pereulok pyatniskii — the pain won't stop.mp3

Усталый вдох.

Плечи, оттягивающиеся назад из-за фантомной сумки для пицц, пробивает дрожью. Ещё одна мышца, которую Юнги на целый день заставил заглохнуть, рвётся наружу, выкачивая из тела литры крови вместе с силами. Если у него спросить, существует ли работа труднее и неблагодарнее, Мин уверенно ответит, что каждая может стать такой, и захочет сползти по стене вниз, размазывая по стене остатки простреленного черепа. Набирая полную грудь ночного воздуха, в котором растворяется далёкая тоска, он расслабляется, переставая контролировать своё тело и сознание.

Момент, когда можно быть искренним с самим собой. Только сейчас, под пульсирующую свободу уходящей ночи, Юнги может поддаться слабостям, не опасаясь быть застигнутым врасплох. Может почувствовать запах теряющей листву магнолии, окунуться в ощущения и мысли, не рискуя нечаянно вырвать себе лёгкие или попасть под чужой удар. Лишь здесь его тайное убежище под носом у слепых.

Пейзаж родного парка впивается в замёрзшее тело своими зияющими провалами глаз, сопровождая Мина до самой скамейки с отсыревшими досками. Она грустно приглашает присесть, пока стихший ветер не прячется за углом жилого дома, а Юнги вновь не принимает безмолвное приглашение. Утонувший в темноте гвоздь как назло задевает ткань куртки, которая с треском лопается. Опять. Мин бы цыкнул недовольно, зашипел и раздумывал над тем, в какую именно из трещин в полу закатилась тоненькая иголка, когда он недавно зашивал себе бровь, если бы это всё не было так бесполезно. Ведь это пятый раз, когда он рвёт себе куртку, и раз пятнадцатый, когда раны на сердце не затягиваются. Он медленно позволяет себе загнивать прямо перед квартирой, куда должен зайти. Даже не гадая, бесследно ли исчезнет шрам на брови или оставит давящее воспоминание о прилетевшей в него тарелке, Юнги кусает губы и двигается к спинке скамейки. Вновь слышится хруст ткани, который жалобно затихает и оставляет парня давиться звуками собственной жизни.

Выдох. Снова вдыхать не хочется.

В который раз поднимая глаза, Мин очерчивает взглядом место, где прошло его детство, и как можно скорее блокирует терпкие воспоминания. Его тащили по песку домой, выволакивая из рассекреченного убежища — шалаша в кустах, — пока Юнги слушал крики в свой адрес, глядел на лица остальных ребят и искал у них помощи, но натыкался лишь на страх. Уже дома, стоя в коридоре и получая ремнём по запястьям, Мин мысленно заживлял царапины на своих коленях и зарёкся учиться прятаться лучше. 

Его корили за детское преувеличение, объясняя всё это воспиатнием, и внушали адекватность методов, из-за которых сейчас он еле волочит себя к порогу квартиры, рассыпаясь по пути. Если они подкармливали свой стокгольмский синдром, то это ещё не значит, что должен и он. Мин лишь смыкает веки в попытке сбежать из моральной тюрьмы, где он, такой крохотный, до сих пор скрывается от того, во что превратилось лицо родного человека. 

Ладони впиваются в уши, спасая от шума собственных мыслей. Костяшки, сводящие судорогами от велосипедного руля, будто Юнги до сих пор едет по заполненной автомобилями дороге, не прекращают гореть. Спина всё гудит и гудит; не оставляет другого выбора, кроме как приложить руки к холоду металла и прилечь.

Хочется есть. Ещё больше — спать. Четырёх часов сна определённо недостаточно, а физического изнеможения не хватает для того, чтобы хотя бы на несколько секунд заглушить моральное. Как и денег. Как и смысла изнурять себя там, где ты — лишь безвольный призрак. Но вот Юнги здесь: перед тёмным подъездом, на старой лавке в изношенной куртке, а угасающие эмоции смешиваются в грязные кровоподтёки на сбитом подбородке.

Он снова прячется. Скрывается в силуэтах одиноких теней, что маячат в окнах полуразвалившихся многоэтажек. Они мерзкой, вязкой субстанцией стекают по панельным стенам и вгрызаются прямо в душу, сжирают внутренние органы. Беззвучно, спокойно, так и приглашая присоединиться к трапезе, потому что считают Юнги за своего, помогают лишиться бренного тела и отправиться в другую жизнь. Они чувствуют желания. Они знают, чего так хочется этому призраку. Но они не знают то, что конец — не новое начало. Как-никак они просто хотят есть.

Линии сгиба на ладонях помогают вернуться в реальность. Но Мин, прогоняя темноту, не может выдворить из опустошение из сердца, которое всё ещё ноет и тянется к эмоциям. Юнги лжёт ему, что оно уже давно должно быть мертво, и бьёт себя кулаком в грудь.

— Заглохни.

Будто оно услышит.

Чушь собачья. 

Злость вскипает даже на кончиках пальцев. Сколько лет за спиной? Сколько дней, погруженных в мысли о том, лишь бы всё прекратилось? Как самостоятельно завершить это испытание с безумным уровнем сложности, если каждое действие бесполезно? Как взломать этот чёртов программный код?

Бессмысленность реальности, своих действий и существования петлёй затягивается на шее, лишая возможности прервать проклятый круг. Внушает желание затянуть верёвку туже собственными руками. Ему больше незачем мечтать, прощать и размышлять. Ему бы всё это прекратить, на самом деле. Закончить, обрубить на еле держащемся за болотистую землю корню, однако он всё ещё захлёбывается в повторяющихся буднях и не понимает: зачем? Зачем старается уснуть, а не тихо умирать? По какой причине гипнотизирует это небо, ловя колотящейся то ли от холода, то ли от тревоги ладонью редкие звёзды? Они ведь тонут во тьме сломанных фонарей, пока Мин отправляет в свободный полёт свои бессмысленные вопросы.

