В пять минут — очень долгие пять минут — отсутствия Казухи на Хэйдзо, сидящего на краю кровати: пальцы его едва касаются пола, приятной прохладой приводя в чувство, налетает цунами сомнений, как будто все эти два месяца всё было так тихо и хорошо, «что очевидная неправда,» — неуверенно говорит он сам себе, что сейчас он пугается. Этот рой жалящих пчёл не оставляет на нём живого места. У него уже были отношения пару лет назад, но тогда всё было иначе, тогда они были друг у друга первыми, и почему-то было легче. Сейчас он сам себе выдумал, что это будет оценка его способностей, и сам же в это поверил. Самостоятельный, нечего сказать.

Что, если всё пройдёт плохо? Что, если Казухе не понравится с ним быть? Что, если…

— Ты что, пока я там добывал еду, успел загнаться? — Казуха стоит в дверях со скрещенными на груди руками, загораживая свет из коридора, из-за чего кажется, будто он по меньшей мере бескрылый ангел в современном сеттинге, флегматичный взгляд и старая растянутая футболка прилагаются. Невероятно красивый, даже когда морщит лоб. — Отнимаешь у меня работу.

Хэйдзо отвечать не торопится, он хорош во многих вещах, но в этот перечень не входит работа над собственным самокопанием, поэтому выбирает наиболее безопасный вариант — попытаться перевести тему:

— А еда где?

— На кухне, — разводит руками и медленно подходит. Садится на корточки, так, чтобы поймать взгляд — зеркалит его привычку, и касается пальцами его руки. — Ты мне сам сказал, что ничего не может быть идеально, а ещё что тебе нравится быть со мной. Но и мне тоже нравится и хочется быть с тобой. И, если ты сейчас не готов — всё в порядке, мы можем…

— Я хочу, — Хэйдзо себя слышит как через толщу воды, и уверен, что мямлит, чувствует, как щёки в полумраке, кажется, отсвечивают алым, почему-то у Казухи есть невероятная способность заставлять сердце биться быстрее, лицо и уши краснеть, а мысли разбегаться, оставляя всё сознание полым. Он запинается, но продолжает ускользающую мысль: — я хочу тебя. Но я ужасно волнуюсь.

Он упускает момент, на каком из слов губы Казухи гнутся в усмешку — точно подцепил её от тупого Аято, а в прищуренных глазах появляется пьяный блеск, а, когда чувствует, как его рука слишком медленно тянется по бедру вверх к самой резинке пижамных штанов, становится слишком поздно, потому что в кромешной тишине он слышит любимый мягкий голос, который говорит абсолютно похабную вещь:

— Что ж, в таком случае, мне придётся заставить тебя, — указательный палец слегка стягивает резинку штанов вниз, Хэйдзо пытается сосредоточиться только на голосе, а не на том, что он говорит, — забыть о своих переживаниях.

Получается слабо, и, когда чужая рука скользит по напряжённому животу прямо к кромке трусов, он вспоминает про стояк.

Казуха взгляд не отводит, будто считывает каждое изменение в его лице и каждый вдох от мимолётного прикосновения к горячей плоти. В штанах тесно, и чужая рука там вообще не помогает, Хэйдзо хочется поскорее раздеться, но ровно в тот момент, когда он хочет сказать это вслух, Казуха свою руку убирает под его напряжённый выдох.

— Думаю, нам надо переместиться, — шёпот за биением сердца практически не слышно, в голове Хэйдзо мыслей сейчас — ноль, но он сосредотачивается на чужих губах, потому что сейчас это кажется самым безопасным. По крайней мере от того, что он в точности воспроизводит в голове интонацию, с которой Казуха мог бы это произнести, он не взорвётся, заляпав всю комнату ошмётками крови и своих чувств.

Он послушно подтягивается к середине кровати, успев по пути под довольное хмыканье над ухом — или ему так показалось — стащить с себя штаны. Казуха снова седлает его бёдра, и в итоге они возвращаются к тому, с чего начали, если не считать сбитого дыхания у обоих, раскрасневшихся губ и налитых чистым желанием глаз.

