Я поломанный, как голос подростка в пятнадцать лет,

Мертвый город мне не даст ответ.

Руки слабости так тянут в плен,

Я как маятник — смысл в крайностях.

      Стальные небеса над головой еще чуть-чуть и упадут, раздавят, превратят безвольное тело в кровавое месиво, а кости сотрут в муку.

      Надежда смотрит прямо, на плечах непосильный груз ответственности, часы нервно замирают на семи — в атриуме остались только самые упорные, те, кому некуда, те, кого никто не ждет.

      Рядом с ней ровным строем вышагивает директор ГМА номер семнадцать, жужжа на ухо очередной список дел на следующую неделю — связаться с Верховной, составить список подавших документы, разослать приглашения на вступительные испытания…

      Догорает август — мысли текут медленно, напряженно, испариной покрывается спина, она почти касается пальцами дверей главного выхода, когда директор — Сергей Николаевич — хмурясь, заворачивает в узкий коридор, продолжая стрекотать. И точно — насекомое, Надежда представляет, как его щетина удлиняется в тараканьи усики, голова обрастает хитином, а он все шевелит щеками точно жвалами.

      — Все понятно, Наденька? — ее ставят примерно ни во что, поэтому к фамильярничеству на рабочем месте она привычна.

      Пуговицы пиджака Сергея Николаевича стилизованы под чернильные розы — все розы попадают в ад.

      — Конечно, Сергей Николаевич, будет исполнено.

      Она ради этого места скакала выше головы, как чертов Дудл Джамп из детской игрушки, оббивала пороги предметных кафедр, училась на высшие баллы — но этого было недостаточно. Ее взяли лишь на место помощницы, что достаточно прозаично — ей банально не хватило магических сил, ее уровень всегда был ниже среднего, и всякая старательность тут не поможет. Генетика.

      Наконец начальник ее отпускает. Тяжелые двери ГМА распахиваются, за ними долгожданная вечерняя прохлада. Воздух точно наполнен веселящим газом — голова кружится на контрасте с душным офисом.

      Машину она ловит достаточно быстро, статус позволяет-таки не разъезжать в душных битком набитых автобусах, где люди и нелюди толпятся, толкаются, бурчат друг на друга.

      Она едет в четко определенное место — где смерть смотрит на нее глазами старшей сестры, Елена наливает ей цветочный чай с незабудками, напевает какой-то прилипчивый мотив из чартов, усаживает в летнем дворике — уютно. Просто неожиданно уютно.

      А потом начинает срываться дождь — дождь магический, наполненный силой, она вдыхает этот едкий аромат свежести и чувствует, как тело покидает усталость. В сумерках капли подсвечиваются небесно-голубым, она ловит их в подставленные ладони — сила в них переливается всеми оттенками синевы и сверкает так, точно в ее руках — сама жизнь.

      Надежда выдыхает. Понимает — если этот дождь еще идет, значит, все не зря. Значит, есть зачем жить.

* * *

      Любовь смотрит в зеркало — под глазами отчаянные круги, устало вздыхает в зеркало, что запотевает от ее дыхания и кутается в старенькое застиранное полотенце. В Машиной московской квартире — «московской», потому что границы МКАДа давят нещадно — топят через раз, да и сам дом — из говна и палок, но в старой сталинке уже давно живут только самые отчаянные.

      — Все будет хорошо, — шепчет себе самой в пустоту, голос хрипит надсадно. Давно уже прокуренный и сломленный. На нервяке самой себе уже не веришь. Холодный воздух лижет тонкие небритые ноги, она зябко ежится — придется упаковываться в брюки, в ее возрасте задерживаться под холодной водой дольше пары минут чревато последствиями.

      Одевается механически, в голове засел какой-то прилипчивый мотив из телевизионной рекламы — на выходных она ночевала у матери и уснула под бубнеж зомбоящика прямо на кухне.

      Вновь смотрится в зеркало — пучок-волосок-к-волоску, в глазах бушует пламя неуверенности, они закованы в черные тонкие стрелки, точно в доспехи, на губах вишневая помада — не ее, Мирославкина. Улыбка неосторожно мажет в зеркале. Любовь хмурится на пробу и натягивает на нос черную одноразовую маску.

