Московская зима значительно отличалась от самарской: Москва была слишком слякотной, мокрой, вся в разводах от соли, оседающей на обуви, а Самара морозила до костей, заставляла зубы отбивать барабанную дробь, отливала серебром. Игорь больше любил Самару, наверное, но был вынужден находиться именно в слякоти, пачкая дорогие кроссовки разводами.

Лавров пытался заснуть в съемной однокомнатной квартире, лёжа под этим душным одеялом. Холодильник гудел где-то под телевизором, а мужчина продолжал пялиться в потолок. Спать совсем не хотелось, глаза практически не смыкались, чесались от сухости. Как-то все здесь неуютно, смято и скрипуче — не по-хорошему скрипуче, а скрипуче от хрустящего постельного и полотенец в ванной.

Пальцы нашарили пульт от телевизора, комната заполнилась голосами каких-то идиотов с ток-шоу. Лениво перевернувшись на другой бок, Игорь со вздохом поймал себя на мысли, что он скучает по дому.

Дома хорошо, дома Стас и его смех, дома друзья, дома и зима холоднее. Дома гораздо уютнее, не то что тут.

По стенами разлился холодный свет от экрана, приглушённые голоса ведущих бормотали на фоне мыслей о Самаре. Вдруг послышался стук; Лавров, недоумевающе моргнув и нахмурившись, встал с постели, шаркая тапками о ковролин, накинув халат, висящий на спинке стула. Щелчок щеколды, поворот ручки — дверь открыта.

А на пороге Конченков.

Стоял, глядя на нависающего двухметрового медведя-Игоря снизу вверх своими огромными глазищами, смято улыбаясь. Сумка у ног небольшая, напоминающая о том, что он, видимо, здесь ненадолго. За спиной горланил какой-то фрик из динамиков, квартира утопала в сумраке, прерываемым только разве что вспышками с телевизора. Гудел холодильник, а они вот молча глядели друг на друга.

Внезапно Стас, резко шагнув к мужчине, обнял его, едва ли сводя руки в замок на лопатках Лаврова. Большой, зараза, грузный, ни черта не понимающий, но так облегченно улыбающийся. От Конченкова несло самарской свежестью, которой так не хватало Игорю все это время. Конченков пропах снегом и морозом, от его толстовки приятно тянуло все также чем-то пряно-табачным. Губы невольно расплывались в улыбке.

 — Ну и чего это ты забыл здесь? Разве тебе не нужно… уколы эти делать? — тихо промурлыкал Лавров, но объятия не разрывал.

Парень молчал ещё с минуту, а после сам отстранился, потому что ни разу не комильфо стоять вот так с открытой дверью и сумкой за порогом. Наверняка адрес дал Фадеев, щурясь по-хитрому, щекасто. Кто ещё мог, действительно.

 — Скучал, — произнёс Конченков, улыбаясь — и лучи морщинок вновь разошлись от уголков глаз. Искренний, как всегда, не умеет ни врать, ни притворяться.

Игорь пропускает его внутрь, заносит сумку, смотря, как парень разувается — на носах кроссовок дурацкие белые разводы соли.

Но от Стаса все ещё несёт Самарой, и Лаврову это нравится.

Проходит не так уж много времени, Конченков тянет мужчину в какой-то ближайший бар. Тот не отказывается, напротив, охотно соглашается, ведь спать все равно не хотелось — да и куда спать, когда дружище приехал к нему на выходные.

***

Снег вяло кружился с неба, хлопьями тая на куртках и пуховиках прохожих. Сейчас, кажется, два или три ночи, они со Стасом ввалились в подъезд, сразу же направившись к лифту, потому что ни желания, ни сил не было на то, чтобы подниматься по лестнице на третий этаж. Конченков не прекращал хохотать, около глаз расцветали лучи морщинок. Он все так же прикрывал рот ладонью, стесняясь своей щербатой улыбки — зазря, между прочим. Деньги такие вбухать хотел на чертового стоматолога, придурок — мужчина не понимал его порыва, ей богу, все с его улыбкой было замечательно.

И Стас, хохотушка вечная, тоже был замечательным, но это лишнее для него — такое вслух никогда не сказать, знаете, такое само по себе подразумевалось.

Игорь только сейчас понял, как же скучал по нему. Скучал так же, как и по самарской зиме. Он «приболел», проблемы с желудком оказались серьезной помехой на съемках, отчего было решено отправить Конченкова на лечение в родную Самару, где его не доставал бы никто. Конечно, не без приготовленной затравки для любопытных подписчиков и интриги, но продюсеры не были намерены терять просмотры.

А Лавров скучал — по голосу, карим глазам, сверкающим за спиной в свете софитов. Скучал по выматывающим концертам, по атмосфере. По асфиксичному смеху, разливающемся сейчас в подъезде. Смешно ему, гляди-ка, дергает мужчину за куртку — а не чёрный дутый пуховик — и смеётся, жмурясь. Конченков был постоянно рядом, поэтому оказаться без этого придурка под боком было… пожалуй, одиноко. Навряд ли он себе это признает, но без Стаса было действительно тяжело — Стас напоминает ему Самару, даже когда они от неё в нескольких тысячах километрах, даже если они на съемках, даже если сейчас знойное лето. Без «дома» тяжко, приходится бесконечно вздыхать в перерывах на съёмочной площадке, терпеть тишину позади и не чувствовать запах чужих легких сигарет, которые, к слову, приходилось зачастую стрелять. Не видеть ничьих татуировок из Хеллсинга на ладони. Не слышать ничего, кроме указаний режиссеров и продюсеров.

 — Открывай, — Стас облокотился на перила, оттягивая ворот куртки, отфыркиваясь от меха на капюшоне, — чего завис?