Казуха стягивает с него футболку, каждым касанием прохладных пальцем вызывая мурашки, бросает её куда-то на пол, Хэйдзо сейчас всё равно — он возбуждён и думает только о том, что по каждой его родинке на теле — трём под ключицами слева, одной справа, двум над пупком — проходятся влажным языком и следом сухими губами. Он не успевает выдохнуть от последнего поцелуя в живот, как Казуха легонько царапает пальцем сосок, зато успевает в свете уличного фонаря увидеть его загоревшийся взгляд, стоит уху поймать сдавленный стон.

— Ты очень чувствительный, — Казуха ловит его лицо в свои ладони и приближает своё лицо так близко, что Хэйдзо вдыхает его выдох. Со светлых волос стекают редкие капли на разгорячённую кожу, пахнет от него всё ещё гелем для душа с ванилью, Хэйдзо старается зафиксировать в памяти каждую секунду этого момента, чтобы думать о нём постоянно.

— А ты ходил на курсы похабных подкатов? Откуда у тебя все эти фразы, боже?

Тихий смех прямо в губы режет замершее пространство перед последним вздохом.

Казуха целует так жадно, будто все сто миллионов раз до этого сдерживался, позволяет себе прикусить нижнюю губу, чтобы Хэйдзо подавился собственным стоном, зализывает языком, смеётся в поцелуй, когда Хэйдзо кусается в отместку. Он не целует как в последний раз, он целует обещанием, что повторит это ещё множество раз, и от этого в груди Хэйдзо разливается тепло.

— Дело в том, — дышит часто-часто, раз за разом опаляя опухшие губы, — что из-за тебя из моей головы вдруг исчезли все оды, которые я сочинил для тебя. Осталась только похабщина.

«И очень много,» — вычитывает Хэйдзо в его взгляде, пока тот, будто случайно проезжаясь пахом по его стояку, снимает футболку и собирает влажные волосы в пучок. Тело Казухи будто фарфоровое с выделяющимися на бледном фоне бордовыми ореолами сосков и желтовато-коричневым кленовым листом прямо на рёбрах. К нему хочется прикоснуться, смять своими руками, и Хэйдзо, не отрывая взгляда от «тебе можно всё» выражения лица сверху, проводит кончиками пальцев по напрягшемуся под ними животу, срывая лёгкий вздох с чужих губ, зачарованно пересчитывает рёбра, обводит татуировку, думая при этом:

— Какой же ты красивый, — восторженный выдох сам собой вслух слетает с губ, заставляя Казуху мягко улыбнуться.

— У меня ещё есть парочка талантов, — он легонько отстраняет его руки от себя, привстаёт на коленях — трусы Хэйдзо отправляются вслед за футболкой, и устраивается удобнее уже между его ног, — и кое-что я сейчас тебе покажу.

И улыбается так, что у Хэйдзо никаких сомнений не возникает в его словах.

Он записывает в мысленный блокнот, что Казуха любит издеваться, когда тот наклоняется прямо к его члену и легонько касается губами головки, и больше ничего не делает, а Хэйдзо этого уже достаточно, чтобы остатки его собранности переместились к пульсирующей точке в низу живота. Он чувствует горячее дыхание, чувствует поцелуи на внутренней стороне бедра, дёргает ногой, когда нежную кожу прикусывают и легонько щекочут выбившейся прядью волос — он уверен, со стороны выглядит очень смешно, но Казуха, если судить по его довольному выражению лица, смеяться и не собирался.

Хэйдзо вообще кажется, что он решил довести его до исступления. Не то чтобы на это должно уйти много времени, потому что он уже близок к тому, чтобы…

— Боже, — он упускает из виду Казуху, запрокинув голову от очередного — ничуть не случайного — мимолётного прикосновения холодными пальцами к его члену, и с губ срывается полустон, когда тот, вдоволь наиздевавшись, уже полноценно обхватывает своими губами головку его члена, — ты решил меня довести, да?

Глупо задавать какие-либо вопросы человеку с твоим членом во рту, особенно, те, ответы на которые очевидны, но Казуха, выпуская его член изо рта с хлюпающим звуком и вытирая слюну с подбородка — господи боже, какой же он красивый — бесхитростно и с абсолютно невинным выражением лица отвечает:

— Ага, — и проводит языком по всему стволу, обводя им венку, слизывая предэякулят и, очевидно, наслаждаясь тихими стонами Хэйдзо.

