Чайки кричат над прибоем, безжалостно раздирая солоноватый воздух на части. Море — до горизонта — бескрайнее, неудержимое, кажется — опусти руку в воду, и оно безвозвратно утянет в пучину. Мартовский ветер нещадно рвёт порозовевшие щёки, выбивая из и без того замерзающего тела остатки тепла. Благоприятное место, чтобы ни о чем не думать.

Казуха ложится на кем-то забытый шезлонг и прикрывает глаза. Чайки всё кричат, прибой шумит, ветер воет, и от этого тугой узел в груди развязывается. Слеза скатывается по щеке прямо в ухо, влажно и неприятно, красивое лицо хмурится на долю секунды. Он нечасто сюда приходит, но только здесь позволяет всё отпустить, ведь если это не получается, он — шарит рукой по карманам, чтобы достать мятую пачку сигарет, взять одну губами и быстрым движением поджечь кончик — курит.

В какой-то момент жизнь превращается в черно-белую ленту воспоминаний. И, даже когда всё заканчивается, когда дело уже закрыто, суд выигран, виновные посажены, Казухе кажется, что это всё выдумка его больного мозга, а он сам так и остался лежать в горящей квартире в луже чужой крови рядом с холодеющим телом человека, в которого некогда был влюблён.

Этот год как будто отнимает у Казухи всё самое ценное — чувства, несколько лет жизни и желание существовать. Ощущение нереальности происходящего преследует его ещё многие недели, иногда ему кажется, что он придёт домой с пар, а там — готовый обед и объятия человека, которого он любит. Но этого не происходит раз за разом, на пары он всё ещё не ходит — он понятия не имеет, что и кому Аято сказал, но академ ему выдали без лишних вопросов; в квартире холодно и пусто.

И вроде всё закончилось, а как жить с этим всем дальше?

Слово «никак» не раз пытается слететь с обветренных губ плевком в собственное осунувшееся уродливое отражение, но ему так и не удаётся.

Птицы в душе умирают в агонии.

Казухе хочется простого человеческого лечь в кровать в своей комнате отвоёванной у родственников квартиры и задохнуться слезами, потому что склеивать себя, раздробленного в пыль, — в одиночку ему точно не под силу. Он понимает, что апатия пожирает его медленно, но верно, но бороться с ней у него нет сил — все до единой высосали из него суды. Он чувствует, что от него уже неприятно пахнет, волосы собираются колтунами, но при каждой мысли о душе его как будто придавливает к кровати неведомая сила. Зато к сигаретам и алкоголю он настолько пристрастился, что ему проще сходить за ними в ближайший супермаркет, чем в ванную.

Казуха никогда бы не подумал, что Аято попытается ему помочь за рамками его очень интересного, по его же словам, дела, но он приходит, когда Казуха, ни на что не надеясь, просит его себя снова спасти.

И приходит, как всегда, вовремя. Потому что у Казухи от недоедания уже едва хватает сил в руках, чтобы хотя бы открыть дверь.

Казуха не привык доверять людям — он видит их насквозь, знает, стоит ли говорить о личном, и Аято, даже когда тот вошёл в переговорную со сведёнными бровями и с серьёзным видом начал задавать вопросы по делу, ему хотелось рассказать всё до деталей. Что-то в нём было такое, из-за чего он доверил Аято жизнь без сомнений. И это был, наверное, единственный раз, когда он не ошибся.

Аято — странный. Он пытается прятаться под напускным равнодушием, за лицемерными улыбками и фальшью, ни капли не стесняясь, если его на этом ловят. Разглядеть его настоящего можно, лишь посмотрев за всю эту мишуру богатства и успеха — и откроется покалеченная душа, жаждущая тепла. Казуха знает, он туда забрался.

Аято подхватывает Казуху, когда тот спотыкается о свои же ноги, и на этом его помощь не заканчивается. Он без лишних вопросов помогает помыться, бережно вымывает и расчёсывает колтуны, перебинтовывает уже давно зажившую руку — немое напоминание о пожаре, от взгляда на которое Казуху начинает трясти, и заказывает удон с курицей. Он ничего не говорит про алкоголь, бутылки от которого ровным рядом выстроены на кухонной тумбе, и запахом которого, кажется, пропахло всё, молча их собирает, открывает балконную дверь, впуская пьянящий свежий морозный воздух.

