Дома было холодно. Не спасали ни теплая одежда, ни котацу, ни горячий чай. В конце концов, Вакатоши не выдержал и, прихватив с собой мяч, вышел наружу. Здесь хотя бы дышалось спокойнее. Не донимало противное, зудящее в районе затылка чувство, будто за тобой без конца наблюдают, оценивая каждый шаг и каждую мысль.

Когда это началось? Так было всегда, или все изменилось, когда уехал отец? Вакатоши спустился с террасы на траву заднего дворика и бесцельно подбросил мяч над головой. Забавно, но вспомнить никак не получалось. Раз за разом отрабатывая верхний приём — скорее для того, чтобы занять руки, нежели чтоб в самом деле потренироваться, — Вакатоши думал.

Он не то что бы ничего не помнил, скорее, не понимал, где ему следовало провести черту между двумя нескладывающимися реальностями: смазанными, но солнечными картинками и куда более привычной, леденящей серостью, от которой так и подмывало сбежать. На пробежку, в зал или в школьное общежитие. Хотя бы просто на улицу, чтобы в свое удовольствие дышать свежим апрельским воздухом и не возвращаться внутрь до тех пор, пока не позовут ужинать.

Мяч ритмично взлетал к небу. Почти терялся в темноте, недосягаемой для света, льющегося из окон. Знакомое упражнение успокаивало. Тут все было предельно ясно — Вакатоши знал, по какой траектории он отправляет мяч вверх, знал, по какой траектории тот станет падать вниз, и как правильно принять его, чтобы снова толкнуть от себя, в небо.

Это напомнило Вакатоши о Ширабу. Сегодня и в пятницу они специально задержались после тренировки, чтобы поработать над диагональным ударом Курека. Тендо оба раза оставался с ними. В основном он подавал мячи, поддерживал и в то же время поддразнивал Вакатоши с Ширабу, а иногда — больше для собственного удовольствия — играл роль обманутого центрального блокирующего из команды соперника. Последнее Тендо особенно нравилось. Он устраивал целое представление, и его голос эхом отражался от высоких сводов спортзала. Ширабу в ответ закатывал глаза, но пасовать не прекращал.

— Вакатоши.

Поймав мяч в ладони, он оглянулся.

В дверном проёме темнела фигура матери.

— Разбери у себя вещи — завтра утром хочу выкинуть все старье.

— Хорошо.

Она стояла против света, и Вакатоши не видел выражения ее лица, но запросто мог его представить. Оно не сильно-то менялось в зависимости от обстоятельств. Разве что рассерженная мать хмурила брови, довольная — слегка приподнимала уголки губ, грустная — делала вид, что глаза у нее вовсе не красные, а веки не опухшие, и хватит тут крутиться, займись своими делами, у тебя ужасный почерк, с ним надо что-то делать.

Вакатоши вернулся в дом. Мать не стала дожидаться его и ушла раньше, чем он поднялся на террасу. Помедлив немного на пороге, Вакатоши аккуратно затворил за собой дверь. Дом был старый, и навредить ему, не рассчитав силы, хотелось меньше всего, пускай Вакатоши и не питал к нему особой привязанности, которой с его стороны удостоился задний двор. Вакатоши пропадал в нем каждую субботу, почти игнорируя свою комнату.

Она за последние три года ничуть не изменилась. Ни бабушка, ни мать ничего в ней не трогали, только кто-то из них стирал пыль с мебели. Это было необязательно, быстро убраться Вакатоши мог и сам, все равно возвращался сюда раз в неделю, однако он не спорил. Если к его приезду комната сияла чистотой, значит, так было нужно, и обсуждать это не имело никакого смысла.

Вакатоши принялся методично разбирать вещи. Их осталось всего ничего — самое необходимое давно переехало вместе с ним в общежитие Шираторидзавы. Да и там его имущество вмещалось всего на пару полок, если не брать в расчёт гантели.

