Если мир хочет тебя раздавить, прими это как комплимент

      Мирослава перечитывает очередную криво-усмехающуюся строчку и трет сонно глаза. Криво пропечатанный, на нее смотрит едко пустой бланк для заданий второй части, а она в ответ язык показывает, пока время утекает сквозь пальцы. Она нервно прихватывает вьющиеся в припадке не первой свежести волосы и закалывает карандашом, после чего вновь нервно прикусывает колпачок ручки.

      Математика, что всегда давалась играючи, сейчас показывает ей «фак», как и пустота в голове.

      Совершенно никаких мыслей.

      Санька вот уже неделю приходит домой пьяный после работы, но исправно встает на шабашки в четыре утро, нет никаких нареканий — только искреннее беспокойство. Любовь она в последний раз видела в стенах собственной квартиры, избегала даже занятий в литературном кружке, но утром ее после урока позвала к себе на поклон преподавательница по литре, а это значит, что сегодня идти придется.

      Пробник во время пары — самое дурацкое и отвратительное, что придумали в этом мире. Сдавая полупустые бланки, она дырявит таким же полупустым взглядом экран смартфона, что так и остается погасшим. Ни одной весточки.

      В одиночестве устало бредет в столовую получать свою положенную государством бесплатную порцию. Чудится, что все вокруг смеются, хихикают по углам, точно Мира — главное посмешище в этом цирке уродов. Нервно комкает в пальцах короткую клетчатую юбку, облизывает губы в оранжевой помаде.

      Учителя неустанно напоминают о надвигающихся экзаменах. А ей хочется им в лицо плюнуть. Знали бы они… да хоть что-нибудь знали.

      Никто ее не понимает. Да и не поймет никогда.

      Толпой ее сносит к столу «бесплатников», где уже накрыто. На нее смотрит мрачно девчонка из параллели, с которой они в прошлый раз пересеклись на тусовке у Феди дома. Лучезарный одноклассник ей тогда щедро подливал в стакан, дружелюбно стрелял сигареты, а потом будто бы нечаянно лапал за задницу. Отвращение.

      Все они вызывают только лишь отвращение.

      Девчонка-то набивалась к Феде в подружки, но остаться на ночь звали отнюдь не ее. Вот теперь и готова плеваться на Мирославу ядом.

      Мира ковыряет холодные слипшиеся макароны, периодически посматривает на девчонку — Лера, кажется.

      — Лерусь, ничего у меня с Федей нет, — не выдерживает Мира, бьет наугад. Сидящие рядом мальчишки хихикают в тарелки с супом.

      — Откуда ты… — Девчонка краснеет. Ну хоть с именем угадала. — Да ты…

      — Прости, что так прямо, но я не люблю, когда мне готовы глотку перегрызть ни за что. Мне на него плевать, я в отношениях вообще.

      Это «в отношениях» звучит столь неуверенно, но радостно, гордо. От прозвучавших слов Миру саму бьет наотмашь, не верится до сих пор — с ней, замухрышкой такой, и такая великолепная женщина.

      — А, ну… поздравляю тогда, — хмыкает Лера, наконец поднося ложку ко рту. — Но к Феде не лезь все равно.

      — Это не мое дело, конечно, но прежде чем заявлять на него права, стоит хотя бы начать с ним здороваться, — неожиданно встревает сидящий рядом Максим, кажется, Лерин одноклассник.

      И, видимо, друг.

      — Макс, — шипит на него змеей Лера, а Мирослава вместе с каким-то мальчишкой из параллели не выдерживает и хохочет. Мира смеется осторожно, почти наугад, она редко вступает в разговор с соседями по столу и еще реже в него вливается.

      — Ты не сердись, правда, — Мирослава неловко улыбается. — Но Максим прав. Федя сам ко мне прицепился тогда.

      И встает из-за стола, торопливо собирая посуду трясущимися руками. Не покидает мерзкое ощущение, что зря она это все, обязательно сделала или сказала что-то не так, жалкая, глупая.

      У стола с грязной посудой ее догоняет та самая Лера.