Иррациональное желание схватить Казуху за его пучок и направить его пропадает только когда тот снова открывает свой рот и медленно насаживается на пульсирующий член, вынуждая выгнуться в спине и впиться пальцами в несчастную простыню. Цветные пятна перед закрытыми глазами возникают пропорционально медленному, тягучему темпу Казухи, который ускоряться не собирается. Хэйдзо вслепую нащупывает его лицо, смазывает большим пальцем слезу и добирается до горла. Он касается пальцами его шеи, чувствуя пульсирующую в венке кровь и свой собственный член в его горле, давится стоном от переполняющих его ощущений, и, честно, этого всего: горячего рта Казухи, языка, облизывающего головку, пальцев, чувствующих каждое движение в чужой глотке и довольного выражения чужого лица, отпечатавшегося на внутренней стороне век, хватило бы сполна, чтобы кончить.

Но Казуха с этим спешить не собирается — он, будто чувствуя, отстраняется, в последний раз громко чмокнув головку его члена, похабно улыбаясь, и скрипит, давая возможность перевести дух:

— У тебя же есть презервативы и смазка?

— Да, в среднем ящике письменного стола, — Хэйдзо нерешительно тянет, он до этого момента как будто находился в прострации или в другой вселенной, где он изначально не знал о том, что они переспят, и что всё это — лишь прелюдия к тому, о чём он, честно говоря, думал очень часто. Почему-то в голове снова возникает образ Ёимии, готовящейся прочитать напутственную речь, но он трясёт головой, и изображение меняется на Горо, который, подняв указательный палец вверх, голосом Дамблдора — господи почему его мозг вдруг стал рандомно воспроизводить персонажей массовой культуры — поучает: «Всегда говори правду врачу и человеку, с которым у тебя будет секс, мой мальчик». Поэтому, когда Казуха, уже выливший на ладонь какое-то количество смазки, врезающейся в рецепторы химическим ароматом малины, уже нормальным голосом спрашивает:

— Ты ведь уже растягивал себя? — он отвечает честным нерешительным кивком. Потому что выдавить «да» и не умереть от смущения у него сейчас не получится. — Хорошо.

Хэйдзо делает глубокий вдох-выдох, кажется, самая сложная часть уже пройдена, дело за малым. Он окидывает сосредоточенно растирающего между пальцами смазку Казуху взглядом и цепляется за трусы, которые всё ещё на нём.

Преступление перед сексом.

— Казуха, — получается хрипло-приторно, с придыханием и толикой раздражения, ждёт, когда тот сфокусируется на нём, и продолжает: — может, ты разденешься? Или ты собрался меня трахать только пальцами?

— И правда, — он растерянно оглядывает свои трусы и привстаёт на колени, поднимая руки на уровень груди, Хэйдзо сглатывает, когда понимает, зачем он это делает. — У меня руки в смазке. Поможешь?

Стягивать с него бельё — смущает, довольное лицо Казухи, который, похоже развёл его, — смущает не меньше, но он даже не боится себе признаться в том, что ему всё это нравится. И чужой возбуждённый член, поблёскивающий от смазки, — нравится тоже. Настолько, что он приподнимается так, чтобы — как там Казуха делал? — его поцеловать, слизать предэякулят, запечатлеть в памяти кроткий стон.

Пожалуй, стоит добавить в топ вещей, которые он обожает.

Сверху молча ожидают, что он будет делать дальше, но Хэйдзо сейчас слишком хочет ощутить член в себе, отсосать он сможет и позже. Времени у них — остаток выходных, считай, вечность.

Казуха опирается на него, чтобы всё-таки стянуть трусы до конца, в опасной близости от лица — его член, и Хэйдзо даже не уверен, чего хочет больше, подразниться и лизнуть или рассмеяться от того, как комично это выглядит со стороны. Выбирает он подчиниться чужой ладони, прижимающей его обратно к кровати.

И откуда в его фарфоровых руках столько силы?