В большинстве случаев Вакатоши довольствовался необходимым минимумом. Когда с собой все только самое нужное, ездить по тренировочным лагерям и на матчи в другие префектуры гораздо проще. К тому же зачем ему лишнее? Оно только место займёт, а толку от него не будет. Вот заменить отслужившую вещь новой — это совсем другое. Это правильно и рационально. Накапливать то, что тебе никогда не пригодится, пустая трата пространства и времени и показатель неорганизованности. А уж неорганизованностью Вакатоши не страдал.

Все, что потеряло актуальность или сломалось, но почему-то до сих пор находилось в комнате, он сложил перед собой на татами. Тут была пара старых футболок, из которых он вырос, упаковка то ли исписанных, то ли засохших фломастеров, пять цветных вкладышей из жвачки, несколько монет и совсем уж мусорные мелочи, все-таки скопившиеся за годы и до нынешнего дня остававшиеся незамеченными глубоко на полках. Не вставая с пола, Вакатоши положил найденные деньги на стол. Для всего остального требовалось отыскать какое-нибудь временное вместилище.

Опустившись на живот, Вакатоши запустил руку под кровать. Кажется, когда-то там лежала коробка из-под его первых фирменных волейбольных кроссовок. Будучи ребенком, он хранил в ней важные для себя вещи, которые со временем наверняка потеряли для него всякое значение. Как вкладыши из жвачки.

Достав коробку на свет, Вакатоши одной из старых футболок вытер толстый слой пыли с крышки. Он поднял ее и отложил в сторону.

Коробка в самом деле была не пустая. Несколько мгновений Вакатоши, не веря своим глазам, пялился на целый ворох моментальных фотографий, сложенных поверх неуверенного, еще во многом корявого детского рисунка.

На большинстве фотокарточек Вакатоши узнал себя. Дошкольника с серьёзным взглядом и неизменным плюшевым вабо-чаном в руке или под мышкой. Но, что еще более важно, на других фотографиях Вакатоши увидел отца и мать. На их совместных кадрах угол съёмки выглядел странно — мама делала фото с вытянутой руки.

Она любила фотографировать. Раньше, стоило им куда-то отправиться втроём, она без продыху делала кадр за кадром, и Вакатоши нравилось слушать, как щелкал затвор, но совсем не нравилось, когда вспышка слепила глаза. Однако больше всего его поражало то, как из узкой прорези на корпусе фотоаппарата выползала квадратная карточка, на которой со временем проявлялась цветная картинка.

Позабыв обо всем на свете, Вакатоши самозабвенно перебирал старые фото. Они много лет пролежали в темноте и хорошо сохранились. Но, что самое главное, сохранили его семью, как будто не было ссор и развода, а папа никогда не улетал за океан.

Из всех фотокарточек — их в коробке лежало больше десятка — одна выделялась особенно. На ней смеющийся папа держал Вакатоши на руках, пока тот увлеченно о чем-то рассказывал. Мама, глядя на них, улыбалась. Она обнимала папу за локоть, щекой прижавшись к его плечу, а ее широкая, счастливая улыбка, которая почти начисто стерлась у Вакатоши из памяти, притягивала к себе взгляд. На нее невозможно было не смотреть. Ее хотелось впитать в себя. Вновь увидеть вживую, на мамином лице, а не что-то отдаленно похожее на лице одноклассницы, греющее гораздо слабее и то лишь потому, что в последнее время мама совсем не улыбалась по-настоящему.

Заслышав в коридоре ее шаги, Вакатоши бросил фотографии обратно в коробку и накрыл ее крышкой. Через мгновение ему стало стыдно. Он ведь не делал ничего плохого, почему же вдруг дернулся и поспешил замести следы? На то, чтобы разобраться в себе, времени уже не хватило — дверь в комнату отворилась.

— Ты закончил? Скоро будем ужинать.

— Иду.

Он снизу вверх посмотрел на мать. Впервые обратил внимание на то, как она постарела. Не то что бы сильно, но раньше он не придавал значение глубокой складке между ее бровями, тонким морщинкам вокруг глаз.