      — Это ты меня прости, мне теперь стыдно очень. Мы… мы с Максом в кино на «паучка» пойдем в субботу вечером, хочешь тоже? Можно сказать, в качестве извинения, — Лера улыбается кротко. А может, и не все они такие уроды. Мирослава невольно улыбается в ответ и соглашается — возвращаться в холодную пустую квартиру после пар совсем не хочется, чтобы потом в очередной раз просыпаться от грохота в коридоре. Санька по стандарту, по ГОСТу шатается, путается в ногах и, в заключение, все-таки падает где-то на полпути к залу, не дойдя до скрипучего недовольно дивана.

      После уроков под зорким оком учительницы они гуськом идут в уже до боли знакомую кофейню. Даниил Сергеевич, он же Даня, как он сам сказал ей себя называть, сидит за барной стойкой, сонно медитируя над кружкой с американо. Рядом до того сидела Люба, но при виде знакомой толпы она поднимается, приветствует всех одновременно, впивается взглядом в Мирославу. Та ежится, опускает взгляд.

      Все организованно усаживаются за столики, Любовь становится в центр зала, пока Даниил Сергеевич торопливо готовит ей порцию капучино.

      Люба ее ослепляет — она вновь та ослепительная сталь, холодная, острая закрытая, отстраненная. Просто педагог.

      Это даже как-то душит — точно и не было этих месяцев, этих поцелуев, улыбок, сладких, будто мед. Их Мирослава готова пить с губ Любови вечно, но сейчас они сжаты в тонкую нить, что вот-вот — и порвется.

      — На прошлой встрече мы с вами окончательно доработали характеры ваших персонажей, их основное окружение, теперь они одеты, застегнуты на все пуговки. Как ни странно, сегодня нам предстоит вновь их раздеть. Можете не утруждать себя плохими шутками про стриптиз или рейтинг восемнадцать-плюс, — едкая улыбка, сдавленные смешки девчонок над расплывшимися в похабных улыбках мальчишками. — Я не про это. Теперь нам предстоит придумать костяк сюжета, его ключевые моменты, которые и позволят нашим персонажам раскрыться перед читателем. Как обычно, приведу пример.

      Любовь садится на один из столиков, закидывает ногу на ногу — взгляд скользит по широким штанинам брюк, под которыми угадываются очертания по-детски острых коленок. Мирослава краснеет и жмурится на мгновение. Слишком давно они не виделись. Переписки — не то.

      — Я придумывала персонажа вместе с вами. Кто может его вспомнить и назвать отличительные черты?

      Руку тянет, как ни странно, Тоша.

      — Это мужчина, лет за сорок, у него неудачный брак, нелюбимая жена и двое детей. Он работает в каком-то офисе.

      — Бухгалтерской конторе, — поправляет кто-то из одноклассниц.

      — А, еще он иногда выпивает и… нет, не помню, — качает головой Рита расстроено, опускает руку.

      — Это все хорошо и верно, — Любовь едва заметно улыбается. — Но вы назвали сухие факты, никаких черт его характера. А все почему? Потому что персонаж не раскрыт, он просто существует в каком-то своем мирке со своей сухой биографией. Передать характер, как я говорила ранее, помогают обычные жизненные ситуации, которые приближают персонажа к читателю, опускают на один с ним уровень. Все мы ходим куда-то с друзьями, исправно посещаем школу или работу, чистим по утрам зубы, готовим еду на неделю. Так вот, создайте такие условия, такие обстоятельства, которые приблизят персонажей к реальности. А потом я покажу, как из этих крупиц постепенно собрать скелет нашего сюжета.

      — Но ведь если мы создаем сюжет, зачем нам какие-то мелочи из него?

      — Вот в чем штука, — неожиданно вступает в разговор Даня, все так же сидя за барной стойкой. Улыбается ласково. — Чтобы писать сюжет, вам самим, в первую очередь, нужно понять своих героев. Приблизить к себе. Только тогда вы поймете, как он будет реагировать в сложных ситуациях. Без подобного алгоритма вы просто не сможете прописать его характер достоверно, цельно.

