За пределами бетонных стен родной съёмной квартиры холодно, ветер бушует, бросая потоки дождя на пластиковые окна, так и норовя пробить хрупкую защиту, чтобы украсть одинокие, не успевшие вовремя среагировать, души. Перемолоть их жерновами из монотонных серых будней и выплюнуть обратно в бетонные клетки.

Противный писк будильника напоминает Хэйдзо о неизбежной бренности бытия, а ещё о том, что сегодня очередной будний день, если точнее, уже 7.55, и это третий и последний по счёту будильник. Из-под огромного пухового одеяла, похожего больше на громадное облако на кровати, высовывается рука с криво покрашенными чёрным лаком ногтями, мгновенно покрывается мурашками от колкого холода и тут же исчезает в своём укрытии, нащупав источник звука.

Раздаётся негромкий, но продолжительный стук в дверь — Казуха непонятно почему, возможно в порыве благотворительности делает это каждое утро, если не слышит шорохов и ругательств, сопровождающих поиск носков, за глухой дверью.

Казуха — вольная птица, живущая в соседней клетке. Светлые волосы, собранные в пучок, с прядью, выкрашенной в багровый, фарфоровая кожа и изящные пальцы, практически постоянно сжимающие сигарету. У него глаза цвета закатного солнца, сладких красных апельсинов, жжёной осенним солнцем листвы, Хэйдзо, кажется, мог бы придумать ещё миллион сравнений, но ни одно из них не скроет правды. Глаза Казухи — цвета трагедии.

Первая встреча до сих пор отдаётся в памяти сомнительным послевкусием горечи и невыразимой тоски. В памяти всплывает Казуха в растянутой когда-то бывшей белой футболке, равнодушно кивнувший на громкое «Привет!» Хэйдзо и пробормотавший что-то вроде «мне не нужна нянька», прежде чем хлопнуть балконной дверью.

— Ты не обращай внимание на это, — Хэйдзо, не отрывающий взгляд от светлой макушки, вокруг которой уже вьётся облако сигаретного дыма, вздрагивает от тихого голоса из-за спины — он совсем забыл о существовании Томы, которого, как тот заверил, глава семьи Камисато отправляет решать все вопросы, не требующие личного присутствия, кажется, не впервые сталкивается с таким поведением. Он неопределённо машет рукой и продолжает показывать квартиру.

— Кухню ты уже видел, квартира старая, ремонт в ней делали миллион лет назад, — губы Томы тянутся в неловкой улыбке. — собственно, поэтому стоимость аренды не такая высокая, как ожидаешь. Балкон крытый, но там вечно барахло складывается, если нужно будет убрать, придётся с Казухой поговорить, он здесь…

Тома ещё что-то говорит, Хэйдзо на всё задумчиво кивает, осматривая «старую квартиру» с новой техникой, мебель, ещё пахнущую деревом и думает, что же в его понимании «новая квартира с ремонтом». Он отмахивается от тупых мыслей, в конце-концов, ему же лучше.

-…лучше не входить, он не привык к другим людям, но в твою комнату ходить не будет, не переживай. — Хэйдзо выплывает из своих мыслей, оказывается, он упирается взглядом в дверь, небрежно выкрашенную чёрной краской. Дело рук Казухи? Вопрос риторический.

Комната Хэйдзо небольшая, но довольно просторная, ему не нужно много места, а здесь двуспальная стальная кровать с резным изголовьем, письменный стол у окна с широкими подоконниками и встроенный в стену шкаф — этого более чем достаточно. Тем более, за такие деньги.

Тома тогда радостно отписывает главе Камисато, что ключи передал и экскурсию провёл, оставляет свой номер и негромко говорит, что, если что-то произойдёт, Хэйдзо стоит немедленно об этом написать ему. Что именно подходит под его что-то, Хэйдзо так и не понял.

С тех пор мало что изменилось в их жизни, никаких экстренных ситуаций не было, Казуха всё ещё смотрит на него нечитаемым взглядом, если сталкивается в коридорах, лишь комната Хэйдзо превратилась в барахолку, на подоконнике появился фикус, подаренный Аякой, которая и поспособствовала с поиском жилья, на заселение, а чёрная дверь слегка выцвела, наверное, оттого, что Хэйдзо в приступах уборной лихорадки во время написания курсовой в конце учебного года трижды за неделю перемыл всю квартиру, кроме комнаты Казухи, разумеется.