Действительно, завис чего в своих мыслях. Глаза приятно слипались, алкоголь расслабил их обоих — возможно, Конченкова даже больше — а руки не слушались, открывая замок съемной хаты. Надо было Диму позвать, а тот почему-то не брал трубку. Странно.

Дверь со скрипом открылась, впуская их внутрь. Парень рассказывал какую-то историю — очередную, со съёмок или концерта, Лавров так и не понял — смеясь в перерывах, видя на лице мужчины усмешку. Дверь щелкнула замком, они остались вдвоём в темноте — разве что холодильник недовольно гудел под телевизором. Стас отсмеивался, отдышавшись, почему-то не желая разуваться, облокотившись на противоположную от Игоря стенку прихожки. Тот оперся спиной, хмельно слегка заваливаясь на бок, снимая кроссовок носком другого.

 — Лавруха, — позвал его парень, сглотнув, не прекращая улыбаться. Он вообще был чрезмерно весел и радостен этой ночью, хотя Лавров не задавался вопросом «почему» — наверное, сам так же выглядел.

 — М-м? — промычал тот, подняв голову на голос.

 — Обещай, что если и ударишь, то не в ебло, — а в ответ огромные глаза, сверкающие в темноте.

Они ведь друзья, хорошие друзья. Игорь ни за что не выйдет на сцену без Стаса, Игорь выступает только с ним, хотя предложений собрать тур в одиночку Большой Русский Босс получал куда больше. Без Стаса получалось разве что вести шоу, хотя и то, признаться честно, с огромной натяжкой. Куда лучше получалось с хихиканьем и улыбками, с внутряками, которые понимали только они вдвоём.

Не успел он спросить, за что, как Конченков, оттолкнувшись от стены, схватив полы куртки, оказался куда ближе. Секунда, вторая, как будто на раздумья перед пропастью, и парень прижался к губам Лаврова своими. Тот удивленно распахнул глаза, чувствуя легкое трепетание ресниц на щеках.

Нужно оттолкнуть его к чертям, Лавров же не пидор, в конце концов, однако… однако почему-то совсем не противно. Это же Стас, хотя будь то Фадеев, Игорь въебал бы ему, не задумываясь.

Но это Стас, его лучший, сука, друг, с которым они вместе лет восемь точно бок о бок. Стас, с которым они начинали записывать треки на дешевый жужжащий микрофон-палочку, снимали клип, мечтали о другой жизни — впрочем, к ней они и пришли. Стас, который был рядом всегда, заботился больше, чем о себе, впускал к себе, несмотря ни на что. Стас, который был по правую руку, когда они поднимались, который присутствовал в жизни Лаврова чаще, чем уходящие-приходящие женщины. Стас, хихикающий на кресле на студии, когда из уст Лаврухи звучали даже самые несмешные, тупые шутки. Улыбающийся Стас с морщинками у глаз и щербатой замечательной улыбкой, с бессчетным количеством татуировок на левой руке, с большущими карими глазами. Стас, готовящий яичницу по утрам, шепчущий «спи», читающий зачем-то пьяные переписки с бывшими, обнимающий с мороза холоднющими ладонями, закуривающий тонкие ментоловые сигареты.

Это же Стас.

Ему не противно, даже когда Конченков оторвался, так и не рискнув углубить поцелуй — просто прижимался губами и все. Игорь видел смятение во взгляде, дрожащие ресницы и губы. Боялся, что он ударит? Набрался смелости, а затем отступил?

 — Да ну не ссы ты, — шепотом усмехнулся Лавров, замечая, как распахнул глаза парень, тяжело выдыхая.

Как будто камень с его души — так облегченно, улыбаясь кончиком губ. Им нужно, вероятно, поговорить, обсудить, зачем, что и как, но Стас вновь целует его, правда уже гораздо смелее.

Игорь ответил — ответил на поцелуй парню, нет, лучшему другу! — взяв осунутое лицо парня в ладони. Приятно, ей богу, ни капельки не противно — то ли просто от выпитого целоваться хотелось, то ли Конченков на него как-то странно повлиял. Выбирать из двух зол не хотелось, поэтому мужчина откинул мысли на второй план, замечая уверенность друга.

Или уже не друга, черт разберёшь.

Темнота играла на руку, Игорь не видел, но чувствовал прилившую к щекам парня кровь, приятное тепло. Отрываться ни за что не хотелось, нет, хотелось ещё и ещё, больше, сильнее — Стас отрывался лишь на секунду, глотая воздух жадно, а после вновь целуя со всем пылом. Они, путаясь в ногах, не отлипая друг от друга, плюхнулись на кровать прямо в куртках и кроссовках — Игорь так и не успел снять второй. Парень, задыхаясь, оторвался, глядя в светлые омуты напротив, улыбаясь.

Лавров не знал, почему ответил и не оттолкнул. Стаса приятно целовать, несмотря на отросшие жесткие усики, тонкие, совершенно не женские губы, пальцы, зарывающиеся ему в волосы. Улыбается вон, как всегда, и не закрывает улыбку рукой, глядит пристально, но сонно — несколько часов перелёта и хмель сыграли свою роль. Хочет спать, но не смыкает глаз, как будто боится, что это окажется сном. Лавров улыбается — тоже до морщинок и прищура — и прижимает к себе Стаса, зарываясь пальцами под толстовку, считая костяшками выпирающие рёбра.

Он приходит к выводу, что в желании целовать близкого человека нет совершенно ничего зазорного.

 — Я тоже скучал, — хрипит Игорь, не находя силы даже на то, чтобы раздеться, проваливаясь в сон.