Автомобиль с грохочущей музыкой медленно выруливает из двора, освещая фарами подъезд дома и деревья, которые нависают над Юнги и своими бездушными глазами впиваются в душу. Они бы лучше подобрали свою шевелюру, которая уже покрылась корочкой инея, теперь отсвечивая прямо в глаза, а не таращились с вызовом.

Музыка затихает — и вновь воцаряется безмолвие домов, облачённых в пестрящую штукатурку и носящих в себе сотни жизней. У каждой из них на окне лёгкая занавеска и обязательно хотя бы одно комнатное растение. Раньше, ещё в детстве, у Юнги оно тоже было — единственное погибшее существо от агрессии пьяной матери. Как бы не повторить его судьбу, вылетев за дверь и разбившись ошмётками по лестничной клетке. 

Перед глазами всплывает замазанный кровью из носа пол и тонущий в ней пастельно-розовый цветочек — Юнги трясет головой.

В окне балкона вспыхивает свет: сосед с третьего этажа с сигаретой в зубах опять потерял свою зажигалку. Ветер возобновляет заунывное песнопение, к которому присоединяется годами отобранная брань, вовсе не попадая в ноты. Юнги лишь ёрзает на месте от холода. Сосед иногда ругается со своей женой, думается ему, и мозг подкидывает пару-тройку безликих воспоминаний о ворохе одежды на лестничной клетке.

Как в доказательство свет потухает; за пазухой скребётся желание потревожить беспокойные мысли музыкой, только вот наушники уже давно перестали работать. Сначала сдался левый, затем — микрофон, а за ним уже и правый отдал свою голову на отсечение. Где она валяется? Может быть, за сбитым порогом его комнаты, откуда Юнги так и не смог выковырять куски стекла?

Он надеялся на то, что однажды утром прокрадётся мимо осколков вдребезги разлетевшихся бутылок и не будет оттирать ламинат. По-детски невинно мечтал, что вопьётся взглядом в безоблачное небо за окном и, возможно, именно там найдёт то, для чего стоит жить. Хотя бы ради трезвых глаз по ночам. Хотя бы ради искреннего «прости меня» по утрам, а не лживого притворства, будто бы ничего не было. Словно шрамы — это росчерки детских фломастеров.

Он ещё глубже прячет свои ладони в карманы, а потом громко выдыхает. Никакого желания подниматься с дряхлой скамейки взамен на мягкую кровать.

Взгляд цепляется за несколько бесхозно брошенных окурков. Ровно три. Хватило ли незнакомцу утолить своего жаждущего страданий зверя, удалось ли успокоить нервно трясущиеся пальцы? Может быть, Юнги — единственный человек, который стал свидетелем этой сцены слабости и стресса, скрытых от чужих глаз?

С расчётами он всё-таки ошибается, когда невыносимый холод раздирает покрасневшую кожу лица, прогоняя с единственного пригодного для жизни места. Игра в прятки заканчивается. Сдирая себя с заледеневших досок, Юнги пробует найти безмятежность в подъезде, где каждый шорох разносится ужасающим эхом до девятого этажа. Но и здесь его настигает сквозняк, гоня прочь по лестнице вверх, к двери злосчастной квартиры, к ненавистному порогу. Именно человек, встречающий за ним, должен быть родным, а не протоптанный людьми парк.

Пальцы замирают в сантиметре от дверной ручки; судорожный выдох раздирает грудную клетку. Всё должно быть по плану: беззвучно толкнуть дверь примерно на десять сантиметров, а после дёрнуть за ручку от себя, чтобы избежать скрипа; следом прошмыгнуть внутрь, и, наплевав на распахнутую дверь, в полнейшей темноте сделать ровно три шага вперёд, завернуть за угол и притихнуть, вслушиваясь.

Ему девятнадцать лет — а его тело всё ещё замирает от вида этого человека. Своей матери.

Однако Юнги не даёт своему сердцу даже начать колотиться. Касается подушечками пальцев металла, чётко повторяя доведённые до автоматизма движения, чтобы через несколько секунд застыть внутри около гардероба. Игнорируя давление в ушах и желающий поколотить горло пульс, Мин хватается за полку и прикрывает глаза, молясь на тишину. На спокойную, безопасную и обнадёживающую тишину, которая позволит прокрасться около стенки и раствориться в своей комнате, в двери которой только чудом ещё не сломался замок.

Сейчас тьма — его лучший друг, и Мин продолжает молиться на гробовое безмолвие, скользя взглядом по старому пианино с разбитыми клавишами, а ногами — по полу. Третья половица скрипит — те предательство дома и мгновение дикого ужаса он запомнил навсегда: они стоили ему вывихнутого плечевого сустава и колотой раны запястья.

Рука касается книжного шкафа. В нём до сих пор отсутствует одна полка, выбитая своим же локтем в побеге от матери, витающего запаха перегара и очередных избиений. Ему было десять, ей было наплевать. В него летели даже неподъёмные вещи, а соседи, ругающиеся на шум, только причитали, стоило Мину пересечься с ними по пути в школу. Но каждый раз, когда наступало утро, она приходила в себя и как ни в чём не бывало улыбалась, убирала пустые бутылки алкоголя, но остатки всегда клала в холодильник. От этого запаха тошнило. От её беспокойного взгляда выворачивало наизнанку, когда она обрабатывала ссадины Мина и отчитывала его за неаккуратность. Тогда в его глазах иногда загоралась надежда. Вера в лживость, которая казалось последней спасительной соломинкой. Но его руки были слишком большими, чтобы за неё хвататься, поэтому Юнги цеплялся за остатки человечности, уже зная, что бесчеловечность вернётся ночью. Она выхватит клочки надежды вместе с криками, воплями и хрипами, что рвались из горла, а дневные улыбки превратятся в ночные оскалы, полные ненависти.