      — Даниил Сергеевич прав. Теперь, как обычно, я даю вам пятнадцать-двадцать минут на наброски и возможность заказать кофе, потом будем читать.

      Мирослава резко тянет руку вверх.

      — А в туалет можно?

      — Можно, — кивает Любовь, отводя взгляд. — Помнишь, где уборная, или проводить?

      — А проводите, пожалуйста.

      — Даниил Сергеевич проводит.

      Мирослава прищуривается и решает для себя — с Любой необходимо поговорить. Неужто не только она избегает встречи? Этот недо-отказ бьет промеж крыльев так наискосок, резкая боль ослепляет.

      Даниил Сергеевич провожает ее до туалета, не уставая болтать.

      — А у вас есть черный выход или типа того? — шепотом спрашивает она.

      — А тебе зачем? — Даня подозрительно косится, отвечая так же шепотом.

      — Может, покурим? — Мирослава смотрит с мольбой, невинно так, как учили в театральном кружке когда-то. Даниил Сергеевич усмехается по-доброму.

      — Совсем субординацию не соблюдаешь, Мирослава? А если нас твоя учительница увидит? Или твоя… Любовь Дмитриевна? — Мирослава чувствует, как от этих слов начинают щеки полыхать кострами рябин. — Да меня тут на кол посадят за развращение молодежи.

      Но сам проходит мимо двери со значком уборной, ведет куда-то по темному короткому коридору, щелкает замок — и вот перед глазами заснеженная дорога. Снега почти нет, он мокрый и пушистый, укутывает собою заботливо костлявые верхушки деревьев.

      Осень догорает.

      Мирослава пинает ботинками это пушистое покрывало, снег высоко подлетает, мажет по полам пальто Даниила Сергеевича. Тот оборачивается на нее, смотрит больными глазами уличного кота и — улыбается, натягивая на нос, испещренный веснушками, солнечные очки.

      В их-то городе.

      — Зачем вам очки, Даниил Сергеевич? — а ей вместо ответа чуть мятую сигарету протягивают. Снежинки, пушистые от влажности, падают на пухлые щеки, холодят кожу, Мирослава хочет попробовать их на вкус — морозные, зимние. Свободные.

      — Жопа мне от твоей училки, Славка, если нас заметят, — хмыкает мужчина, кутаясь в пальто и пожевывая фильтр задумчиво.

      — И кто субординацию не соблюдает, Даниил Сергеевич? — Мирослава падает в снег, коленки теплых колготок тут же мокнут, короткая юбка собирается складками у бедер. Взгляд сонно цепляется за тлеющую сигарету, что цветом сливается с ослепительно-белым ничего вокруг. — И все-таки?

      — Зови меня Дан, но не при своих классниках. И все-таки… не люблю зрительный контакт. Люди утомляют.

      — Утомляют, — тихо соглашается Мира, будто что-то в этом понимает — она всю жизнь кричит в стеклянную оглушающую пустоту, колотит по ней разодранными в кровь костяшками — «заметьте, заметьте меня!». Не замечали. Не замечают.

      Волосы вьются колечками, падают на лицо, закрывая обзор, она сдувает надоедливые непослушные прядки, но тем совершенно похуй — отяжелели от влажности. Раздраженно вздыхает.

      Жизнь оглушительно хохочет над ней до колик, Мирослава в ответ показывает средний палец и искусывает губы в кровь. Беспокойство грызет изнутри червяком.

      — Мерзавцы! — слышится раздраженное за спиной.

      — Привет, Люба, — Дан… иил Сергеевич натягивает очки на макушку и ослепительно улыбается, обернувшись. Мирослава медлит. — А мы тут… за жизнь болтаем.

      — Что-то вы заболтались, голубки, — устало хмыкают над головой, и Мирослава, не выдержав, задирает голову. Любовь ослепительно черная на фоне стального неба — колкая, ломкая, хрупкая в своей тонкой водолазке, укутанная в один только шерстяной шарф. — Решила избавить себя от необходимости покупать контрацептивы даже в отдаленном будущем?