      До маленьких городов все модные тенденции доходят с опозданием — и эпидемии, и прогулки до автозака, и даже запреты на пользование нехорошими экстремистскими соцсетями — видимо, именно по этой причине их дочерняя компания ведет уже устаревший рабочий инстаграм.

      Конечно же.

      Любовь кутается в теплое шерстяное пальто — самая дорогая покупка в жизни, смотрит на экран телефона — пару минут назад Машка написала, что машина уже ждет под подъездом.

      До головного офиса они с учетом пробок добираются за час, что, в целом, само по себе достижение. Всю дорогу Любовь слушает составленный Мирой плей-лист и чувствует себя глупой влюбленной девчонкой.

      Они неосторожные, они почти палятся перед Катенькой, что хмурится на секунду, но потом снова привычно-тепло улыбается, они влюбленные до чертей — Любовь уж точно. Ей точно снова шестнадцать, за спиной осветленные сожженные хвостики русых волос, во рту бабблгам, дрянной, отдающий совком, а ноги обтянуты модными сейчас варенками, сделанными самостоятельно — они с отцом, что каким-то чудом достал заграничные джинсы, вываривали их, как в наборе юного химика, который она покупала Машкиной племяшке в прошлом году.

      Люба искренняя, чистая, смеется за гаражами, как в последний раз, Любовь — искренняя, но грязная, нервно тарабанит пальцами по машинному оконному стеклу, водитель смотрит неодобрительно, а рядом такая же нервная Мария тараторит Сережке по телефону заготовленную речь, словно тот в ней хоть что-то да смыслит.

      Люба кусает губы, смотрит на имя исполнителя «pyrokinesis», почти единственного, кто ее зацепил, понимающе хмурится, гуглит его — даже смешно, этот мальчишка младше ее почти на десять лет, а понимает, кажется, гораздо больше. Мира тоже иногда такая — смотрит внимательным понимающим взглядом, точно лягушку препарирует, и молчит все.

      Наконец они въезжают в Сити — здесь ее территория — холод, спешка, стекло и сталь. Любовь точно рождена здесь, будто рыба в воде, но ее море не пресное, а соленое, оно из слез, старых пятиэтажных хрущевок, грязных подъездов, где она ловила искренние острые поцелуи Ярче и вытаскивала шприц из деревянных пальцев Дана.

      Конференция проходит… тихо. Их проект принимают на рассмотрение, результаты еще не известны, станут только тогда, когда они будут в родном маленьком городке. Если дело выгорит, уже в мае они будут работать над ним в чистеньком московском офисе, а пока — можно выдохнуть. Любовь давно разучилась по-детски винить себя за уже сделанное, ведь все, что было возможно, они выполнили на возможный максимум.

      Машин голос во время представления проекта громко разносился по помещению, пока Любовь нервно листала наспех составленную презентацию, тем не менее, после отсмотренную не менее сотни раз. Когда пришло ее время выступать, она на секунду запнулась, а потом отработанным приемом отключила все эмоции и мысли, сосредоточившись на конференции.

      На выступление других филиалов они в порядке вежливости задерживаются, но Любовь в перерыв между выступлениями врывается в курилку, которая является неофициальной переговорной. Стряхивает пепел с сигареты — козырек над дверью черного выхода отсутствует, что, конечно, упущение, поэтому она кутает голову в шарф, чтобы спастись от мелкого навязчивого дождя.

      За спиной хлопает дверь.

      — Подержи, пожалуйста, — слышится бодрый мужской голос. Она быстро опускает телефон в карман и протягивает ладонь, в которую тыкается объемный пакет, доверху наполненный какими-то папками и отдельными чуть мятыми распечатками. Сверху падает еще и чужой шарф, пахнущий табаком и каким-то дорогим по аромату парфюмом. По крайней мере, не отдает спиртом, как одеколон их «главнюка».

      Мужчина смотрит на нее с любопытством, в карих глазах лучится что-то теплое, но терпкое. Русые волосы зализаны гелем, но влажность заставляет их виться непослушными колечками на концах.

      — Выглядишь не то чтобы как человек, который только что успешно выступил с довольно прибыльным проектом.