На фото она выглядела счастливее. Раз в сто.

— Давай все сюда, вечером рассортирую.

Мать протянула руки, и Вакатоши, поднявшись, передал ей все, что счел ненужным.

— Вымахал как, — проворчала она, собираясь уходить. — А коробка что?

— Еще понадобится.

Мать приподняла бровь, но ничего не сказала. Помнила ли она, что сама купила те кроссовки и подарила их Вакатоши на день рождения? Он обязательно спросил бы у нее, если бы слова не застревали в глотке, точно невидимая сила заталкивала их обратно, не позволяя им оформиться на языке.

Несмотря на сделанные открытия и на неожиданную неспособность прямо задать важный для него вопрос, проблем с аппетитом Вакатоши не испытывал. За ужином он ел как обычно. Как и полагалось есть семнадцатилетнему парню ростом под метр девяносто после двух тренировок — утренней и дневной. Мисосиру, рис, овощи, рыба — Вакатоши ни от чего не отказывался. Он действительно был голоден.

Ели по устоявшемуся обычаю втроем и в тишине. На фоне не работал ни телевизор, ни радио, слышалось только громкое тиканье старинных часов и хлюпанье супом, который сегодня особенно удался. Молчание Вакатоши более чем устраивало. Поэтому, когда бабушка вперила в него свой фирменный колючий взгляд, он неосознанно напрягся, понимая, что сейчас что-то будет.

Так и случилось. Глядя Вакатоши в глаза, точно пытаясь прочесть его мысли — от Тендо он слышал, что это называется «телепатия», — бабушка завела разговор о весенних экзаменах и дальнейшей учебе. Количество университетов, приславших Вакатоши приглашения, интересовало ее в первую очередь.

— Мало, — сухо подвела черту Ушиджима-сан, выслушав честный ответ.

Она велела ему обращаться к ней «Ушиджима-сан», не бабушка и ни в коем случае не бабуля, когда Вакатоши едва исполнилось то ли три, то ли четыре года. Он это правило усвоил. А вместе с ним и многие другие, следовать которым в бабушкином доме полагалось всем, независимо от обстоятельств.

— Сейчас только апрель.

— Что с того? Это всего лишь пара местных университетов, которые мы даже не рассматриваем. Тебе нужны приглашения из Токио. Или хотя бы из Нагои.

— Еще рано, — во второй раз возразил Вакатоши.

Он не сомневался, что получит столько приглашений — в том числе из лучших университетов страны, — сколько большинству его одноклассников никогда и не приснится. Просто нужно было подождать. Странно, если бабушка этого не понимала.

— В любом случае, — она положила палочки, видимо, насытившись, — тебе нужно больше думать об учебе. Спорт полезен для закалки здоровья и характера, но он не поможет как следует успевать в Тодай или Мэйдай.

— Я не могу поменять свой распорядок — я собираюсь играть в высшей лиге.

— Глупости.

— Но это так. Если буду меньше тренироваться — потеряю форму.

Вакатоши пожал плечами. Для него все было просто и ясно, как дважды два, но до бабушки, похоже, не доходило.

— Твоя мать, — она кивком седой головы указала на нее, — не может вечно тянуть на себе компанию. Твой долг — выучиться и прийти ей на помощь, а после унаследовать все, что создавали она, я, твой дед и все наши предки. Это во много раз важнее любых игр. И ты обязан это понимать.

— Мама…

— Мы разговариваем, — жестко прервала ее бабушка, и мать сразу умолкла.

Вакатоши положил палочки на стол. Он не представлял свою жизнь без волейбола, по крайней мере, не в ближайшие годы, пока он молод, перспективен и только-только начинает входить в полную силу. Вакатоши многого добился и мечтал достичь еще большего. Он хотел играть на крупнейших площадках против лучших из лучших, одерживать одну победу за другой, по праву зваться гордостью Японии, собственным примером доказывать, насколько мужской волейбол потрясающий.