Юнги, как глупый ребёнок, боялся ночи, ведь считал, что она превращает людей в монстров. Бежал в кровать, только солнце скрывалось за горизонтом. Ему хватило несколько дней, чтобы понять, что дело не в темноте, наступающей с появлением луны, а во тьме человеческого сердца.

Он усмехается, вспоминая, как рыдания сотрясали стены его комнаты — спичечного коробка — и задыхался, вскоре засыпая. Сквозь сон каждым сантиметром тела защищался от проклятий. Они впитывались внутривенно, как клеймо воспламенялись на коже, оставляли рубцы.

Путь, выложенный перед глазами точным количеством шагов, выверен годами, однако тело, помня каждую вспышку гнева, а затем — боли, всё равно трясётся. Мгновенно среагировав на движение занавески, начавшей покачиваться от лёгкого сквозняка, Мин бесшумно впечатывается в стену и ждёт. Ждёт, даже когда замрут деревья за окном, чтобы наконец-таки ворваться в свою комнату и запереться в ней. Ждёт, когда костлявые руки вынырнут из стены и затянут его в бездну, заставив сомкнуть глаза. 

Он не может ей ответить. 

Ладонь как можно медленнее поворачивает ключ в замочной скважине.

Стук. Тихая и неровная поступь шагов за спиной порождает в груди острую тревогу. Машинально зажмуриваясь, Юнги забывает, что такое выдох. Он давит в себе рвотные позывы, не силясь сдвинуться с места. Начинается.

Он может только смотреть. Может скомандовать себе развернуться, расправить плечи и нацепить на лицо бесстрастную ухмылку. Пронзать жёстким взглядом чужой силуэт, чтобы не пронзили его. 

Отвращение смешивается с накатывающей волнами паникой — Юнги прокусывает губу до крови и приказывает себе очнуться. Зажигается свет, обнажая его нутро. Чувство, будто секунда — и в спину вонзится нож. Мин — раскрытая и подбитая жертва, в арсенале которой лишь крохи сил, которые он использует для того, чтобы вцепиться в ручку двери.

— Где шлялся?

Молчание. Пальцы беззвучно надавливают на металл под ладонью.

— Это что?! Новая татуировка?!

Старая, хочется ответить и тут же выплюнуть про выжженную алкоголем память, но Мин не успевает. Инстинктивно реагируя на замах руки, Юнги отскакивает от матери и вжимается в стену.

— Я повторяю: где ты шлялся?

С силой дёргая ручку двери на себя, Мин борется с желанием скорее скрыться и чуть ли не вырывает металл с корнем.

— Тебе никогда не нравились мои ответы на этот вопрос. Может, придумаешь новый?

Мимо головы пролетает то ли полотенце, то ли старая футболка.

— Да как ты с матерью разговариваешь? Растишь его, кормишь, поишь — ник…никакой благодарности в ответ!

Заплетающийся язык доводит до белого каления. Юнги не смотрит на неё — расправляется со всплеском злости и разочарования, крепко сжав зубы. Каждый раз всё тот же спектакль. Он рывком перепрыгивает порог, вставляет ключ в замок с другой стороны и поворачивает его до упора, опасаясь, что в затылок прилетит что потяжелее. Жанр — чёрная комедия.

Он правда пытается отшучиваться, бесшумно ведя диалог с самим собой, но чужие слова снова касаются его сердца. Они не оставляют от него живого места, хотя Юнги уже давно должен был стать к этому равнодушным. 

— Неблаг…дарная свинья, — слышится надрывное через дверь. — Подумал бы о собственной матери! — Кулак прилетает в слабые доски. — Вышел сейчас же! 

— Нет, — мгновенно отрезает Мин и стягивает насквозь промокшие от вечернего дождя кроссовки. Стоит ему перенести весь свой вес на одну ногу, как колено простреливает от боли.

— Ублюдок! Не выйдешь — я тебе уст…рою хорошую жизнь! Не нравится собственная мать?! Выходи сейчас же!

— Хватит пить. Протрезвеешь — выйду.

— У тебя что, мать алкоголичка?! — истерично вопит она, пока Юнги впивается глазами в изодранный плакат на стене. — Тебе негде жить?! Нечего носить?! В доме нечего есть?!

«Негде», — сам себе отвечает Мин и сбрасывает куртку с плеч. Напомнить бы ей, как ползла по стене в туалет. Напомнить бы, как на ночь оставила газ включённым, а с утра не нашла зажигалки, но Юнги трясёт головой. Не надо. Отстёгивает цепи с пояса джинсов, пытаясь отвлечься на жёсткий голубой свет телефона. Отвечать бесполезно. В ночи, днём все попытки раскрыться и адекватно поговорить — проигнорированный мусор. Его даже не бросают в ведро, лишь переводят тему, оставляя лежать и тихо гнить.

Открывая шкаф, Юнги подсвечивает фонариком мобильного свои вещи и хмурится, когда находит только одну чистую толстовку. Переводит взгляд на корзину с грязным бельём, на котором засохшая кровь скоро превратится в новую жизнь, и решает занести всё это в прачечную с самого утра.