Он иногда думает о связи Казухи с хозяином квартиры, как он может платить за себя, не работая, почему Камисато Аято позволяет ему многое, включая курение в квартире и порчу имущества (эта чёрная дверь, если честно, катастрофа, Хэйдзо даже время от времени задумывается о том, чтобы снять краску и покрасить заново, его останавливает только то, что Казуха, имеющий способность впечатать его в стену одним своим тяжёлым взглядом, может ему что-то сказать, и это будет последним, что Хэйдзо доведётся услышать в своей недолгой жизни), Хэйдзо не думает — не его дело. А нужно было бы — и в архив залез бы за информацией, а не хватило бы — залез и в головы.

Вот только у него своя голова забита своими проблемами, своей жизнью, своей работой, на которую всё ещё нужно идти, чтобы прокормить молодое двадцатитрёхлетнее тело ростом в сто шестьдесят шесть сантиметров.

На кухонном столе стоит кружка горячего кофе, выпивать которую после чистки зубов мятной пастой — преступление против желудка. Но не выпивать этот кофе — преступление перед Казухой, который бывает так добр только если не спит всю ночь. Хэйдзо бросает кусок сыра на хлеб и, накинув на плечи кардиган, выходит с кружкой кофе на балкон, где светлая макушка снова тонет в сигаретном дыме. Запахи смешиваются с дождём, заставляя Хэйдзо закашляться от такой какофонии. Губы Казухи трогает лёгкая улыбка, когда он выставляет бледную руку с сигаретой в открытое окно. Он слегка наклоняет голову вбок и внимательно мягко смотрит.

«Что-то хотел?» — вопрос повисает только в его глазах, от которых никак не оторвать взгляд. Кукольные пальцы с зажатой сигаретой возвращаются к обкусанным губам, тут же обхватывающим фильтр сигареты. Казуха закрывает глаза, и наваждение, наконец, пропадает.

— Спасибо, — Хэйдзо вдруг говорит слишком громко, чем хотелось бы, и видит, как чужие плечи от неожиданности вздрагивают. — за кофе. Я никогда не благодарил тебя, потому что обычно просыпаю, а потом с тобой столкнуться просто невозможно, так что вот.

Осознание, что он вылил на чужого ему человека информацию, на которую тому совершенно плевать, приходит спустя пару секунд, когда он снова сталкивается взглядом с багровыми глазами.

— Ты, — голос у Казухи мягкий, Хэйдзо зачем-то ловит себя на мысли, что слышал его всего пару раз, но хотел бы слушать всю жизнь. Казуха высовывает голову прямо в окно, чтобы выпустить облако дыма, плечи его мелко подрагивают от холода. — уже опаздываешь.

Полуснисходительный тон опускает на землю, работа рушит дымовую завесу, и Хэйдзо, опустив глаза на экран телефона, который лишь подтверждает сказанные слова, вздыхает.

Казуха на него не смотрит, словно он уже поставил точку в их очень содержательном диалоге, к которому он не хочет больше возвращаться и желательно никогда не видеть того, кто его тревожит в такое время.

От него разит какой-то невыразимой усталостью и тоской, он весь — его жесты, вздохи, взгляды, даже голос — хуманизация печали. И почему-то, чёрт его знает, почему, Хэйдзо ловит себя на мысли, что он бы очень хотел его узнать поближе. Как выяснилось, не такой уж он и пугающий.

И, если не разобраться с его тоской, то хотя бы облегчить.

Он снимает с себя кардиган и набрасывает на худые плечи, которые снова вздрагивают.

— Оставишь на кресле.

***

Хэйдзо нравится жить по плану — так проще, чем когда захлёбываешься ледяной водой течения времени, когда не рассчитал последствия. Он просчитывает время, начиная с момента пробуждения, заканчивая прибытием на работу. Пятиминутный интервал между будильниками, десятиминутный — на полежать и полистать социальные сети, двадцатиминутный на утренние процедуры и завтрак, и тридцать — на то, чтобы добраться до кофейни.

Но сегодня всё идёт наперекосяк.

Он, в спешке цепляя поясную сумку и надевая дождевик, вылетает из квартиры за двадцать минут до открытия. Не то чтобы он никогда не опаздывал — отец ему говорил, что главное — составленный план, а дальше можно действовать по обстановке; проблема в том, что в этот раз это действительно случайно. Ещё большая — в том, что ему отчаянно хочется остаться на холодном промозглом балконе рядом с Казухой.

Зачем? Если бы он только знал.

Он перешагивает порог кофейни за пять минут до открытия, с шлёпающим звуком мокрых ботинок под нежеланный аккомпанемент звона колокольчика и морщится, когда слышит пронзительное:

— Хэйдзо, где тебя носило?