С появлением Аято существовать становится совсем немного, но легче.

Он заходит после работы, приносит еду и часто просто сидит на кухне, наблюдая за тем, как Казуха неспеша выдыхает жизнь из своих лёгких в балконное окно. Находит психологиню за баснословную кучу денег, которая подбирает Казухе антидепрессанты. И это всё вместе взятое потихоньку разжигает в нем искру жизни. Маленькую, едва тлеющую, но её хватает, чтобы Казуха вставал с кровати с мыслью, что сегодня он постарается дописать свой рассказ, а не с желанием умереть.

В какой-то момент присутствие Аято становится таким обыденным, и Казуха, который так сильно нуждается в чужом тепле, его получает.

Всё между ними — одно большое «так вышло». По крайней мере, Казухе намного проще заставлять себя так думать, чем пускаться в бесконечные размышления о том, действительно у них были чувства друг к другу или его мозг бессовестно подменяет понятия. Меньше разочарований. Он так устал от дурацких мыслей о чувствах, а усложнять совсем не хочется.

Аято на его старой кухне, где из мебели только старое пыльное кресло и плита, неуместный. Он одет, как всегда, с иголочки, пахнет вишнёвой жвачкой, свежестью и лёгким флером сладковатых духов. Он здесь — быть не должен, не должен обнимать Казуху, обжигая горячим дыханием шею, не должен зарываться руками в светлые волосы, не должен вытирать чужие слёзы. Но он — здесь. И Казуха этого не понимает.

До этого момента он искренне считал, что, видимо, не заслужил человека, который был бы на его стороне, который бы помог пройти ему через ад, в который его затянула его самая большая ошибка в жизни. Ему кажется, что он сошёл с ума, что, едва он проморгается от слёз, всё исчезнет. И он снова останется в обломках своего прошлого.

Но ничего такого не происходит. Аято уходит, но всегда возвращается. И, что более важно, не требует ничего взамен. А Казуха искренне не понимает, что Аято в нем нашёл, кроме огромного количества проблем.

Аято в своих действиях последовательный, правильный до скрежета зубов, — с ним не сбежишь посреди рабочего дня на машине в никуда, с ним не пойдёшь на крышу в разгар ночи, но Казуха почти уверен, что держится только благодаря ему. Аято — оплот стойкости, и он делает лучше: молча накидывает на его продрогшие плечи свой дорогущий пиджак и обнимает со спины, пока сигарета не истлеет, хоть и не любит запах сигарет; говорит с ним до утра; заставляет пустую квартиру мебелью; покупает блистеры для таблеток. Казуха чувствует, что прячется за огромной-огромной стеной, и от этого на душе так хорошо, агония, в которой он живёт почти полтора года понемногу стихает.

И он проигрывает без шанса на реванш.

В какой-то момент, когда он просыпается в холодном поту в полнейшем ужасе от кошмаров, он чувствует, как чужая рука в темноте нащупывает его собственную, и дышать становится ощутимо легче.

Просыпаться в чужих объятьях хорошо. Лучше, чем выкурить первую сигарету после рабочего дня, чем французские булочки из пекарни на углу улицы, и уж точно лучше летнего бриза. Запах Аято накрепко втирается прямо под кожу, в волосы, одежду и постельное белье, а целовать его со временем становится такой же естественной потребностью как дышать.

Ему кажется, что, помимо антидепрессантов, он плотно подсел на Аято, ему хочется всё больше. Не удивительно — к хорошему привыкаешь катастрофически быстро. А c ним птицы в душе не кричат, а тихо щебечут. И это до сбитого сердцебиения пугает.