Этот человек ведь будет всё прекрасно помнить, но не понимать. Не признавать, игнорировать, отшваркивать собственного сына. Раньше было легче думать, что за мать в такие моменты говорил алкоголь. А ещё раньше рядом была сестра. Прижимала Мина к себе, когда мать срывалась, забирала его с собой в отель, куда её приглашали незнакомые Юнги люди, пусть и приходилось лежать в соседней комнате и слушать громкие стоны под аккомпанемент скрипящей кровати. Он не мог смотреть на неё, но был отчасти благодарен: там его не били. Там он мог спокойно поесть, не опасаясь, что его голову окунут в тарелку. 

— Никакого уважения! Мне гов…орили, что ты вырастешь таким же ублюдком, как и твои двор…овые друзья. Якшался с ними и превратился в такого же безр…зличного урода, который не ценит собственную мать. Я годами пахала на работе, чтобы обесп…ечить вас! Кто, думаешь, сейчас пла…тит за твою учёбу? И какова благодарность?.. В кого ты вырос? Кем ты стал?! Был никем и будешь никем! Никчёмный…

— Зачем рожала тогда?!

Ком в горле мешает кричать. Юнги с ненавистью швыряет рюкзак в дверь.

— Будь моя воля, век не рожала бы!

Уши закладывает. Хрипя, Мин больше не сдерживается:

— А она не была, блять, твоя?! Девять месяцев по приколу вынашивала?! Мозгов не было?! Нахера давала жизнь, чтобы её же и отнимать?!

В ответ летит тирада, которую не хочется даже слушать. Хочется разодрать себе горло. Хочется влезть в чужие мозги и наорать на эту субстанцию, чтобы она хоть что-то увидела дальше своего носа. 

Его разрывает. Юнги рычит, пинает корзину с бельём и бьёт кулаком в дверь несколько раз в попытке спрятать под гневом всю загнанность и боль, но только сползает на пол и нервно трёт лицо.

Бесполезно.

Поднимается с коленей. Впивается пальцами в шрамы на внутренней стороне ладоней и заваливается на кровать, даже не переодевшись, чтобы нырнуть головой под подушку и прижать её к ушам. Так сильно, чтобы почувствовать пульсацию крови в висках, прямо как в детстве: притвориться, что реальности не существует.

Рёв стынет в горле. Он ненавидит всё это. И свою немощность, и эти чертовы слёзы, и собственную мать, отыгравшуюся на его психике. Как же он жалок. Как же жалок.

Единственный родной человек.

Это оставался его единственный родной человек.

Горечь предательства и обиды давят на грудь. Хочется высвободить их, униженно скатываясь с кровати на пол, разнести ни в чём не повинную комнату, вывернуть комод с редкими вещами и пойти жить на улицу, но Юнги не позволит себе этого. Ни за что. Он выдержит. Сломается несколько раз, переступит через собственный труп, но выдержит любые издевательства и обстоятельства, ведь в этой квартире прописаны два человека, а не один. Он имеет право не отдавать чужому то место, что принадлежит ему. И он плюнет на то, что вторит себе это уже восьмой год.

— Чему ещё науч…или тебя твои дружки-маргиналы?! 

Всё никак не унимается.

— Да ёб вашу мать, — на выдохе вырывается из потрескавшихся губ, и в следующее мгновение Мин снимает стопки старых учебников начального класса с подоконника. Поддерживая ладонью ставни, открывает окно, подсовывая под него макулатуру, чтобы расшатанные створки не отвалились вконец.

Поток воздуха и шум главной улицы, расписанной редкими огнями города, врезаются в лицо. Юнги надеется, что они вышвырнут его из этой цитадели.

Эти «дворовые дружки» тащили его с вывихнутым плечом на спине в бесплатный травмпункт через треть города, потому что не было и гроша на такси или каталку скорой помощи. Зашивали ему лицо, руки, живот каждый раз, стоило Юнги в свои тринадцать приползти к арке, где они обычно собирались всей неформальной компанией и бесконечно дымили. Брали к себе на ночь, учили, как сбитыми в кровь пальцами играть на гитаре, а позже занимали всё подростковое время Мина, наполняя его если не смыслом, то ценными воспоминаниями. Каким-никаким теплом, когда они сидели около труб в небольшом овраге, подбивая утеплитель под спины. Часто до ночи, в то время как звёзды нехотя выкатывались на небосвод, и самый умный ботаник из их компании считывал с небесного полотна астеризмы.

Он вырос с ними плечом к плечу и не хочет даже слышать брехливые оскорбления в их адрес, пусть они и разъехались по другим городам, пусть один из них и спился, другой — получил тюремный срок за уличную драку, а третий покончил жизнь самоубийством.

Они, чёрт возьми, были поэтами. Выискивали в песнях на доисторическом плеере смысл, еле понимая значение английских слов. Ревели, драли себе глотки, горланя AC/DC, Kansas, Guns N`Roses, Scorpions и Get Scared. Кто-то из них — Намджун, вроде бы, — однажды выпалил, что любимые песни Мина поёт группа «Размякшее печенье», чем вызвал бесконечный поток тупых шуток от остальных. Юнги не приходил в их место сбора целую неделю, но потом всё-таки пришлось приползти, марая песок кровью из разбитого носа, потому что бежать за помощью было больше не к кому. Сестра к тому времени уже ушла из дома.

Он честно пытался, торча на телефонной линии организаций, чьи номера висели на вывесках в автобусах и метро. Чуть ли не взахлёб показывая все свои побои органам службы опеки, Юнги цеплялся за яркие заголовки «остановить насилие в семье» и искренне верил в лучшее. Убаюкивал иллюзии об адекватном будущем, помощи, поддержке со стороны тех, кто был способен помочь, однако получал лишь добавку к ночным пьянкам в виде осколков на лице.