Это всего лишь Ёимия. Повезло, что сегодня среда, а Макото никогда не приходит по средам, оставляя кофейню под их полную ответственность. Сомнительное решение, с которым Хэйдзо никогда не был согласен, потому что каждую неделю это был день Ёимии, имевшей привычку муштровать и управлять даже когда от неё это не требовалось. Ему всегда казалось, что Макото оставляет её за главную только потому, что та то ли очень на неё похожа по характеру, то ли отчаянно пытается её копировать, и каждая среда выступает многостраничным трактатом о его проницательности. И лучше бы он ошибался.

Хэйдзо виновато поджимает губы, на Макото это всегда работает, и хрипит — дыхание ещё не восстановилось от бега:

— Проспал. Больше не повторится.

Точно повторится.

Ёимия щурится, он уверен, что у неё где-то хранится тетрадь со всеми его опозданиями и отмазками, аккуратно задокументированными и распределёнными по месяцам. Наконец, она расслабляет лицо и улыбается: удивительная перемена в человеке, только что источавшем сквозящее недоверие. Возможно, один из её психологических трюков.

По пути в подсобку он едва не сбивает Горо, и с вымученной улыбкой кивает ему. Тот вместо приветствия несчастно стонет и под бодрое: «Живее, Горо, две минуты!» плетётся к двери с шваброй, чтобы убрать грязь после Хэйдзо, возможно насылая на виновника его страданий порчу на понос.

Честно говоря, с ними работать он бы никогда не согласился, будь у него выбор, но деньги брать откуда-то надо, на стипендию даже с блестящей учёбой еле можно прожить, если, конечно, не коротать вечера в общежитии под стоны, драки и звон дрожащих от громкости музыки, если её можно, конечно, таковой назвать, стёкол. Хэйдзо провёл в этом хаосе несколько месяцев и, в очередной раз споткнувшись о возможный труп кого-то из студентов по пути на пары по криминалистике, твёрдо решил найти работу, а потом квартиру, чтобы было куда тратить деньги.

В кофейню его позвал Горо, увидевший, что Хэйдзо на единственной их общей паре — по уголовному праву — просматривает вакансии, расписал, как тут здорово, какой хороший приятный коллектив, в общем, навешал лапши на уши. Не то чтобы они все здесь были невыносимы, но все трое, включая Макото, превышали допустимую концентрацию раздражения и пассивной агрессии, которую можно вынести за 12 часов работы на ногах. И, честно говоря, будь здесь менеджеркой не Макото, которая, хоть и держит их троих в ежовых рукавицах, не давая вдохнуть-выдохнуть за весь день, но разрешила им летом выйти на полную ставку при условии, что Горо на осень приведёт сюда новичков, он бы уже давно уволился. А так можно и потерпеть. Ему даже не жалко давать ему свои конспекты взамен на договорённость.

Ёимия, как всегда, врывается в подсобку без стука и, окинув Хэйдзо, стоящего в одних трусах, сверху вниз оценивающим взглядом и кивнув каким-то своим заключениям, отчего серёжки в виде креветок энергично качнулись, спрашивает:

— Ты скоро переоденешься? Горо сейчас помрёт от собственного нытья и заберёт меня с собой, и тогда тебе придётся присылать Макото отчёты и иметь дело с кассой.

— Я бы быстрее переоделся, если бы кое-кто не спрятал ключ от шкафчика в новое место, — брюки с трудом натягиваются на промокшие ноги. — Мне пришлось изрядно напрячься, чтобы достать его из-под потолка. Тебе не кажется, что это слишком?

— Дурачок, я же о тебе забочусь, вот ограбят нас, утащат твои вещи и придётся тебе топать своими волосатыми спичками по дождю в форме. Удовольствие, — говорит она со знающим видом, — сомнительное.

Рабочий день проходит под девизом «главное пережить и не умереть от очередного приступа ультразвукового шипения в ухо от Ёимии». Посетителей сегодня не особо много, поэтому кофейня практически пустует, занят только столик в углу, за которым уже несколько часов сидит девушка с ноутбуком, выпившая уже чашек пять ванильного рафа с добавлением разных сиропов — гадость приторная, Хэйдзо бы от такой концентрации сахара, возможно, словил бы приход или умер от передозировки, а ей хоть бы что. Даже восхищает. Горо продолжает бубнить что-то о подготовке к первой аттестации, до которой минимум полсеместра и остаток каникул, но у него привычка паниковать задолго до события, чтобы ко дню икс прийти свеженьким и без единого дрогнувшего мускула на лице и в груди спокойно сдать всё на отлично. Хэйдзо ему даже завидует немного, потому что его самого мандраж не отпускает, пока он не увидит в аттестационном листе с подписью свои оценки. Он кивает и периодически издаёт звуки, чтобы Горо не заподозрил его в том, что он почти ничего из его стенаний не услышал — за месяцы работы с ним у него иммунитет к ним — и, непрерывно протирая стойку, чтобы Ёимия опять не заставила драить сверкающие чистотой внутри и каплями дождя снаружи окна, смотрит на улицу, надеясь, что кто-нибудь всё-таки зайдёт поднять им выручку.

