Nyu, 01 — мармелад.

Солнце едва осветило окрестности, а Оби уже сидит на подоконнике, подперев окно плечом, и всматривается в своё едва заметное отражение. Оно прозрачное, бледное, а за ним возвышаются деревья и стены замка. Оби усмехается, потому что и правда такой — прозрачный, бледный, привязанный к тому, к чему не хотел привязываться.

Он шкрябает пальцами по тарелке, нащупывает конфету, прищуриваясь и следя за отражением бледно-жёлтых глаз. Они светлее, чем обычно, и выглядят усталей. Шрам над бровью незаметен. Нет, всё-таки Оби не такой — не блик на стекле, не отражение чего-то более сильного и яростного, он — тень, и стены замка ему не преграда, не тюрьма, никогда ею не будет.

Он кидает в рот конфету. Она тягучая и немного хрустящая, сладкая-сладкая, к зубам липнет, словно тает.

— Оби! — тишину разрывает знакомый голос. Хриплый — только проснулась, — но бодрый. Оби ухмыляется. Шираюки спешно пробегается по комнате: бросает на стол книгу, скидывает с плеч шаль, оглядывается, задумчиво кусая губу, вздыхает и только тогда смотрит на него, расцветая в нежной улыбке: — Доброе утро.  

Оби медленно потягивается, расправляет плечи и разминает шею. Хрустит пальцами и ловит суровый взгляд Шираюки.

— Доброе утро, госпожа.

Он любит её отвлекать, а она любит на него отвлекаться. Шираюки об этом не говорит, но Оби привык решать всё сам, в том числе — такие вещи. Если бы ей не нравились их частые переглядывания, щипки и словесные перепалки, она бы давно скинула его с окна. Оби — это как её личное успокаивающее. Непробиваемая защита, полувлюблённый надсмотрщик, раненный путешественник, застрявший в открытой клетке, потому что уходить не хочется.

Всё это тоже решает не Шираюки, а Оби. Всегда сам по себе, сам-ножом-по-себе, сам-ударом-под-дых-себе.

Сам-расковыряю-рану-сам-перевяжу.

Он крутит красную мармеладку в пальцах, поднимает её на уровень головы Шираюки.

— Что? — обиженно восклицает она. Лицо у неё наверняка рассерженное.

— Если я уберу мармеладку, разницы не будет, госпожа, — смеётся Оби. Шираюки где-то за конфетой вспыхивает, подскакивает со стула и машет сжатыми кулаками. Оби подбрасывает конфету и кидает её в рот. Не жуёт — скользит языком, облизывая губы, и смотрит в окно.

Деревья шуршат листьями, но всё, что он слышит — пыхтение Шираюки. 

Оби не прозрачный и не бледный, не отражение чего-то более сильного и яростного — он есть сила и ярость: может, не всегда своя — иногда господина; он — тень: может, не всегда скользящая — иногда растекающаяся за Шираюки тихим щитом. Стены замка — не тюрьма, и никогда ею не будут, но он — привязанный, хотя никогда ни к чему не хотел привязываться. И ни к кому. Ни к кому — пожалуй, тем более!

«Жестока судьба», — думает Оби.

Его сердце не останавливается. Пускай — рядом с ней, и пускай, что лучше не прикасаться, чтобы не закончиться прямо на месте. Пускай от мармелада сладко во рту, а от одного взгляда на Шираюки — в груди.

Его сердце не останавливается —

и он не против.