      — А?

      — Яичники застудишь, Мирослава, говорю. Оба, как дети малые, пропали на полчаса.

      Мирослава продолжает нелепо сидеть на снегу, наконец затягивается — Любовь неодобрительно хмурится. Ее небольшая горбинка на носу с этого ракурса смотрится просто очаровательно. Мира нелепо улыбается, Любовь в ответ хмурится еще сильнее.

      — А ты, кстати, чего тут? — обращает на себя внимание Дан… иил…

      — Перерыв на чаепитие и разбор полетов от детского надзирателя.

      — Ты про нашу Евгению Федоровну?

      — Вы. Да, про нее. Ты не сдаешь литературу?

      — Брось, Люба, здесь все свои, оставь формальности и роль наставницы во-о-он за той дверью, — Дан тыкает пальцем в дверь черного входа, на которой висит нелепая табличка «Нарния».

      — «Свои», вы не забыли, что здесь не для того, чтобы убивать свои легкие?

      — Чья бы корова… оу… чаепитие…

      — Вот именно, какого черта я сейчас разбиралась с твоей шайтан-машиной, Дан?

      — А вот теперь Даниил Сергеевич, — хмыкает мужчина и улыбается широко и ясно, точно подросток, и захлопывает дверь Нарнии. Тут же распахивает. — В понедельник мое последнее собрание, придешь?

      — Приду, конечно, — Люба неожиданно мягко улыбается, и морщинка у нее на лбу разглаживается. — Даня ходит на встречи бывших нарко- и алко-зависимых. Когда-нибудь расскажет тебе сам, не моя тайна, сама понимаешь… не знаю, зачем вообще все это говорю, — устало вздыхает Любовь, когда дверь за Даном вновь захлопывается, и тянется к практически дотлевшей сигарете Мирославы. — Правда, встань, заболеешь. Цистит в семнадцать тебе не нужен.

      — Восемнадцать, — Мирослава хмурится. — Через три дня.

      — Да… но цистит не нужен в любом возрасте. Да и обычная простуда тоже, — Любовь вновь устало вздыхает и протягивает ей ладонь. Мирослава хватается за тонкие пальцы, как за спасательный круг. — Кстати об этом, отмечать планируешь?

      — Для этого нужны деньги, — Мирослава пожимает плечами, чувствуя, как дрожь от холода таки пробирает тело. — И друзья, — шепотом.

      — Мира, — вдруг слышит серьезное за спиной. Чужая ладонь мягко ее разворачивает. Любовь неожиданно тепло ей улыбается, и эта улыбка, точно мягкий плед, пламя, танцующее в камине, кружка горячего какао. Уютная. — Если ты хочешь отметить свой день рождения, ты его отметишь. Если ты не хочешь видеть меня на этом празднике, просто скажи, где и как хочешь его встретить… я все устрою, постараюсь…

      — Люба, — сипло окликает Мирослава. Ком невнятных эмоций встает в горле. — Я хочу, разумеется, я хочу тебя видеть в свое восемнадцатилетие. И фраза про друзей… конечно, это не про тебя, да и не подруга ты мне… ну.

      Мирослава чувствует, как щеки идут алыми пятнами, резко подается вперед, надеясь, что в округе нет заинтересованных прохожих, и неловко клюет Любовь в щеку.

      — Ты мне девушка. Но приглашать мне особо некого… да и если приглашать… как мне тебя представлять? Наставницей в писательстве? Подружкой нашей училки? Да и не хочу я быть тебе должной. Никому… не только тебе.

      Мирослава хмурится, кусает губы. В груди колет неприятно. Отвращение к себе самой, такой жалкой, вспарывает грудную клетку.

      — Милая, если тебе угодно, это будет подарком от меня, ведь восемнадцать — серьезный и важный срок. Этот день стоит запомнить на всю жизнь. Подумай, кого бы хотела видеть на этом празднике. Поверь, это нормально, если никого — Дан в каждый свой день рождения запирается один в квартире, вырубает телефон и просто смотрит сериалы. И его это устраивает. А друзья все понимают и потому поздравляют на день позже и без лишнего шума. Главное, чтобы тебе в этот день было хорошо. А как меня представлять? Я сама не знаю. Говори, что хочешь, только осторожно, потому что сама понимаешь, насколько это сложно и небезопасно. К тому же, едва ли выходить из шкафа нужно за руку с сорокалетней старушкой.