      — А смысл праздновать, если праздновать еще нечего? — усмехается она, прикуривая. Мужчина вытягивает из жестяного портсигара одну штуку «Собрания», нетерпеливо чиркает зажигалкой.

      — Плохой подход к жизни. Я бы сказал, не особо счастливый.

      — Ну, мы с видом на «Сити» не работаем, чтоб было, чему радоваться.

      — При желании — все возможно.

      — Умоляю вас…

      — Можно просто Алексей, — мужчина облокачивается на железные влажные перилла — останутся следы на пальто. Любовь морщится.

      — Умоляю вас, можно просто Алексей. Шанс выиграть тендер — один на сотню филиалов, из того, что мы уже слышали — все проекты довольно успешные и с интересными предложениями.

      — Но только вы решили в проекте задействовать аудиторию от шестнадцати лет. Это… смело. И расширяет диапазон.

      — И не факт, что выгорит. Подростков едва ли интересует приложение для оптимизации бытовых покупок.

      — Любовь… — он на секунду опускает взгляд, уточняя имя на бейджике, выглядывающем из-под ворота пальто. — Ну вот сейчас вы откровенно на себя наговариваете. Вы же презентовали продукт — и мы все видели результаты независимых опросов, видели количество опрошенных и процент участников в возрастном диапазоне от шестнадцати до двадцати шести лет.

      Любовь вновь затягивается — эмоции она отключать умеет, а вот мыслительный процесс нет. И прекрасно знает — не всегда опросы позволяют оценить итоговый взлет продукта. И будет ли он вообще взлетом, а не падением.

      Этот оптимистичный Алексей раздражает ее, точно навязчивая зубная боль, так как, вероятно, даже представления не имеет, сколько раз их компания представляла такие «успешные» тендер-проекты и сколь часто выбирали не их. Даже Мария, вечно старавшаяся искать позитив во всем и во всех, ехала на конференцию с надеждой хотя бы не опозориться. Да — сейчас шансы выше, их филиалом заинтересовались, но это все равно не означает их победу.

      — Да, но это не показатель, Алексей, вы сами должны понимать, — Любовь раздраженно тушит бычок о край мусорки, стряхивая невидимую грязь с пропахших никотином пальцев.

      Крупная капля срывается с крыши и палает прямо ей на нос, она его, и без того кривой, неаккуратный, морщит. Эта осень, можно сказать, окончательно оскорбляет ее достоинство.

      — Но, тем не менее, это шанс, Любовь, вы сами должны понимать.

      — Не вижу смысла продолжать этот спор.

      — А это и не спор, — Алексей ослепительно улыбается. — А поздравление с выигрышем тендера.

      Любовь морщится от этой слепой уверенности, но внутри отчего-то слегка теплеет, хоть кто-то в них уверен так, как они сами не были и никогда не будут способны – в маленьких городах только так, на собственный успех надеяться себе дороже.

В маленьких городах люди непривычны добиваться своих целей, вырывать победу когтями, ведь в маленьких городах победа – это не спиться к двадцати от безнадеги и не сторчаться где-то в чужом подъезде в семнадцать от скуки. И все, кто этот этап переступил, уже немножко счастливчики.

Но Любовь улыбается, как девчонка, но заходя в конференц-зал обрывает себя: в ее возрасте несолидно.

* * *

      В квартире Марии по-прежнему холодно и неуютно — чувствуется, что здесь не жили, а лишь ночевали от случая к случаю. В гостевой комнате, что ей выделила Маша, горько пахнет застоявшейся пылью, а внутри скребется что-то теплое, навязчивое — ощущение, что жизнь-то налаживается.

      Любовь открывает книгу на странице с загнутым уголком с чувством выполненного долга; она справилась, всамделишно, она справилась. За окном, монотонно и не убывая, все также накрапывает мелкий дождь, оконное стекло холодит спину, в старом кусочке Подмосковья — родные сталинки, причем с деревянными рамами на окнах, и от этого что-то щемит в груди. Они сфотографировала одно такое и отправила Ярче по пути с конференции — он любил романтику русреала.

      А Любовь не то чтобы.

