Тихо: не сыпались хлопья с неба, не гудели машины, лениво скользя по окраинам и дворам — поздно уж. Приятная зимняя тишина наполняла Самару, укрывала поздней ночью тёплым покрывалом — Игорь обожал её всем сердцем.

Ноги уже не заплетались, когда он сам шёл от бара к дому Стаса; не настолько он пьян. Просто хотелось прогуляться до Конченкова, увидеть его, хотя теперь парень не названивал, боясь за него. Стас был слишком занят сведением альбома, но отчего-то Лавров был уверен, что его ждал. Отчего же? Наверное, уже привычка.

Мужчина выпил в компании друзей и не так уж захмелел, в принципе, не задаваясь такой целью. Он все также душа компании, его все также зовут «Лаврухой», усмехаясь.

Лаврухе уже двадцать шесть, к слову. Игорь добился, вероятно, всех целей, что ставил в юношестве, когда они только начали подниматься с низов. Игорь имел две вышки, которые ему, в целом, не то что бы особо пригодились. У Игоря вроде все ещё впереди, но масштабных целей и грёз уже не было. Игорь твёрдо стоял на своих двух, шёл вперёд, по привычке не оглядываясь назад. Игорь все ещё удачлив и перспективен, столько бизнес-планов в голове, а вот записывает все треки и отрывается на концерте.

Потому что рядом лучезарная улыбка, которую не спутать ни с чьей другой.

Ему двадцать шесть, знаете, не так уж мало. Руки огрубели, он значительно покрупнел, с лица стерлось юношество и задорность, уступая усталости и недосыпу. И щетина на подбородке превратилась в бороду, серость глаз стала прозрачной — привычка держать все под контролем сказывалась, не иначе.

Лавров подходил к панельке, давя улыбку. Замёрзшие сухие ладони зарывались в карманы куртки, выискивая ключи — Стас дал их сам, сделав дубликат специально для него. Подъезд уткнулся в темноту, молча впуская слегка продрогшего мужчину внутрь. Какой идиот выкрутил лампочку, Игорь не знал, но упрямо проклинал его, уже в третий раз чуть не спотыкаясь о ступени; лифт все никак не могли починить вот уже неделю.

Замок поддался не сразу, ещё бы, ведь попасть в скважину ключом получилось только раза с третьего.

Квартира как всегда в сумраке: свет от экрана освещал гостиную, в воздухе витал запах сигарет Конченкова. Гудел системный блок. Где-то на кухне удивленно мяукнула Шанель, однако, увидя в прихожей всего лишь Лаврова, улеглась обратно. Кроссовки снимались с таким трудом, что из-за бесконечного копошения парень встал с дивана — выглянул из-за дверного косяка, наклонив голову на бок:

 — Я уж думал, ты не придёшь, — усмехнулся он, улыбаясь. Правда, уже не щербато.

Мужчина скинул верхнюю одежду, повесив её на крючок, оказываясь прямо перед репером. Тот прищурился, обнимая холодного с мороза Лаврова, глядя снизу вверх — между ними разница в несколько сантиметров, но Конченков безумно любил её.

Такой уютный, домашний Стас, зарывающийся тонкими татуированными пальцами под футболку, скользя по вспотевшей коже, пересчитывая родинки-созвездия на спине — ни капельки ему не противно, улыбается, заглядывая в глаза довольно. Игорь никогда не ошибается, потому что знает, что его здесь будут всегда ждать, несмотря ни на что. Он наклоняется к нему, целует мягко сухие губы, пропахшие табаком и ментолом, а затем кончик прямого носа, довольно расплываясь в улыбке.

 — Ты ебанный алкаш, — засмеялся парень, видимо, почувствовав запах алкоголя, но не поморщился — лишь смотрел-смотрел-смотрел, любовался мужчиной в сумраке, утыкаясь после в грудь, довольно вздыхая.

Скучал.

Игорь тоже.