      С каждой фразой напряженная спина все расслабляется, и Мирослава наконец вдыхает морозный воздух полной грудью. Тревога и отвращение слегка отступают. Любовь крепко стискивает чуть влажными пальцами ее ладонь.

      — Тебе тридцать четыре, а судя по тому дурацкому психологическому тесту — двадцать один, так что невелика разница, — хмыкает Мирослава, отмирая. — И… как ты меня назвала? Милая?..

      — Не нравится?

      — Нравится, — шепотом признается Мирослава, точно в своей самой страшной тайне. Страшно — страшно, что ее осмеют, как глупую и маленькую, но Любовь ей ласково улыбается. — Меня н-никто не называл так ласково.

      Только мама. Когда ей было пять, и они с Санькой катались с горки на санках, а потом те перевернулись и ее красивая синяя куртка, вся в нарисованных снежинках, разошлась по шву у кармана. Домой она вернулась зареванная, а мама ее все успокаивала и успокаивала, при ней аккуратными стежками зашивая курточку, а рядом сидел виноватый Саша, ведь это он не уследил. А потом их отпаивали горячим чаем с малиной и — было хорошо.

      — Тогда мы попозже обсудим все прозвища, которые ты хотела бы слышать, не то ты превратишься в симпатичного такого снеговика, — Любовь усмехается. — Идем отогреваться. Хочу услышать парочку умных мыслей насчет своего персонажа, так что готовься отвечать на вопросы.

      — С удовольствием, — хмыкает Мирослава. — Дорогая.

* * *

      Воздух затхлый, горький, Мирослава вдыхает его всей грудью и смотрит на фигуру в полумраке — Саша лежит на диване, одеяло на полу, там же бутылка минералки и анальгин. Он всегда был предусмотрительным.

      Через почти два часа она официально взрослая; вздыхает. Бредет мимо Саньки на балкон, достает свою припрятанную на особые случаи электронку, в голове кружатся сотни и сотни обрывочных мыслей, точно снежинки. Их нужно пришпилить чернилами к белоснежным листам, но тело атакует усталость — она весь день сидела над вариантами по математике, а потом досдавала нормативы по физре, чтоб не выйти с тройкой в четверти.

      В кармане вибрирует обжигающе горячий телефон — скоро сдохнет, надо бы озаботиться покупкой нового, но… На экране лаконичное «Люба», в сообщениях искренние поздравления. Любовь сейчас где-то в деревне, сказала — к маме. И вот так просто уехала. Но вспоминает о ней. Пишет.

      Мира хмыкает. Затягивается.

      Жалкое подобие человека теперь еще и взрослое. Слова поздравлений выглядят искренними, но внутри ничегошеньки не щелкает и ни капельки не болит. Этот день — просто день. Среди прочих.

      Внутри тянет чем-то горьким и одиноким. В толпе — одна. И ведь она готова была поставить на кон ради этих отношений всю свою жалкую жизнь.

      Но что в сухом остатке? Только разве что сухое красное.

      Ей эту бутылку Тоша вручил, ему еще летом исполнилось. И теперь она на балконе курит старую перегревающуюся электронку и пьет дешевое кислое вино. В оконном отражении — усталое пухло-опухшее лицо, дурацкие кудряшки, кривые зубы, усмешка — тоже кривая.

      Все эти месяцы она пыталась наладить взаимоотношения с другими, жилы рвала ради этого, но о себе-то и позабыла. Это легче всего — не помнить о себе. Закрыть глаза, представить, что в комнате никого лишнего нет, но шутка в том, что лишний ты сам.

      Для самого же себя.

* * *

      Но всего один единственный день она позволит себе об этом не думать. Всего один чертов день.