      Вчера ночью Мира прислала на почту отрывок своего рассказа — задание для всех ребят из литературного кружка, половина ее одноклассников прислала на прошлой неделе еще.

      Но ожидание стоило того — полынно-терпкий мир Надежды, неправильного персонажа, такого же, как они, обволакивал, притягивал. Кусочек магии в мире, до краев наполненном обыденностью, был неожиданным. И правда дарил веру в что-то светлое и теплое, как первые части Гарри Поттера.

      Только немножко взрослее и «множко» наивнее.

      Вчера Любовь так ей и не ответила ничего на этот отрывок — хочется высказать мысли лично.

      Много чего хочется высказать лично.

      Мирослава постепенно наполняла весь ее мир, девочка-осень осторожно, ювелирно склеивала ее разбитый мирок, точно мозаику, и от этого становилось до пиздеца страшно — Мире было едва восемнадцать, она была ребенком, рано повзрослевшим, но ребенком, она помогала, но не спасала — закапывала лишь сильней, а ее реальность пугала и того сильней.

      Ее реальность до обидного напоминает собственную юность Любови.

      И эта реальность бьет под дых.

      Любовь задумчиво останавливает взгляд в номер страницы — пятьдесят два — сумма их возрастов — и ведь это чья-то жизнь. Мысли мечутся от Мирославы до Мирославы.

      И эти чувства Любовь отключать не умеет.

      И ночью она не выдерживает, скребется бессонно в Машкину спальню, как когда-то давно, словно бы в прошлой жизни, она запрыгивает на чужую кровать, обнимая собственную подушку.

      — Маш, — голос подводит. Она думает об этом слишком часто. Слишком много. Слишком.

      Всего этого – слишком.

      Небо за окном серое, стальное, так всегда бывает перед ночной грозой, какое бы время суток не было. Предрассветные лучи раздражают уставшие от недосыпа глаза, а в голове неустанно свербит от боли. Мысли перекатываются с трудом, но никак не превращаются.

      — Маш.

      — Мм? — сонно мычит Мария, кутаясь в старый жесткий плед, найденный утром на антресоли.

      — Маша, я схожу с ума.

      — Люба, ты сходишь с ума последние несколько лет, — Мария наконец отрывает лицо от подушки. Смарт-часы на руке мигают до остроты ровное «3:00». — Или ты снова сошлась с Яриком?

      — Нет, — кажется, от столь быстрого и резкого ответа даже стекла в оконных рамах трещат протестующе. Но — нет. Их весна закончилась долгие годы назад, они выпутались из этого состояния, они собственноручно ее убили, закопали и поклялись никогда не раскапывать.

      Этот труп пах не разложением, он пах черешней, полынью и цвел сине-фиолетовым, что плавно перетекал в болезненно-желтый, точно синяки.

      Они и были.

      — Я, возможно, влюбилась.

      — И что в этом страшного? Давно пора, — Маша зевает, торопливо прикрывая рот ладонью. Сонно трет глаза. — Люба, три ночи, — обвиняюще. — Ну и кто он? Или, скорее, она?

      — Она. И эти отношения — с самого начала глупая ошибка.

      — Хм-м, — Маша, как обычно бывает спросонья, соображает медленно, Любовь буквально слышит, как крутятся шестеренки в ее голове. — Ну, это ожидаемо. Ты как всегда.

      — Что? Если ты снова про кризис среднего возраста…

      — Люб, брось это. Отношения — это никогда не проблема, их не нужно решать, над ними нужно работать, и они будут самым лучшим, что с тобой случится в этой жизни, — Мари сама улыбается своим словам, вероятно, вспоминая своего наивного, но верного, точно пес, Сережку, который за свою благоверную готов порвать любого.

      Какое же дурацкое клише — этот Сережа. Впрочем, долгое время Люба думала, что она такая же.

      А потом все принципы сломались под чужими жесткими ладонями, выкручивающими запястья.

      Она морщится. Перед глазами стоит сине-фиолетовый, перетекающий в болезненно-желтый.

      — Тебе легко это говорить. Если бы ты знала…

      — Так расскажи, — в голосе Маши прорезаются неожиданные бодрость и сталь. — Расскажи, Люба. Знаешь, от кого я узнала реальную причину твоего развода?