Казуха откровений боится. Аято не его психолог, хоть и постоянно спрашивает, как он себя чувствует, да и не его адвокат больше. Сейчас он — непонятно кто, и обоих, кажется, это устраивает. На секунду проскальзывает нелепая мысль, что с Аято он готов и в омут с головой, но, зная его, это, скорее, будет ещё одна неудачная попытка суицида, от которой тот его спасёт.

Правда копится в ящике Пандоры, спрятанном где-то за пределами трёхмерного пространства, но никто никогда к нему не притрагивается. Честность чаще причиняет боль, и они оба об этом знают.

Намного легче отвечать на требовательные поцелуи, подаваться навстречу прикосновениям горячих рук и стонать во весь голос до хрипоты.

Аято на его кухне всё ещё неуместный, в неизменной шёлковой пижаме, вышедший будто из фильма про Нью-Йоркских богачей, со взъерошенными волосами, что-то напевающий себе под нос, пока пытается не пережарить омлет, судя по запаху гари, он не особо преуспевает.

Казуха, стоя в дверном проёме, глядя на его расслабленную спину, вдруг понимает, что так привык ко всему этому, что, если задуматься, он не так уж и хочет сейчас его целовать. Он вконец запутывается, но признаваться себе в этом — значит, искать способ решения проблемы, анализировать поведение и входные данные. И только сейчас у него на это хватает.

Воли.

В понимании Казухи вот это вот всё между ними — неправильно. Так не должно быть. В отношениях должны быть чувства, а, есть ли между ними что-то кроме привязанности и взаимного сексуального влечения, Казуха не знает.

Да и не хочет, честно говоря.

Он хочет, чтобы Аято был счастлив и не переживал по делу и без дела, когда его партнёр не отвечает на сообщения дольше пяти минут; чтобы Аято ходил на свидания в кино и кафе и делал все те милые банальные вещи, от которых он сам отказывается, потому что у него нет сил элементарно заказать себе кофе; чтобы Аято познакомил своего партнёра со своей чудесной сестрой; чтобы Аято целовали по любви.

А не из острой необходимости высосать хотя бы немного чужого тепла.

Казуху пронзает внезапное осознание, и он делает то, что делает всегда, когда чувствует себя достаточно паршиво, чтобы мочь убежать от проблем — тащится на пляж.

***

Он сидит здесь около получаса, слушая, как море его зовëт, пока не замерзает окончательно. Руки прячутся в рукава старой толстовки, почему-то в голове дурацкая мысль о том, что стоило надеть хотя бы пальто. От мысли этой он небрежно отмахивается, выбрасывая недокуренную сигарету в попавшуюся по пути с пляжа мусорку. Песок тоскливо хрустит под ногами, пока он промëрзшей рукой просматривает расписание автобусов до железнодорожного вокзала — склонная к драме часть его характера считает, что он не выберется отсюда никогда.

На парковке в это время года тоже практически пусто, никто в своём уме не ездит на пляж, чтобы порыдать двадцать минут о своей никчёмной жизни, но тут он замечает знакомую машину.

— Подвезти? — Аято выходит из машины в одной рубашке, потягиваясь, как кот после долгого сна — сколько он тут сидел? — и услужливо открывает дверь с пассажирской стороны. Причин не соглашаться на его помощь, честно говоря, нет: ближайший автобус будет только вечером, а нужно столько сделать. Казуха просто оправдывает свою любовь к машине Аято.

Внутри тепло, салон пропитался кофе и чем-то сладким, кресло такое мягкое, что Казуха только сейчас понимает, как сильно ему хочется спать. Аято машину не заводит — ждёт, когда он немного отогреется, смотрит на него почти что влюбленно, и у Казухи в душе птицы кричат от отчаяния.

Отчего-то после того, как он всё-таки понял, что к Аято у него остались только дружеские чувства и обычный эгоизм, в груди болезненно щемит. Делать ему больно не хочется, но и жить с этим чувством самому — невыносимо.

Он настолько погружается в свои мысли, что всплывает только когда Аято, который, оказывается, успел отойти, возвращается, хлопнув дверью, и протягивает в отогревшиеся руки стаканчик с горячим кофе.

