Nyu, 11 — фонтан.
Yuki — Sakamichi no Melody.
don't go, the melody is wrapping around my ears and won't let go of me — this melody is rather like love
if you blink, you'll miss it — it shines so brightly I can't see in front of me
don't wake me up — it's like a dream
Снаружи солнечно, тепло, хорошо, даже жарко, но не душно. Деревья недвижимы, зелень рябит в глазах, безоблачное небо кружится над ними и гремит мягкой мелодией живой природы, всё цветёт и пылает энергией. Лето! — Шираюки громко смеётся и жмурится. Она рукой водит зигзаги в воде фонтана и бросает взгляд то на сад, то вверх, щурясь от солнца, то на статуи в середине фонтана — два мелких «водопада», изгибающиеся вверх, льются в параллельные стороны, и до неё долетают лишь холодные брызги, но в такую погоду они — именно то, что нужно. Ничего больше не слышно, никого больше нет — кажется, будто замок опустел специально для неё, для её диких шалостей и звонких смешков просто из-за того, что ей слишком хорошо. Так быть не может, думает Шираюки, нет, никак не может, она качает головой, и мокрые пряди прилипают к щёкам.
Бывает настолько хорошо, что не верится и в груди щемит — щемит больно, невыносимо больно, дробит сердце в пыль под горький хохот, под желание плакать, рыдать, реветь — так громко, чтобы эхо раскатывалось по всему Висталу.
Нет, не может быть, но всё-таки бывает, и правда бывает, Шираюки смеётся и жмурится, и чувствует, как подступают слёзы.
И так просто — не руша летнюю идиллию, но перечёркивая в один миг весь порядок в её голове:
— Вы сошли с ума?
Может быть. Бывает.
Она не успевает ответить — дёргает плечами, думает, что оборачиваться не нужно, ведь его голос не узнать невозможно, смущается, «что он здесь делает?» — и вскрикивает.
Изана не толкает её, но — фактически окунает в фонтан, разворачивая спиной к воде. Шираюки жмурится уже не от солнца и не от смеха — от его причудливого взгляда, прищуренного, полунежного и насмехающегося. Насмехающегося безобидно. Шираюки не перестаёт кричать, пока первый принц надавливает на её плечи, опуская ниже, в прохладную воду, и если она не может громко рыдать, чтобы её слышал весь Вистал, то может кричать — и именно так она кричит. Дробитесь, перепонки! Пока дробится её сердце и выдержка.
Добивается своего: Изана фыркает и отходит назад, слегка нахмуренный. Потряхивает мокрыми руками, по которым стекает вода.
— Ещё громче, — он всё-таки смеётся, оглядывая её. Беззастенчиво. И всё ещё безобидно.
— Сейчас, — Шираюки дуется — «ты посмотри на него, даже рукава закатал, заранее подготовился…» — и набирает побольше воздуха в грудь. Она открывает рот, но Изана взмахивает рукой.
— Я передумал.
— И что это? — Шираюки смотрит по сторонам, словно хочет найти ответ к сложной загадке, прикрывает один глаз, когда капля стекает на веко. Вид — так себе: она в воде по шею, лежит, едва приподнявшись на локтях, а ноги — вверх, на горячем мраморе парапета, и такой контраст температур вызывает дрожь по телу. Контраст температур: прохладная вода, горячий мрамор и сумасшедшая улыбка Изаны — на губах и во взгляде, убивающая, дробящая, терзающая, раздирающая изнутри. Со всем этим — это уже не беззастенчиво и вовсе не безобидно.
— Тот же вопрос, нет? Кто так громко и бесстыже смеётся без причины?
Шираюки не двигается, затаив дыхание — почему-то совсем не дышится, — и капли воды, долетающие до неё, не оставляют сухого места на голове.
Изана перестаёт улыбаться — почему-то Шираюки это не нравится, — смотрит на неё серьёзно — то ли с толикой волнения, то ли с пониманием того, почему она застыла и раскраснелась. Ей не приходится гадать — принц делает шаг вперёд и нагибается.
— Вам помочь? — спрашивает он, но протягивает руку, не дождавшись ответа.
Шираюки как в бреду кончиками пальцев касается его ладони, вскользь поглаживает, сжимает крепче и думает: «вот сейчас я, вот прямо сейчас, если сделаю это, если потяну его на себя, если мне хватит сил перетащить его на эту сторону…» Но Изана не даёт много времени на вынашивание плана, будто считывает все идеи с её лица — и прикушенной губы, — и вытягивает Шираюки вверх, а когда она неловко пытается помочь сама себе — хватает под мышки, как ребёнка, и с лёгкостью ставит на ноги. Она не двигается уже не из-за смущения, а из-за удивления. Но смущение, конечно, никуда не исчезает — отступает недалеко и ненадолго.
Изана смеётся, склоняя голову набок, и улыбается — беззастенчиво, безобидно, безнравственно. Убирает прядку с её лба и немного дольше, чем нужно, ведёт по щеке. Да, Шираюки поджимает губы — да, он безнравственный, жестокий, у неё капли, стекающие по подбородку, щекочут шею, противный, жутко неудобно и неловко в мокрой одежде, манипулятор, расстояние между ними почему-то, когда она замечает это, оказывается меньше шага, дьявольский стратег, он действует наперекор всему и, наверное, даже наперекор своему сердцу. Но глубоко внутри Шираюки, поднимая взгляд на его лицо и чувствуя, как щёки заливает румянцем, понимает: нет, нет, Изана действует как раз по зову своего сердца, как она, когда кричала. Вместо того, чтобы реветь. Единственное, что сходилось у неё в желаниях — звучное эхо. Единственное, что сходилось у него в желаниях…
Изана разворачивается. Шираюки набирает побольше воздуха в грудь…
Когда она снова кричит, он не вздрагивает и не оборачивается.
Лето. Хочется плакать.
Но, кажется, Шираюки разучилась плакать — с таким-то принцем под боком.