Он хотел, чтобы отец увидел его и понял, что может им гордиться.

— Я не говорила, что ты должен бросить спорт. Хочешь играть? Играй сколько влезет: сейчас, в университете, за команду нашей компании, — никто не запрещает.

— Меня не интересует низшая лига.

— Понятия не имею, что это. — Отмахнулась бабушка.

— Лига для…

Она вновь подняла руку с раскрытой ладонью, на сей раз обрывая Вакатоши, а не его мать.

— Благо компании всегда должно быть для тебя приоритетом. Ты — Ушиджима, единственный наследник всего, что у нас есть, и это накладывает на тебя большую ответственность. Ты должен это осознавать. И должен вести себя как подобает. Ослушания я не потерплю.

Вакатоши поднялся. Резче, чем рассчитывал, отчего чуть не уронил стол. Звякнула посуда. Покатилась и упала на застеленный татами пол одна из палочек, пару которых Вакатоши неаккуратно положил рядом со своей тарелкой. Он сжал кулаки. Чувствуя, как все внутри противится бабушкиным словам, отвергает их, подобно желудку отвергающему испорченную пищу, Вакатоши поклонился. Он мог бы многое сказать, но вместо этого объявил, что опаздывает на последний поезд.

— Весь в отца, — фыркнула бабушка вслед.

Расстегнутая спортивная сумка с эмблемой Шираторидзавы лежала на кровати, где Вакатоши оставил ее, когда приехал. Затворив дверь со стуком, куда более громким, нежели полагалось, Вакатоши пихнул в сумку старую коробку из-под кроссовок. Она как раз влезла между спортивной формой, которую он планировал бросить в стирку, и его нынешними кроссовками.

Со сборами было покончено. Вакатоши сунул руки в рукава бело-фиолетовой мастерки и, закинув сумку на плечо, шагнул к выходу из комнаты. Но уйти не получилось — в коридоре поджидала мать.

Они замерли друг напротив друга. Ни Вакатоши, ни она не проронили ни звука. Стоя в проходе, они молчали и смотрели один на другую. Вакатоши даже пришлось крепче стиснуть челюсти. Несмотря на свойственную ему прямолинейность, он прекрасно осознавал, что сейчас может наговорить лишнего, а это в общении со старшими — особенно с матерью — было неприемлемо, и по дороге в школу он сам стал бы корить себя за каждое необдуманное слово в ее адрес.

Но мать, сжалившись над ним, заговорила первая.

— Играй сколько хочешь и как хочешь, — ее голос звучал до странного глухо, — в ближайшие лет двадцать с делами компании я вполне управлюсь. Не нужно… Не нужно ставить на себе крест. Понял?

Вакатоши кивнул. И вдруг неожиданно для себя и для матери согнулся в глубоком, исполненном уважения поклоне.

— Иди уже, — с какой-то непонятной эмоцией, отдаленно похожей на раздражение, откликнулась она, после чего отошла в сторону.

Всю дорогу до станции Вакатоши не мог думать ни о чем другом. Петляя по узким вечерним улочкам, на которых в столь поздний час ему не встретилось ни единой живой души, кроме бродячей кошки — она презрительно поглядела на него с каменной ограды, после чего снова закрыла глаза, — Вакатоши бесконечное количество раз прокручивал в голове последний разговор с матерью. Ему было приятно, что она поняла его. Что, вопреки обыкновению, она не согласилась с бабушкой, а встала на его сторону, как когда-то поступал отец.

В вагоне последнего поезда до Сендая Вакатоши занял место у окна. Он поставил сумку на колени и, не удержавшись, расстегнул «молнию», чтобы снова увидеть старую, наспех вытертую от пыли обувную коробку. На ребре, кверху которым она лежала, было дважды выведено его имя. Сначала тонким маминым почерком, под ним — корявым почерком младшего школьника.

Глядя на надписи, Вакатоши крепче прижал сумку к себе.