— У тебя такое лицо, как будто ты в одиночку решаешь судьбу человечества. — Аято улыбается, и странно вообще, что при этом над его головой нет нимба, а за спиной крыльев. Но тут он слегка хмурится, наваждение пропадает, и говорит чуть тише, когда Казуха, вместо того, чтобы дать вразумительный ответ, делает глоток кофе: — Думаю, мы должны пойти дальше.

У Казухи как будто сваливается камень с души, он всё ещё чувствует себя виноватым, но теперь он хотя бы избежит оправданий, от которых всё может стать только хуже. Проговорить ртом все свои ощущения он пока ещё не готов.

— Спасибо, — он шепчет тихо, прямо в стаканчик с кофе.

— И это всё? — Аято картинно вскидывает руки, едва не выбив стаканчик из рук Казухи, и, сощурившись, добавляет: — я думал, ты хотя бы всплакнёшь по нашим не отношениям. Как грубо. Ни прощального поцелуя, ни прощального секса…

Казуха уверен, что Аято может зачитывать псевдострадальческие монологи целую вечность, если его не заткнуть, поэтому, облегчённо хихикнув, он притягивает его к себе за галстук и целует.

Они заканчивают их чем бы это всё ни было и ставят точку горьким тоскливым поцелуем. В нём нет возвышенного чувства вечной любви — одно лишь бесконечное сожаление о неслучившемся. Они встретились не в том месте не в то время, чтобы быть влюблёнными, но именно там, где нужно, чтобы быть стать друг для друга близкими людьми.

Всё это — улыбки, короткие поцелуи, смех, объятья, разговоры до утра — останется смазанными памятными снимками в коробке вместо правды, давно уже ненужной и стертой в пыль.

А им обоим и правда нужно двигаться дальше.

***

Апрель встречает капелью и первыми цветами, эта весна по сравнению с прошлой и правда ощущается иначе. Прошлой весной Казуха мог думать только о том, что должен был умереть в огне, потому что так устал воевать со своими эмоциями, что решил сдаться.

Сейчас ему хочется жить вопреки всему.

Ему всё ещё трудно справляться со своими чувствами, он сомневается, что когда-нибудь сможет полностью исцелиться, но точно знает, что он не остался один. Отвыкать от постоянного присутствия Аято в своей жизни сложно, хотя, учитывая, сколько раз в день он звонит, чтобы проверить, всё ли с Казухой в порядке, ничего особо в их отношениях не меняется. Разве что он теперь не сопит над ухом и не делает захват своими длиннющими ногами.

С сестрой Аято всё-таки его знакомит, и они на удивление быстро сходятся. Аяка очаровательная, и Казуха, слушая смешные истории про Аято, пока тот отходит поговорить по телефону, отдыхает душой. Ему так давно этого не хватало.

— Я, кстати, спросить хотела, — они сидят на кухне в квартире Аято, доедают остатки вкуснейшего торта, который испёк Тома, о чьей принадлежности к семье Камисато Казуха, познакомившийся с ним пару часов назад, так и не спросил. Как-то неловко, учитывая, что он краем глаза замечает, как Аято гладит его по щеке, пока они о чём-то переговариваются в коридоре, — ты ведь пишешь рассказы, да? Аято как-то упоминал, извини, если это слишком личное.

— Всё в порядке, — он ей улыбается, его сердце не выдерживает, когда она чувствует себя неуютно, — да, я даже зарабатывать на этом стараюсь время от времени. А почему ты спрашиваешь?

— Ты ведь возвращаешься в университет, когда закончится академ? Я в состою в студсовете, и так вышло, что в этом году у нас катастрофически не хватает людей для организации мероприятий, плюс у нас пустует место главы театральной труппы, так что, если ты хочешь, могу предложить тебе должность, — заметив сомнение в его лице, она добавляет, — это бонус к стипендии, а ещё мы бесплатно едим. У тебя есть время подумать об этом где-то до июля-августа.

— Хорошо, я подумаю.