И видит то, чего не хотел бы.

Казуха, на вид уже более бодрый — видимо, выспался — смеётся, не прикрывая рот, разговаривая со знакомым до дрожи в руках, от страха, человеком. Они идут под одним зонтом, который несёт Камисато Аято, величественно ступая по мокрому тротуару, будто по подиуму.

— Ого, это не Камисато Аято? — Горо благоговейно шепчет — и понятно, почему: на юридическом факультете о нём ходят легенды, его дела рассматриваются в качестве образцовых, что не удивительно ни капли, ведь у него ни одного проигранного дела. На это способен либо поборник справедливости, поклявшийся защищать невиновных, либо человек, продавший душу дьяволу. Хэйдзо склоняется ко второму.

Он видел Аято один раз, и до сих пор нервно потеет от одной мысли о нём. От этого статного мужчины разит опасностью. Он всегда держится так, будто одно слово — и весь мир падёт к его ногам. И, Хэйдзо ни на секунду не сомневается, что так и случилось бы, реши Аято лет десять назад пойти в политику, а не на юридический. У Камисато Аято красивые точёные черты лица, ровный нос, родинка под губой и бесконечно холодный флегматичный взгляд, от которого мурашки по коже, потому что он как будто видит насквозь. От этого не по себе.

Он держит свои ощущения при себе и, пока колокольчик на двери не зазвонил иерихонскими трубами, сдавленно шепчет, что отойдёт на пару минут, с чётким намерением переждать, пока они не уйдут. И радуется, что ни Горо, ни Ёимия особо не возражают, заворожённые тем, как Аято, открыв дверь перед Казухой, сворачивает зонт элегантным движением.

Долго ему прятаться не приходится — они уходят, как только получают свой заказ, и Хэйдзо спокойно выдыхает. Нацепляет лицемерно-радостную улыбочку и выходит из подсобки прямиком в разгар обсуждения гостей.

— …говорила, что он хорош, но чтоб настолько, — Ёимия мечтательно смотрит куда-то вдаль, подперев подбородок рукой, — эти руки, эти манеры…

— …эти плечи… — вторит ей Горо и, заметив Хэйдзо, хвастливо добавляет: — Ты такое пропустил!

— И что же? Ваши воздыхания мне теперь слышать оставшиеся четыре часа, так что, по факту, — он добавляет, снова вооружаясь своей любимой тряпкой для создания вида деятельности, — я не пропустил ровным счётом ничего.

— У тебя просто дерьмовый вкус на мужчин, — Ёимия заявляет тоном, не терпящим возражений, и смеряет своим «боже если Аято в твоих глазах не очень, то кто же «очень»?» взглядом. — Спутник его, кстати, тоже симпатичный. Вот бы познакомиться.

— Пф, он необщительный, и у него нет никакого понятия об интерьерной эстетике, а ещё он не курит разве что во сне, хотя в этом я не уверен, — Хэйдзо выпаливает это, надеясь, убедить Ёимию (или себя?) в том, что Казуха — не самый лучший вариант для мимолётных или не очень влюблённостей. Вопрос, зачем Хэйдзо об этом думает, остаётся пока что открытым. Он вдруг встречается с вопросительными взглядами Горо и Ёимии и поясняет: — Он мой сосед по квартире. За три месяца он сказал мне несколько слов, я вообще не уверен, что у него есть какой-либо словарный запас, так что, Ёимия, — утешительно хлопает её по плечу, — вряд ли, думаю, ты его заинтересуешь, если ты не пачка сигарет.

Она хочет что-то ему возразить, но тут встревает Горо:

— У него такое знакомое лицо, но понятия не имею, где мог его видеть.

Дальше Хэйдзо не слушает, потому что их тихие переговаривания постепенно перерастают в шипящий скандал, а ввязываться в их противостояние ему точно не хочется. Он снова задумывается над тем, какие отношения связывают Казуху и Аято, как так вышло, что такие разные люди вдруг оказались близки. А Хэйдзо загадки любит, любит головоломки, чем сложнее — тем лучше. И Казуха для него сейчас — сложнейшая головоломка, которую очень хочется решить.