      Лужи рисуют причудливые узоры на асфальте, и Мирослава смеется, прыгая по ним. Как в детстве — прогулять в свой день школу, накупить с мамой сладостей и пойти гулять в пустынный парк, где вечно одни мамочки с колясками.

      Счастье смотрит на нее трезвыми Санькиными глазами. Катенька кутается в старый шерстяной плед, когда-то привезенный с дачи, беседку в том самом парке продувает всеми возможными ветрами, рядом — улыбчивый Тоша, а позади, совершенно не вписывающиеся в пейзаж, Люба и Дан.

      — Мне, конечно, лестно, Славка, — хмыкает мужчина, поднимая солнечные очки на лоб. — Быть в числе твоих друзей. Но я никогда не умел делать подарки.

      — А мне и не нужно, — Мирослава криво улыбается, нервно сжимая в пальцах скользкую ткань плаща. Врет — подарки — это внимание. Она нуждается в этом внимании, точно рыба, выброшенная на берег, в воде.

      Она неправильная рыба. Она живучая. И этого воздуха вокруг ей слишком много.

      — Кто эти люди? — шепотом спрашивает Саша у Катерины, и Мира вздрагивает. Сжимает ладонь на влажной древесине, смотрит обеспокоено на них двоих, а потом делает вид, что ничего не слышала и отпивает шампанское из своего бумажного стаканчика. Они крались в парк, точно воры, смеялись, и все это время ладонь Любови была в ее руке. Ей не хочется никому ничего объяснять.

      Последние лучи солнца оглаживают фигурку сидящего рядом в солнечных очках Дана, затягивающегося тонкой женской сигаретой. Он изящно поправляет вьющуюся челку, и Мирослава лыбится как идиотка.

      Они все — рядом. Завтра ее ждет новая борьба, но сегодня — сегодня она может вдохнуть полной грудью и на секунду замереть.

      — Я тебе потом объясню, — шепчет Саньке в ответ Катя, пока Люба о чем-то говорит с Тошей. Это похоже на сюрреалистичную картинку, осторожно отфотошопленную.

      — Теперь Лав-Лав не отстанет от твоего друга, — усмехается Дан, отпивая шампанское.

      — А?

      — Ей интересно все, что связано с ее любимыми. Ну, а еще она просто любит живую музыку и ценит талант.

      «Любимыми».

      Мира опять по-идиотски улыбается и довольно выдыхает в стаканчик.

      Позже вечером она обнимает Любу, смотря на закат, Любу, такую высокую и взрослую, такую сильную и слабую одновременно.

      Ее жизнь наконец перестает походить на книжки Сартра и приобретает теплые тона хэппи-эндов Моэма. Ее мягко целуют в макушку украдкой и переплетают с ней пальцы, спрятанные в карман пальто.

      — Я хочу пожелать тебе разобраться со всеми демонами, что скрываются в этой красивой голове, и найти себя. Ты умная и способная, Мирослава, все вокруг знают и помнят об этом. Помни и ты.

      — Спасибо, — ее голос неожиданно-ожидаемо срывается.

      Потом они бредут с Санькой от остановки вместе, отказавшись от щедрого предложения Дана их подвезти.

      — Кто тебе эти мужчина с женщиной? — неожиданно спрашивает он. Мирослава вздрагивает. Голову чуть ведет от количества выпитого. — А если конкретнее — Люба.

      — Можно я пока не буду отвечать? Я не знаю, Саша.

      — Подруга и наставница?

      — Подруга и наставница, — благодарно выдыхает она предложенную подсказку. Санька будто бы сам переводит дух.

      — Надеюсь, она поможет тебе определиться, кем ты точно хочешь стать.

      Хочется спросить обидчивое «А ты?.. А ты почему не поможешь?», но…

      — Знаешь, мама гордилась бы тобой.

      Одна фраза бьет промеж крыльев сильнее и острее ножа.

      — Знаю.

      Наверное.

      Дома Санька сразу же заваливается спать, а она еще час сидит на балконе под музыку в наушниках и допивает сухое красное из бутылки, подаренной Антоном. Вот и взрослая жизнь.