Единственным, кто считал, что его матери нужна помощь, был Юнги. Он также был тем единственным, кому предложили лечение.

Прекрасная репутация среди коллег на работе, стабильная заработная плата и сын, шаставший с другими подростками по подворотням. Она играла роль заботливой матери даже тогда, когда Мин смотрел на неё опухшими и подбитыми глазами со швом на подбородке.

Автомобиль, сверху больше похожий на игрушечный, сигналит остальным и создаёт аварийную ситуацию, ревя двигателем на красный. Юнги, дёргаясь от резкого звука, оборачивается и выдыхает, потому что из-за спины наконец-таки не доносится ни единого звука. Ноги касаются выступа, и Мин усаживается на подоконник, свешиваясь с девятого этажа.

Покорёженная психика — это когда боишься, что с такой высоты вывалишься не ты, а телефон из кармана, летя вниз и превращаясь в лепешку из хитросплетений электрических частей.

Мин на всякий случай бросает мобильный на кровать.

Воспоминания вспыхивают перед глазами, перечёркивая реальность кадрами прошлого, которые бы никогда не хотелось держать в памяти. Юнги помнит, как, ловя за руку, снимал с крыши Намджуна, что был выше Мина на сантиметров пятнадцать и шире в плечах на столько же. Как вёл его к себе, отпаивал горячим чаем, зажигал в чужих глазах те самые искры, когда Ким хватал свой излюбленный карандаш и вычерчивал в блокноте душераздирающие строчки.

Писал стихи и Хосок.

Хосока Юнги не словил.

улица восток — война.mp3

Из окна сбоку начинают тихо наигрывать мелодию, вытягивая Юнги из собственной головы. Постоянный ритм и редко ревущая электрогитара утягивает на себя покрывало внимания, заставляет вслушаться, вспоминать, как они под похожие аккорды сбегали из школы, тусуясь около водоканала. Незнакомый ему вокалист, словно прощупывая почву чужих душ, поёт о войне.

Они были ни рэперами, ни панками, ни рокерами — они были каким-то непонятным тандемом, хрипящим вокалом попадая в ноты и подыгрывая кто на старенькой отцовской гитаре, кто на импровизированных барабанах в виде вёдер. Юнги долго задыхался от смеха, когда к нему постучались родители Хосока и сказали, что их сын завещал свою гитару Мину. Тогда, наверное, и был последний раз, когда он смеялся.

Их группа начала разваливаться. Медленно выгнивая изнутри, она трещала по швам, крошилась и ссыпалась пеплом в ноги из-за отсутствия их незаменимого звена. Безэмоциональность и желание скрыть если не самого себя, то свои эмоции, затопило Юнги так же, как Джина затопил алкоголь.

Самые важные кусочки их хилых опор выбились из сил.

Потеряв лучшего друга, Юнги всеми силами держал остальных, погружаясь на илистое дно и становясь той самой соломинкой, за которую можно было ухватиться. Чонгук, как самый младший из них, примерил на себе роль самого старшего, бесконечно помогая Мину и собачкой таскаясь за каждым из ребят.

Три года беспокойства и тревоги, поднятия в середине ночи по первому телефонному звонку и бег по безлюдной улице в тапках и пижаме. Ассортимент его одежды сменился на полностью «чёрный», стоило Намджуну во второй раз покуситься на свою жизнь: бежевый спортивный костюм покрылся кровавыми пятнами, когда Юнги затягивал наушники как жгут на чужой руке.

И когда Намджун в третий раз уже лёг на рельсы, Юнги выдохся. Неожиданно остановился перед несущимся на лучшего друга составом поезда, и понял: это бесполезно. Если ни один врач не помог Киму с этими мыслями, а Юнги за три года и подавно не справился, то он не справится и сейчас. Всё, что он мог сделать, — это прекратить переубеждать друга и начать уважать его выбор. Хочет навсегда застрять во тьме, где он и так собственноручно тонул, — пожалуйста. Ошарашенно глядев на замершего Мина, Намджун встал на ноги и, всё так же не уходя с пути ревущего сигналом поезда, наблюдал, как Юнги в последний раз сделал их фирменный жест приветствия, превратив его в жест прощания. Коснулся двумя пальцами лба, пустыми глазами впиваясь в фигуру Кима, и упал на колени под свист колёс и шум пролетавших мимо вагонов.

А потом его обняли живые, тёплые руки — и Мин горько разрыдался, чтобы следом расположить свой кулак прямо у чужого носа. Эмоции прибили истерику к горлу, и Юнги врезал Намджуну ещё несколько раз, как только смог стоять самостоятельно.

Запуская руку в волосы, Мин впивается взглядом в горизонт, где антрацитовые облака рассекают сапфировый небосвод. Сердце червоточит — пора прекращать выпускать свои переживания в ночь и поддаваться прошлому, иначе Мин не заберётся обратно в квартиру, а выберется из неё через окно.

Хорошая шутка, запоздало думает он, пока берёт с подоконника припрятанную за валяющимися книгами пачку сигарет. Хмуро отбрасывает её, не нащупав зажигалку в карманах чёрных джинсов, и отправляется к куртке. Её разодранный край мозолит глаза.