Лавров положил голову на макушку прижавшегося Конченкова, расслабленно прикрыв веки, взглядом натыкаясь на отражение в зеркале. Смотрел так протяжно, пытаясь что-то найти в собственном сгорбленном силуэте, прижавшемся к Стасу: в руки, обвивающие тонкую-тонкую талию под мешковатой толстовкой, в губы, прижимающиеся к макушке, в глаза, светящиеся от счастья. И вдруг приходит в голову такое простое и очевидное осознание, что Лавров распахивает глаза, не веря тому, что он все это время был идиотом.

Он узнал этот взгляд в зеркале, потому что вот уже столько лет видел его раз за разом, возвращаясь к яичнице и Самаре в съёмную квартиру Конченкова. Он узнал в себе улыбающегося Стаса, узнал этот взгляд, полный нежности и любви в карих глазах и лучиках морщин.

 — Стас, — тихо шёпотом произнёс он, взяв щеки парня в свои ладони, разглядывая заспанное счастливое выражение лица. Тот прищурился довольно, глядя снизу вверх.

Какие же длинные у него ресницы.

 — М-м? — мычит на лавровский лад Стас.

А Игорь не верит. Как он мог не замечать этого? Как можно было игнорировать? Как можно было раз за разом терпеть такого тупоголового эгоиста, продолжая смотреть так нежно?

 — Я такой идиот, — все так же шепчет Лавров, не сводя глаз с Конченкова, с его длинных ресниц, с теней, паутинками расползающимся по скулам в сумраке.

 — Я зна…

Договорить он не успевает — мужчина целует трепетно, отчего-то совсем не напористо. Любовно. Обводит сухие обкусанные губы языком, скользит по уже ровному ряду зубов, касается кончиком нёба — нежно-нежно, будто Стас сахарный. Тот расплывается в ласке, поглаживающих щеки больших пальцах, тепле Игоря, чувствуя уже потом, что его ведут в спальню, не отрываясь.

Конченков пытается что-то возразить — у него вообще-то альбом там! — на секунду отрывается, собираясь что-то пролепетать про «не сейчас», но язык не слушается — выходит неуверенное протяжное «не-е-ет» на выдохе, не более. Лавров целует-целует-целует, извиняется за все, за что только мог провиниться, любуется запыхавшимся Стасом.

Парень судорожно выдыхает, а затем поднимает взгляд карих глаз на мужчину, нависающего над ним. Смотрит и тяжело дышит, теряясь в ощущениях, безразмерной любви, переполняющей Лаврова в данный момент — момент осознания.

Все эти годы Конченков любил его. Молча, не произнося ни слова: любил глазами, улыбками, смехом, объятиями в съемной Московской квартире. Стас так сильно любил его, а Игорь не видел этого за собственным эгоизмом.

Так сильно любил, господи, почему он понял это только сейчас, прочувствовав самостоятельно?

Руки снимают с парня толстовку, проходясь по выпирающим рёбрам — Конченков ни разу не против, сам поддаётся вверх, позволяя снять с себя одежду. Тонкие ладони путаются в футболке, как узлы притягивая мужчину к себе ближе, вновь целуя. Оторваться друг от друга нельзя, будто с ровне смерти.

Одежда вместе с пледом сползает куда-то на пол, когда длинные ноги обхватывают бедра Лаврова, а диван проваливается под двумя телами. Каждый выдох-вдох, каждый взгляд, каждый тихий стон — все кричит об одном, эхом отражаясь от стен квартиры. Кричит, набирая темп, скрипя под толчками, заживая после царапинок-лунок на широкой спине, переплетаясь руками.

И даже холодным утром, под пледом, когда Стас будет сонно поглаживать большим пальцем ладонь Лаврова у себя на боку, продолжит кричать об одном, самом очевидном.

Небо все также голубое, зима в Самаре до сих пор холодная. Дом Игоря — рядом со Стасом.

А это — любовь.