      — Маш, — всегда, когда кто-то заходил на эту территорию, Любовь была готова защищать неприкосновенность ценой собственной жизни. Ей было стыдно, да, ей было обидно за ту маленькую наивную девчонку, ей хотелось ее защитить, не позволять никому это мусолить каждый чертов раз. И тогда — тогда ей тоже было стыдно. Ей было больно.

      Но жалеть — она никогда не жалела.

      — Люба, — в голосе снова острая холодная сталь. Иногда Люба забывала, что люди вокруг — тоже люди. В этом плане опыт с Ярче ничему не научил ее. Она была законченной эгоисткой. В своем извращенном, изломанном смысле.

      И иногда ей это даже нравилось.

      — Люба, я узнала об этом, мать твою, от Даньки, и я сомневаюсь, что ему ты это поведала охотно.

      — И будешь права. Я была пьяной в дерьмище и… слишком измочаленной, чтобы что-то скрыть. Я ему даже не то чтобы что-то говорила. Он понял сам.

      Он понял сам. И больше они того случая никогда не упоминали — кровь пузырится на губах, нервный смех клокочет в глотке, а она совершенно счастливо улыбается в тот момент, хотя из глаз текут слезы. До сих пор свобода для Любови на вкус, как дешевый виски с металлическим привкусом, что так хорошо мешается с солью.

      — Да. Но мы сейчас не об этом. Люба, мы общаемся хуеву тучу лет и ни разу не говорили по-настоящему серьезно. Но, я надеюсь, ты помнишь, кто сидел с Василисой, когда тебе срочно нужно было бежать на работу, кто баюкал твою бедовую голову и успокаивал после ночных кошмаров еще три года после свадьбы.

      Люба помнит. Люба помнит, как Маша оставалась у нее ночевать, как срывалась к ее матери за город, когда у той поднималось давление от Василисиных психозов, как оказалась единственной твердой опорой, единственной константой.

      Кто все эти гости, приглашенные на ее главный праздник? Где все эти люди, что восхищались тем, как ей идет платье и какая красивая пара закрепляет сегодня союз в этом обшарпанном ЗАГСе под аккомпанемент дешевого шампанского.

      Где они сейчас, когда ей четвертый десяток и та самая хуева туча проблем в голове?

      — Конечно, я помню…

      — Молчи, — Маша сонно трет глаза, потом стискивает виски. — Пожалуйста, молчи.

      — Так мне говорить или все-таки молчать? — Любовь усмехается, кутаясь в одеяло. На часах вот уже половина четвертого утра.

      — Если намерена говорить по делу, тогда уж, пожалуйста, говори, — Маша усмехается в ответ, зеркалит. Закидывает руки за голову, на секунду прикрывает глаза. — На здоровье.

      — Ей восемнадцать, — Любовь зажмуривается на секунду, точно перед ударом.

      — Вот уж точно кризис среднего возраста, — осторожно приоткрывает глаза. Мария продолжает улыбаться.

      — Маша!

      — И как тебя угораздило?

      — Помнишь мой день рождения?

      — Когда ты нагло сбежала с собственной унылой вечеринки? Постой, — Маша хмурится, точно вспоминает что-то. — Так ты сбежала не одна. И, — она выдерживает паузу. — это случаем не та кучерявая малышка, что пялилась на тебя весь вечер?

      — Что?.. — Любовь широко распахивает глаза. Мысленно прокручивает вновь этот праздник жизни, на котором так успешно упивалась жалостью к себе. За Миру она зацепилась только на выходе. Девочка-осень. Закатно-оранжевые губы, рыжевато-русые волосы, от влажности завивающиеся в мелкие колечки, милые, по-детски пухлые щечки, веснушки, непонятно как образовавшиеся на лице в городе, давно не видевшем солнца, черная кожа винтажной куртки, короткое черное же платье, шипы… Эдакое клише городского панка.

      И нежность, нестерпимая нежность, сквозящая в каждом движении. Любовь никогда не ощущала себя настолько любимой, желанной и нужной, как в ту ночь, сумбурную, криво-склеенную, но оттого еще более счастливо-неправильную чернильную ночь.