За окном рёв электрогитары сменяется мелодичной акустикой, из-под струн которых вырываются ноты тоски по чему-то недосягаемому. Юнги выпускает куртку из рук и замирает, задумываясь, из какой же квартиры заорала такая древняя, но пронизывающая до самых костей песня «держать это в себе». Склоняясь то ли к тому, чтобы скорее захлопнуть окно, то ли к тому, чтобы погрузиться в давнюю боль, разросшуюся по местам их встреч, Мин зависает в прострации между решениями. Прикрывает глаза, отдаваясь головокружению, и вовсе не ожидает, что кто-то вдруг начнёт громко подпевать телефонному динамику. Качество звука откровенно хреновое: не скрывает срывов чужого голоса, перекликающегося со всхлипываниями.

— Оставь меня в дешёвом пальто, где временем всё протёрто, и… в кармане грязном лежит душа, и детство гуляет по краю ножа…

Юнги может поставить все свои сигареты на то, что знает, кто в пятом часу утра будет истошно драть себе душу. Хмыкает, кивая под правдивые строчки. 

— Оставь меня здесь умирать, и всё, что мог я потерять… Я смог… Я смог… Оставить…

Всё-таки отыскивает зажигалку, перекладывая её в карман.

Мин не может назвать это пением, вслушиваясь в скачущий на припеве от эмоций голос. Это просто крик. Тоскливый, разочарованный и надрывный. Такой, каким Юнги заорал бы прямо сейчас, но себе не разрешает.

Снова пропав в некоем пространстве между сознанием и восприятием реальности, Юнги благодарит однокурсника за подогнанный по настроению плейлист, однако вновь не может закрыть глаза на всю горечь, льющуюся из чужого сердца.

Начинается припев, и Чимин дерёт голос ещё сильнее, заставляя Мина прокрасться к подоконнику и опереться на него локтями. Душу Пака вытряхивает наизнанку: парень, крепко вцепившись в перила незастеклённого балкона, посылает одинокие крики ввысь. Непривычно взъерошенные волосы, растянутый бежевый свитер и выглядывающая из-под него футболка КИШа. Высохшие на щеках слёзы и отсутствие макияжа — отсутствие той самой крепкой ауры и уверенности. Беззащитность, что раскрылась в уединении, не даёт полностью затмить чужой силуэт, ведь Юнги знает, сколько сил и мощи источает чужая фигура. А ещё Юнги знает, что останется незамеченным, испарится невидимым призраком в черноте, вновь безмолвно свидетельствуя о чужой боли.

Вытягивает из пачки сигарету, слабо обхватив указательным и большим пальцами. Закуривает. Дым сгущает вязкий груз на плечах.

— Оставь меня в подвале душ… от слёз давно всё промокло, и… никто не сможет мне помочь, меня отсюда уволочь… — Нервный, вдруг такой мягкий голос касается ушей, и Юнги поворачивается к парню, действительно начавшему неожиданно мелодично петь. Осторожно, мелкими шажками подбираясь к каждой букве, вкладывая в каждую из них что-то новое, неизведанное, глубинное.

Юнги ведь тоже пытался уволочь себя самостоятельно, истерзал свой организм в поисках какой-нибудь помощи и уже давно хочет сдаться.

Ему бы не знать эту песню. Зашторить окно, лечь в кровать, потому что до подъёма меньше четырёх часов. Не вслушиваться в слова, текущие внутривенно вместе с дымом.

— Оставь меня, не бойся слёз… Убей меня уже всерьёз…

Половина сигареты пеплом ссыпается вниз. Мин смотрит сквозь неё, упрямо пилит глазами асфальт и в который раз прикидывает, за сколько можно добраться до земли.

— И станем мы сильней, чем смерть, и сможем выше улететь…

Эмоции вместе с мелодией уносятся в крещендо, но вдруг песня прерывается, заполняя атмосферу неприятной пустотой. С соседнего балкона слышится шорох одежды и громкое «блять», затем — стук упавшего телефона.

Юнги на автомате тушит бычок об косяк оконной рамы. Затихает, свешиваясь с окна, и с тремором в сердце наблюдает, как Чимин, впиваясь одной рукой в бедлам на голове, а другой — в телефон, пытается поймать интернет. Лицо, подсвеченное экраном, являет взгляду мокрые дорожки — и Юнги не смеет издать и звука, чтобы не потревожить вывернутое наизнанку сердце Пака. Мин уже давно научился уважать моменты чужой слабости, не маяча на горизонте своим присутствием; принимать людей и их решения, поступки, ошибки, потому что с его не считались. Он ценит тишину и моменты побыть наедине с собственным горем, насытившим тараканов в голове, потому что только это у него не отобрали.

Юнги и Чимин друг другу — лишь однокурсники, иногда — одногруппники на парах по английскому, поэтому Мин не имеет никакого права без стука вваливаться в чужие слёзы. Это неправильно. Это беспечно и глупо, но тишина затягивается, мобильный продолжает молчать. Юнги знает, как секунда за секундой молчание может свести с ума.

Поэтому он разворачивается. В два шага на ощупь оказывается около гитарного чехла и вынимает оттуда инструмент.

Ему бы, по-хорошему, притвориться, что текста песни он не знает, как он умеет притворяться, что всё в порядке. Забыть её ритм и бой, забыть, что несколько дней назад настраивал гитару и записывал видео. Забыть, что он умеет на ней играть. Не тревожить древние чувства, не дразнить заглохший мотор сердца.

Но Юнги достаточно ненавидит себя для того, чтобы помнить.

Он забирается на подоконник с гитарой в придачу и на пробу проводит ей по струнам. Заставляет чужое шмыганье стихнуть, а без конца дрожащие от воспоминаний пальцы сжать медиатор.

Сейчас Мину плевать. На доводы, логику, рациональность.

Он просто ударяет по струнам.

И начинает петь.