Несмотря на поздний час, в общежитие его пустили почти без проблем, разве что пригрозили донести этот случай до сведения классного руководителя, что Вакатоши принял абсолютно спокойно. За единичное опоздание от клубной деятельности не отлучали, а остальное его не волновало.

В понедельник между первым и вторым уроком Вакатоши вызвали в учительскую, но все ограничилось воспитательной беседой, а та в свою очередь завершилась наставлением впредь не нарушать закрепленный уставом академии распорядок. Вакатоши согласился, и его отпустили.

В класс он вернулся за пару мгновений до звонка. На парте уже лежал проверенный листок с сочинением, а все вокруг только и делали, что обсуждали полученные оценки да выделенные учителем ошибки.

Вакатоши вполне ожидаемо получил максимум баллов за четкое следование структуре работы и почти с треском провалился по критерию художественной выразительности. В целом оценка у него вышла неплохая, стыдиться было нечего, но легкий осадок все равно остался. Во многом потому, что, сколько бы усилий Вакатоши ни прикладывал, построить «красивый, выразительный текст», как того требовал учитель, у него стабильно не получалось.

— Чем-то похоже на список продуктов, — ознакомившись с сочинением Вакатоши, прокомментировал Тендо. — Или на полицейский рапорт.

— Но это не список и здесь нет ни слова о преступлениях.

— Да, знаю, просто, понимаешь, ты пишешь все очень четко. Как есть или как было. А надо добавить деталей, своих впечатлений, где-то порассуждать на отвлеченную тему. Сэнсэй такое обожает.

Вакатоши задумчиво почесал в затылке.

— Не парься из-за этого. Зато на площадке тебе нет равных! А сочинения не слишком-то помогают забивать. Я бы даже сказал, вообще не помогают.

Откинувшись на спинку стула, Тендо почти по самую грудь сполз под парту. Староста, сидящий перед ним, возмущенно оглянулся. Похоже, Тендо все-таки достал своими ногами его ноги, и не испытывал по этому поводу ни капли раскаяния.

Тем временем учитель завершил краткий обзор наиболее распространенных ошибок. Пора было переходить к теме урока, однако вместо этого он сообщил, что хочет, чтобы в классе прозвучало то сочинение, которое показалось ему одним из лучших.

— Мацумото, — попросил учитель, и она, тихо ответив: «Я», — встала.

Ее парта стояла в крайнем ряду, ближе к доске, чем парта Вакатоши, отчего сейчас, пока Мацумото читала, он видел ее затылок, а не лицо.

Торопясь, она глотала слоги. Ее голос дрожал. Но сочинение вышло настолько хорошим, что это почти не портило общее впечатление. Вакатоши не сильно разбирался в литературе и все равно чувствовал, насколько велика была разница между тем, что написали они с Тендо, и тем, что написала Мацумото. Разрыв между их текстами, по его мнению, равнялся разрыву между тем, как играли в волейбол школьники, и тем, как это делали профессионалы.

Когда она замолчала, в классе еще несколько мгновений царила гробовая тишина. Мацумото, склонив голову, села на место. Постепенно все вернулось на круги своя, и учитель, отвесив в адрес выдающегося сочинения еще пару лестных похвал, вернулся к нормальному ходу урока.

— Мацумото, — игнорируя вещающего у доски сэнсэя, громко прошептали откуда-то сзади.

Ивасаки, сообразил Вакатоши, не столько узнав ее по свистящему шепоту, сколько вспомнив, что она сидела неподалеку, чуть дальше него, в ряду, выстроившемся вдоль окон на улицу.

Мацумото оглянулась. Вся красная от смущения она вопрошающе посмотрела на Ивасаки — взгляд скользнул мимо Вакатоши, как если бы его там вовсе не было, — а потом вдруг улыбнулась. И ему подумалось, что видеть ее улыбку действительно было очень приятно. Не так приятно, как мамину, но, по большому счету, это было гораздо лучше, чем совсем ничего.