Казуха уверен в том, что ему нужно поменьше анализировать логические связи происходящих событий, потому что это всегда приводит к самокопанию, но пока что он с этим слабо справляется. И уверен на девяносто процентов в том, что этот диалог стал началом его личного конца.

Сигареты всё ещё исчезают из его карманов с космической скоростью, но, по сравнению с тем, что творилось весь прошлый год, это ерунда. Уж это его лёгкие переживут и не подавятся. Аято продолжает его опекать, даже размещает объявление о том, что сдаётся комната. Казуха считает эту авантюру не стоящей и выеденного яйца, он практически уверен в том, что ни одна живая душа в своём уме, увидев интерьер его квартиры и его самого, не останется здесь жить.

А потом Тома приводит Хэйдзо. Крашеные багряные волосы, глаза — пожухлая трава, родинки под нижними веками, в лучших традициях макияжа современных модниц — Казуха не разбирается, Аяка рассказывала. Приветливый, с улыбкой во весь рот, от него веет комфортом, будто он соткан весь из внутреннего тепла. И это всё звучит для Казухи как проблема.

А Хэйдзо ещё и не сбегает.

Он делает намного хуже — пытается с ним говорить, выстроить с ним взаимоотношения глубже уровня «мы не знакомы и не разговариваем». Он бегает за ним как огромный сенбернар, много и весело говорит, но внимательно слушает, если Казуха что-то рассказывает, заботливо накидывает свой терракотовый кардиган, разве что не пытается слюнявить и вилять хвостом. И он начинает Казухе нравиться, что в его случае не значит ничего хорошего. Внутренний голос просто вопит, что нужно от него бежать, пока от его слепящей улыбки не начало тянуть в груди, а руки варят кофе по утрам.

Иногда ему начинает казаться, что он снова сходит с ума, потому что замечает, как за ним кто-то наблюдает. Вида он не подаёт, но внутреннее напряжение, страх, что ему решат отомстить, начинает его преследовать. Как и кошмары.

Хэйдзо вопреки ожиданиям не задаёт лишние вопросы, как будто чувствует, что некоторые вещи затрагивать не надо, он абсолютно предсказуемый, как прямая на оси координат, и с ним спокойно. А ещё влюбляться в него страшно, и Казуха чувствует постоянное напряжение, потому что отпустить ситуацию не может — запах жжёной крови и кожи никогда не выведется из воспоминаний. Он слушает Синьянь в пол-уха, когда та устраивает ему лекцию о том, что между ними стольно невысказанного и взаимного, и принимает самое тупое решение в своей жизни. Он искренне думает, что, если перестанет с ним общаться, сможет его защитить от ненужных эмоциональных потрясений. Его снова начинают распирать чувства изнутри, и он делает то, к чему поклялся не возвращаться, — прыгает в прошлое через алкогольный омут.

И снова тащит за собой Аято.

Он осознаёт, что то, что он делает, — отвратительно по своей природе, но остановиться не может. Ему уже мало лёгкого опьянения, ему хочется напиваться до беспамятства, чтобы напрочь забыть, кто он и что он. Аято забирает его к ним с Томой домой, и всё начинается снова. Только в этот раз его опекают два человека, Тома, которому приходится пропускать занятия, чтобы с ним оставаться, пока Аято отправляет запросы в полицию и выясняет, может ли кто-то преследовать Казуху, читает ему миллион лекций о том, что Хэйдзо заслужил хотя бы знать правду, какой бы она ни была. Потому что с людьми, которые тебе нравятся, а это, по его словам, очевидно всем, кроме него самого, так нельзя.

Казуха тысячу раз жалеет, что снова притронулся к алкоголю, потому что на четвёртом разговоре с Томой ему уже хочется выть от осознания собственной тупости, и он всё-таки набирается смелости хотя бы попытаться поговорить с Хэйдзо. Аято отпускает его на вечеринку с условием, что Казуха пить не будет, иначе потеряет его доверие.

Он знает, что Аято всего лишь пытается строить из себя строгого, но не выполнять его условия себе дороже.