      Улыбается. Против собственной воли, против собственных принципов — улыбается.

      — Я угадала? Она смотрела на тебя весь вечер, цепляясь за бокал с коктейлем так, будто это единственное, что удерживало ее от знакомства. Правда, на вид ей было хотя бы двадцать. Надеюсь, она учится в местном институте?

      — Она школьница, — слова звучат на вкус как поражение. Тогда почему само имя «Мирослава» на вкус, как чистейшая победа?..

      — И это не помешало тебе ее трахнуть? Знаешь, Люб, шутка про кризис среднего возраста…

      — Я не знала! — рассерженно вздыхает Любовь. — Я ни черта не знала. Я тоже думала, что она студентка, — она откидывается на жесткую спинку кровати, та обиженно упирается ей в лопатки. — И, если честно, трахнули скорее меня.

      — Стареешь, — Маша смеется. Точно это не Любовь только что вот признается, что без пяти минут педофилка. В голове не укладывается — сколько еще Мария сможет принять? Как надолго хватит ее терпения и бесконечной любви? Она выдержала ее эгоизм, она стойко борется с ее закоренелыми комплексами, она смело шутит над ее предпочтениями — понятно, что после Ярика только на женщин и переходить… И вот теперь — снова она искренне и честно любит. Принимает ее даже такой.

      Неидеальной.

      Сломанной.

      Натурально — отнюдь не натурально, усмехнулся бы Дан — больной.

      — Старею, — жалобно выдыхает она в ответ.

      — И Люб, — наконец серьезно отзывается Маша. — Проблема не в том, что это девушка. Проблема даже не в том, что она школьница. Проблема в том, что вот ты уже далеко не школьница — не смей! — жестко обрывает она попытки Любови в очередной раз смешать себя с грязью. — Дослушай. Я не про моральную сторону вопроса, хотя она тоже немножко под вопросом, хотя, в конце концов, все мы по-своему законченные извращенцы, — хмыкает Мария почти весело. Снова кутается в одеяло по шею и поудобнее устраивается на подушке, пытаясь в предрассветной мгле рассмотреть ее лицо. — Просто… о чем вам говорить? Ты вообще уверена, что эти отношения возникли не из ностальгии по своей проебанной юности? Ты уверена, что они продержатся дольше пары недель? А о последствиях говорить уж точно не мне.

      Маша умеет задавать правильные вопросы. Маша умеет озвучивать ее собственные потаенные сомнения.

      Любовь поджимает губы и оглушительно молчит.

      …но, в конце концов, плоть слаба.

      А сердце и того слабей.

      — В любом случае, — Маша громко зевает, разрывая напряженную тишину, прерываемую лишь шорохом ее мыслей. — Знай, что я на твоей стороне, какой бы она ни была. Но психолога посоветовать могу — уж прости, в таких вопросах я так себе советчик, но поговорить с кем-то тебе нужно. И лучше это будет специалист.

      — Маша, — в голосе звучит предательская жалость к себе, чертова безусловная любовь.

      — Что Маша? Я знаю тебя уже, как выразилась, хуеву тучу лет. И, если ты не заметила, до сих пор люблю — и как-то терплю.

      — Я тоже тебя терплю из последних сил, — усмешка — единственное, на что ее хватает. — И тоже люблю.

      Засыпают они вместе в Машиной комнате, как когда-то давно, когда были еще девчонками, Любовь осторожно обнимает подругу — всамделишно, подругу, за талию.

      Утром Любовь пишет в Вотсапе тому самому психологу, по словам Маши, готового вести онлайн-сессии и терпимого ко всякого рода меньшинствам и поломанным людишкам.

      Вечером, когда такси останавливается на светофоре на углу рядом с ее домом, на телефоне горят призывно три уведомления:

      От психолога — с предложением созвониться и подробнее обговорить дату и время первой сессии, а также запрос.

      От Алексея — они выиграли тендер.

      И от Мирославы — «надеюсь, ты уже приехала, у меня вот жопа по учебе, но вроде справляюсь, а еще скучаю

      напиши, как время будет».

      И на душе от этого простого, искреннего «скучаю» теплее всего.