Хрипло, вторя воплям Чимина, но пряча изнутри льющиеся эмоции. Стараясь забыть улыбку лучшего друга, чьё тело он когда-то нашел в излюбленном их компанией овраге; давно выветрившийся из памяти смех четверых лучших друзей, разъехавшихся по другим городам. Здесь остался только Юнги. Возможно, именно для того, чтобы сейчас за долгие годы искренне петь и всматриваться в потрёпанные временем струны. Тогда хоть что-то обретает смысл.

Гитара оглушительно врывается в пустоту ночи. Юнги не смотрит на молчаливого собеседника, не видит его реакции, да и не считает нужным делать это: то, что должно было быть маленькой услугой, превращается в уничтожающий внутренние стены калейдоскоп чувств.

К чёрту сон.

— Часть разломанной души, часть умершей доброй лжи…

К чёрту переживания.

— Оставь меня, я больше не смогу… держать это в себе.

К чёрту прошлое.

Ладонь бьёт по струнам, отыгрывая бой сердцем. Юнги не помнит аккорды, ставит их на слух, чтобы хотя бы попадать в ноты и завывать вместе с ними. Глухим струнам не остаётся ничего, кроме как подчиниться.

Сосредоточившись на повторе припева, он не сразу замечает впивающиеся в его фигуру два горящих глаза. Не сразу вникает в чужое пение, которое превращает кривую игру Юнги в яркий ансамбль. Ансамбль изломанных жизнью детей.

Он был простым ребёнком. Всего лишь хотел есть, играть и быть любимым. Он не сделал ничего неправильного для того, чтобы превратиться в козла отпущения и виновника всех бед. То, что он родился, — не его ошибка. Он не просил совершать её.

Юнги разрывает от невысказанных слов, от не появившихся на свет стихов, от заколоченных в сознании мыслей. Ненависть, пламенем сгоревшая в грудной клетке, теперь пеплом разлетается по ночной улице. Смешивается с яростью парня с соседнего балкона, который облокачивается на поручни и подпевает, сомкнув веки.

Успокойся, мысленно просит Чимина Юнги. Хотя бы ты успокойся.

Они чеканят одинаковые строчки, но вкладывают в них разный смысл. На короткие минуты объединяются, забывая, что что-то кроме музыки сейчас существует.

Записывая бесполезные ролики, оказавшиеся нужными восьми людям на YouTube, Юнги не ощущал такого тонкого единения с мелодией. С того самого момента, как их компания развалилась, это чувство никогда не посещало его грудную клетку и откликнулось только сейчас, разломанным крылом коснувшись Мина. Столь мимолётно, что Юнги не успевает распахнуть глаза, как аккордов больше не существует: песня заканчивается, движения рук прекращаются тоже. Чужой взор, вновь облачённый в уверенность и ещё немного — в непонимание, впивается прямо в дрожащие пальцы и ничего не выражающее лицо. Мин надеется, что это действительно так, как и всегда, ведь то, что сейчас разрывает его клетку, он не сможет выразить словами. Лишь поднимает пригвождённую к грифу ладонь, хватается ею за ворот футболки.

— Чего не спишь? — произносит одними губами, но такой же ошарашенный Чимин улавливает тихий шёпот. Пожимает плечами, ещё сильнее вжимаясь в перила балкона.

— Не знаю.

Отличная беседа. Мин ощущает повисшее в атмосфере непонимание и попытки Чимина забаррикадироваться, отстраниться и в то же время — оправдаться, но Пак облегчённо сдувается, стоит Юнги вновь выпалить:

— В следующий раз, когда запланируешь разбудить кого-то попыткой спеть, отрепетируй.

Чимин прячет все выражения, которыми планировал защищаться от внезапного вторжения, в карман вместе с телефоном. Облокачивается головой о кирпичную кладку разваливающегося дома и напоминает Мину о крепких стенах этого здания. Покорёженных, кривых, но всё же стоящих. Растянутая вязь свитера скатывается по плечу.

— Потревожил? — чуть севшим голосом интересуется Пак, скорее всего, ради приличия и в качестве извинения, однако Юнги оставляет этот вопрос проигнорированным. Продолжает всматриваться в уже светлеющий горизонт и снимает гитару с подоконника.

На секунду кажется, что во взгляде Пака искрится тревога, когда Мин планирует слезть с окна и закрыть его. Мгновенно тормозит и, заметив, как волнение испаряется, всматривается в чужую фигуру.

Им бы обратить внимание на повисшую в воздухе неловкость, распрощаться и засунуться обратно в свои норы, однако Юнги уже давно понял, что в этом мире никогда и ничего не идёт по плану. Чимин, провожая своими глазами чужие, тоскливо засматривается на небо и ждёт неизвестно чего. Мин, также зависая на тёмных кляксах облаков, остаётся на месте.

Хочется выкурить ещё одну сигарету. И ещё, пока пачка не скомкается ослабшими руками.

Юнги вытягивает мобильный из кармана, осознавая, что осталось спать три с половиной часа, и абсолютно не понимает, что делать дальше. Застланный усталостью мозг отказывается функционировать, не поддаётся на сотые и тысячные просьбы его хозяина не отключаться. Теперь лишь просит Мина в ответ отложить все домыслы о чужом состоянии и подумать о своём.

Тени, пляшущие по бетону, скрывают собой одногруппника, что расслабляет плечи и продолжает разглядывать линию между землёй и небом. Юнги давно не видел на чужих плечах что-то кроме напряжения. Запах раннего утра неспешно подбирается со спины, окутывает ощущением очередного наступившего дня, который придётся пережить.

Юнги кажется, что никому из них двоих не нравится эта мысль, колышущая в душе нежелание двигаться и выполнять рутинные обязанности. Нравится лишь то, как эфемерное чувство свободы теплится где-то на кончике языка, то ли соблазняя, то ли заставляя отчаиваться из-за его кратковременности.