В этот раз он хотя бы попробует сделать всё как надо, всё равно терять нечего. Казуха слишком хорошо изучил Хэйдзо, но, почему-то практически уверен, что тот его пошлёт куда подальше, и он понимает, что заслужил.

Но Хэйдзо делает хуже.

После полной гнева и разочарования речи он его целует.

С правильным человеком иногда поцелуй ощущается как исцеление, и от него Казухе становится тепло где-то там, в груди. А от следующего — хочется разрыдаться, потому что он столько всего упустил, пока занимался самокопанием.

К Хэйдзо хочется держаться поближе, вжаться в него и никогда не отпускать, срастись с ним в одно существо если не навсегда, то, хотя бы на вечность. Когда Казуха сжимает его руку и смотрит в глаза, жизнь кажется вполне нормальной. С Хэйдзо хочется, чтобы всё было правильно. С ним хочется ходить в кино, целоваться на последнем ряду, дарить ему подарки по поводу и без, с ним хочется просто проводить время без особой причины. С ним хочется сидеть на кухне и болтать обо всём сразу. Хочется, чтобы он целовал во время просмотра любимого фильма, пока Казуха кладёт ему голову на оголённое плечо и едва не касается губами мягкой кожи.

Он совсем забывает, что, как только Хэйдзо заснул, написал Аято с просьбой его забрать, поэтому дёргается, когда его иррациональная мысль прерывается громким:

— Ага, а чем это вы тут занимаетесь?

— Можешь чуть потише? Отвези нас домой, у меня голова болит, а здесь все пьяные. Стоп, — Казуха отнимает голову от плеча Хэйдзо, на котором так удобно лежать, и фокусирует взгляд на его подёрнутом усмешкой лице, затем на бокале белого — полусладкого, добавляет мысленно — и вздыхает: — не говори, что ты уже пил.

— Понятно, я думал, что ты меня повеселиться зовёшь, а не использовать в качестве бесплатного такси премиум-класса, — Аято с притворным вздохом отпивает глоток из бокала. Иногда его любовь к драматизму начинает раздражать.

— Я вообще не знал, что ты осмелишься зайти сюда, учитывая, что тут половина твоих студентов.

— Да все знают, что Итто мой друг, какая разница, — он делает ещё глоток и добавляет с таким видом, будто это даст ему плюс сто очков к оценке поведения, — к тому же, из относительно живых там только Итто целуется с каким-то парнем в парике и Аяка с её подругами, так что никто и не заметит, что я здесь был.

— Тебя Тома-то домой пустит? — Казуха давит последний аргумент, как будто это спасёт его от участи трезвого водителя.

— Он сказал, что, если кто-то из нас будет в отрубе, лучше не рисковать и остаться у тебя, а, судя по твоему виду, — он красноречиво его оглядывает, — ты не спал неделю, так что придётся тебе выделить мне место на краю твоей кровати.

***

Разглядывать потолок собственной комнаты не так интересно, как хотелось бы: штукатурка кое-где пооблупилась, в одном из углов желтоватое пятно, здесь бы сделать ремонт, вот только не до этого сейчас. Аято под боком тихо посапывает, периодически что-то бормоча, пару раз за последние полчаса он выдаёт что-то похожее на «Тома, жёстче» и «Я буду хорошо себя вести». Подробности его снов Казухе знать не хочется совсем, но он слишком хорошо знаком с предпочтениями Аято, чтобы не усмехаться, догадываясь. Он вспоминает вчерашнюю ночь и впервые за пару лет чувствует счастье.

И точно знает, что не сходит с ума. Ему не приснилось.

Он прокручивает в голове его прошлое с Аято и понимает, что о том времени вспоминается только хорошее, улыбка неуверенно появляется сама собой на губах, когда он смотрит на его спокойное лицо. Он безумно ему благодарен, потому что понимает, что сам бы из этого ада никогда не выбрался.

Но, если раньше у него возникало неудержимое желание поцеловать, то сейчас — он только отворачивается, неспеша встаёт с кровати и идёт на стук, перешагивая через гору вещей — сейчас ему хочется целовать другого.