белые с изящными щиколотками. Разве что одна белее другой из-за тонкой полупрозрачной ткани.
Неужели?..
— Я потерял чулок, — с трагическим надрывом в голосе говорит Барбатос. — Точно помню, что до начала этого всего их было два. Что же теперь делать?
«Может, это что-то важное? — думает Сяо. — Может, эта вещь очень ему нужна?»
— Эта… эм… ткань как-то защищает ноги? — неуверенно спрашивает он.
На Барбатосе в принципе не слишком много одежды, так что Сяо кажется, что потеря одного чулка не сильно изменит ситуацию.
— Защищает? Да нет.
Барбатос приподнимает правую ногу. Ту, что в чулке. Тянет носок, наклоняет стопу то вправо, то влево, критично рассматривает. Потом повторяет всё то же самое с левой. Той, что без чулка, но со светящейся синевато-зелёным татуировкой на бедре. Сяо следит за движениями чужих ног так внимательно, что с опозданием понимает — Барбатос уже какое-то время смотрит на него.
Перехватив взгляд Сяо, он смеётся. Смех у него звонкий и переливчатый, как перезвон музыки ветра. Сяо же почему-то чувствует себя странно и не знает, куда деть глаза. Он отвык взаимодействовать с теми, кто не пытается его убить, он просто не знает, что делать и чувствовать.
— Чулки ни от чего не защищают, — говорит Барбатос. — Они мне просто нравились. Ткань такая приятная, сам потрогай.
И он берёт Сяо за запястье и прикладывает его ладонь к своей ноге. Правой. Той, что с чулком. И ведёт по бедру вниз до колена, а потом от колена вверх.
Сяо не понимает, что происходит. Не понимает, зачем оно происходит. Не понимает, почему оно происходит. Он даже не может понять, какая на ощупь эта проклятая ткань, потому что ощущения теряются в груде других чувств.
И все эти другие чувства, вероятно, отражается у него на лице. Потому что Барбатос выпускает его руку и смеётся так заливисто, что чуть не захлёбывается собственным смехом.
— Ты такой милый, — выдавливает он.
Сяо моргает. Медленно. Ещё медленнее. Нет, всё равно не нормально, потому что он какой?
— Ты бы только видел своё лицо, — Барбатос продолжает смеяться, откидываясь всё дальше назад, и в итоге падает на песок. — Ой, крыло…
Барбатос смеётся, пыхтит от боли, пытается что-то сказать, и всё это одновременно.
Сяо чувствует раздражение, лёгкую панику, странное смущение, неловкость и ещё кучу забытых непонятных чувств, и всё это одновременно.
Ахая и охая, Барбатос снова садится, вытряхивает песок из волос и перьев, будто рассыпая вокруг себя крупинки чистого золота или солнечного света. И смотрит на Сяо всё с той же беззаботной улыбкой на губах.
— Так значит, ты теперь будешь здесь? В качестве Адепта?
— Да, — кивает Сяо, — ну то есть не прямо здесь…
— Это уж я понял, у меня в голове есть ещё кое-что кроме ветра, — Барбатос неопределённо машет рукой в воздухе, — «здесь» в смысле плюс-минус пара сотен километров вокруг.
— Да, — ещё раз повторяет Сяо, сам не зная, зачем.
— А вот я планирую проспать пару сотен лет. Ну и там плюс-минус. Как пойдёт, — Барбатос рисует на песке узоры, похожие на завихрения ветра. Сяо снова ловит каждое его движение, и снова не понимает почему. — А потом хочу навестить тебя.
— Зачем?
Рука Барбатоса замирает, глаза перехватывают взгляд Сяо. Сам он запоздало понимает, что это, наверно, было грубо. Точно было грубо. Но Барбатос не злится, наоборот, его улыбка становится довольной, будто он только и ждал вопроса.
— Чтобы проверить, не помер ли ты тут со скуки по вине Моракса. И потому что ты мне нравишься, — улыбка становится шире и хитрее, Барбатос прищуривается, словно смотрит на яркий свет. — А я тебе нравлюсь?
Сяо снова не знает, куда деть глаза. Ему кажется, что взгляд Барбатоса забирается ему под кожу. Может, потому что он Архонт?
Инстинкты говорят Сяо либо бежать, либо защищаться, но ни то ни другое к ситуации не подходит. Наверное.
Ещё Сяо замечает, что кожа под глазами у Барбатоса красноватая и немного припухшая. Будто её долго тёрли. Так иногда бывает, если тебе швырнут песок в глаза. Или когда плачешь.
Но вряд ли один из Архонтов будет лить слёзы. С чего бы ему?
— Не знаю, — отвечает он и на вопрос Барбатоса, и на все вопросы в своей голове.
Сяо правда не знает. Он отвык мыслить в таких категориях. Пожалуй, ему нравится, когда его не заставляют убивать, когда его не бьют, когда он не чувствует боли, холода, голода, жажды. Всё остальное просто существует вокруг. Сяо не знает, как он к этому относится. Он не видит смысла об этом задумываться. Так мыслят люди, а ему подобное ни к чему.
— Нет-нет, это никуда не годится, — Барбатос прикрывает глаза и качает головой с задумчивым видом. — Точно придётся тебя навестить, потому что иначе как же ты поймёшь, нравлюсь я тебе или нет?
— А я должен это понять?
— Ну конечно, — Барбатос встаёт, разминает плечи и осторожно расправляет крылья. Медленно ведёт ими вверх-вниз.
Сяо ловит себя на мысли о том, что ему хочется провести по перьям руками. Может быть, они такие же гладкие и нежные, как ткань чулка. Сяо вдруг понимает, что она была именно такой. От одного воспоминания снова становится неуютно. Странно. Тревожно. Незнакомое чувство мешает, как камушек, попавший в обувь. Но откинуть его так просто не выходит.
— Конечно, ты должен понять, нравлюсь я тебе или нет, — тянет Барбатос, улыбаясь, — ко мне же просто нельзя оставаться равнодушным.
Сяо хочет спросить — почему нельзя? Кто сказал? Но не успевает. Барбатос делает сильный мах крыльями и взмывает в воздух. А Сяо приходится захлопнуть рот и зажмурить глаза, чтобы песок не попал.
Уже в воздухе Барбатос машет ему рукой. Кажется, это прощальный жест, но Сяо не уверен до конца. Поэтому он просто сидит и смотрит на плавные взмахи крыльев, на мягкие отсветы закатного солнца на перьях, на то, как едва заметная анемо-энергия струится вокруг Барбатоса, словно обнимая его.
Сяо просто сидит и смотрит в закатное пурпурно-розовое небо, даже когда силуэт Барбатоса исчезает из виду. Мысли снова возвращаются к заданному им вопросу:
«А я тебе нравлюсь?»
Сяо снова видит его внимательные глаза, яркие, сине-зелёные, как небо над морем. Видит пряди тёмных волос, небрежно падающие на лицо. Видит губы, изогнутые в хитрой улыбке.
Сяо всё ещё не знает ответа на вопрос. Не знает, но чувствует.