Мягко отстраняясь от оконных ставней, Юнги беззвучно спрыгивает на пол, чтобы оставить парня в необходимом одиночестве. Выпустив из рук тонкий шлейф знакомства, Мин закрывает окно, оставив произошедшее вне четырёх стен. Ещё пару мгновений стоит среди завалов вещей, пытаясь уловить нечто непривычное и разношёрстное, но потом плюёт на ещё одно бесполезное дело. 

Заваливается на кровать в старой одежде, решив принять душ завтра, и не замечает, как уже открывает глаза — а за окном утреннее солнце. Радостное, бодрящее и прививающее желание забраться если не под кровать, так хотя бы под одеяло. Словно оно, как в детстве, огородит от всех монстров, именуемых проблемами, социальной дезориентированностью, тревожными расстройствами и расшатанной психикой. Юнги мёртв для всех впечатлений.

Духота в пятнадцати квадратных метрах помогает, но совсем чуть-чуть: Мин выволакивает себя из постели и тащится под ледяные струи воды, чтобы уже спустя десять минут стоять на кухне и гипнотизировать холодильник. Мерзкий запах из раскрученных пивных бутылок забивает ноздри.

Юнги сначала принципиально не брал еду, питался где попало и чем попало. А после плюнул на все свои попытки борьбы со справедливостью: если мать забрала у него нервные клетки, то он заберёт содержимое её холодильника. Пока она спит, накаченная достаточным градусом, для того чтобы не замечать ни звуков улицы, ни чужих телодвижений, Юнги трёт мокрые волосы полотенцем и жуёт бутерброды, попутно готовя себе обед на два дня вперёд.

Сегодня он сюда не вернётся: в его арсенале ещё один спокойный вечер в каморке на заводе, отвратительное шерстяное и постоянно колющееся одеяло, однако никаких криков со стороны двери и окна. Возможно, даже тишина.

Юнги знает, что ночное событие мгновенно выветрится из памяти обоих парней, смешается с рутиной, и оказывается прав: на лекциях Чимин проходит мимо него, спеша на выполнение своих обязанностей. Опять затевает стычку между хулиганами их потока и ответственностью, которая им совсем не свойственна, в то время как Мин снова теряет лекционные листочки и просит одногруппников поделиться хоть чем-нибудь.

Нагруженный одеждой и ещё немного — едой — рюкзак давит на плечи, отчего их приходиться разминать каждые полчаса, вызывая неоднозначные взгляды со стороны сокурсников. Нечаянно встреченное при переходе через корпусы настенное зеркало показывает причину чужих взглядов во всей красе: внешний вид Мина оставляет желать лучшего. Торчащие в разные стороны пушащиеся волосы, нескладно лежащие на выбритых висках. Несуразно сидящая безразмерная куртка, спортивные штаны такого же оттенка, футболка и берцы, потому что ходить придётся долго. Синяки под глазами и взгляд, который легко можно спутать с неприязнью — вот почему каждый второй на его пути разбегается по сторонам. Того гляди, дёрнется — и не заметит, как пришибёт. Однако Юнги, скорее, сам расшибётся о сливающиеся друг с другом стены или очередной из ниоткуда возникший на пути стенд.

Но то, как из деканата вальяжной, но чертовски быстрой и твёрдой походной несётся Чимин, Юнги замечает: тот чуть не сметает его прямо в дверях. Бросает поспешное «извини», перехватывает папки в руках ещё крепче и сворачивает на лестницу, оставляя Мина куковать около буфета в ожидании следующей пары.

Английский сидит в глотке так же, как и переполненный людьми всех возрастов транспорт. На этот раз он пользуется метро, еле протискиваясь в нужный вагон электрички, потому что жутко опаздывает. Рюкзак чуть не застревает в дверях, а грохот колёс убаюкивает разморённое сознание. Всё, что плавает в голове Мина после пар, — план того, как добраться до завода, отпахать сверхурочно, выбив прибавку, затем — податься в банк, а дальше — на другой конец города доставщиком пиццы.

От запаха коробок его воротит больше, чем от машинного масла.

К утру опять хочется всё бросить. Сигарет катастрофически не хватает, жажда одолевает чуть ли не каждую секунду, отчего Мин стоит под холодным душем около часа и пытается не заснуть лбом на кафеле. Пустое здание впитывает в себя все звуки, а высокие стены усиливают каждый шорох, вызывая отчуждённые мысли о том, как было бы хорошо, если бы из этой темноты выпрыгнул монстр и сцапал Юнги. Он бы даже не сопротивлялся — ровным шагом пошёл бы прямо в костлявые лапы, однако, увы, такой замечательной возможности ему в этой жизни не предоставится. Поэтому всё, что он делает, — это топает к своему любимейшему одеялу и вырубается, не успев коснуться перьевой подушки щекой.

Ровно четыре часа сна пролетают за несколько мгновений, выдёргивая дурно вопящим будильником из постели, откуда совсем не хочется выбираться — только исчезнуть в колкости тепла. Выскребая себя из головной боли, смешанной с тошнотой, снова плетётся под ледяные струи и чувствует, как болит горло. Всё равно пытается проснуться.

Опять не получается. Песчанистая дорога к университету, ловко играющие в осенней листве солнечные лучи, знакомый муравейник под ногами. Лекционные аудитории, неизвестно в какую из чёрных дыр провалившиеся листочки, твёрдый голос старосты и прилетевший в лоб мел от преподавателя. Подработка, ночь, разодранная куртка. Родной парк, чужая квартира.

Снова, снова, снова.