Казуха жестом просит его раздвинуть ноги чуть шире, и Хэйдзо слушается, сейчас уже не чувствуя никакого смущения или стеснения. Осознание, что он сейчас лежит перед ним, абсолютно голый, с разведёнными ногами и крепкой хваткой правой руки на бедре, от которой, наверное назавтра останутся лёгкие очертания, током проходится по позвоночнику, вызывая ощущение тепла и бесконечного доверия.

Или, что более вероятно, всё это — из-за того, что Казуха вставил первый палец. Он смотрит на него, так и замерев, с толикой беспокойства, будто пытаясь понять, всё ли в порядке.

— Всё… хорошо, — Хэйдзо кивает и тут же стонет в голос, потому что чувствует второй палец. И, когда Казуха медленно начинает раздвигать стенки, ему ничего не остаётся кроме того, чтобы откинуться на подушку с осёкшимся выдохом сквозь зубы. Краем глаз он ловит удовольствие во взгляде напротив, и лучше бы не, потому что возбуждение от знания, что его хотят, возрастает, и член уже практически ноет.

И Казуха делает ещё хуже:

— Знаешь, — говорит тихо, с придыханием, влюблённость в этом шёпоте осязаема, Хэйдзо чувствует, как он постепенно вводит третий палец, бессильно хватается за его же ладонь на бедре, сжимая будто до хруста, и снова стонет, услышав будто из-под воды вкрадчивое: — я думал, ты первый меня трахнешь.

Хочется выстонать в темп его пальцев что-то вроде: «В этом я с тобой солидарен», но всё, на что хватает его резко сократившегося словарного запаса, это жалкое:

— Я ещё успею, — на выдохе-полустоне.

Тихий смешок одобрения сопровождается хлюпающим звуком — Казуха вытаскивает пальцы, чтобы надеть презерватив, и Хэйдзо замирает в предвкушении. У него план, которого он пока что придерживается: кончить от первого толчка, потому что, честно говоря, он настолько близок к оргазму, что ему больше и не надо.

Бесконечное ожидание заканчивается, когда он чувствует чужой член между ягодиц. Он чувствует пальцы, нежно оглаживающие припухший от манипуляций вход, а затем — Казуха толкается в него. Собственное сердцебиение заглушает стон, Хэйдзо даже не уверен, чей именно, но сейчас это последнее, о чём хочется думать, потому что Казуха не останавливается, не даёт даже передышку, и входит до самого основания.

Остатки осознанности держатся на мысли о том, что между ними сейчас нет никакого расстояния в виде личностных драм, времени и ссор — здесь и сейчас они наедине друг с другом, кожа к коже, возможно, единственные в этой Вселенной, и Хэйдзо хочется хрипло прошептать, прежде, чем Казуха начнёт двигаться и разрушит момент:

— Подожди, — ему нужна хотя бы короткая передышка, а ещё он знает, что Казухе точно понравится, если он продолжит свою мысль, и не отказывает себе в удовольствии наблюдать его сияющее в отголосках света уличных фонарей лицо, — так хорошо просто чувствовать тебя внутри.

Казуха терпеливо ждёт, но времени не теряет, он наклоняется к нему, опираясь на левую руку, и глубоко и влажно целует. Хэйдзо ловит его лицо своими руками, гладит его по щеке, делает буквально то, чем он занимался уже, кажется, сотню раз, но сейчас всё почему-то кажется таким особенным. Он проводит большим пальцем по его опухшим губам и на немой вопрос во взгляде кивает.

Когда Казуха начинает двигаться, пальцы его ног поджимаются сами собой. Он слышит размеренные шлепки и чьи-то стоны — кажется, они стонут в унисон — над ухом, когда тот наращивает темп, обхватывает его талию своими ногами, стараясь прижать к себе как можно сильнее, чтобы раствориться в ощущениях, а не разорваться от переполняющих чувств. Казуха только прерывисто выдыхает, когда Хэйдзо впивается пальцами в его хрупкие плечи — вот на них назавтра точно расцветут следы.

Не разорваться от собственных ощущений не получается, оргазм накрывает неожиданно поздно, Хэйдзо не пронзает молнией, просто в какой-то момент он чувствует, как теплота и эйфория расползается по всему его телу, и отчётливо слышит прямо в ухо несдержанный стон Казухи, почувствовавшего, как сокращаются его мышцы. Тратя последние силы, он прижимает его к себе ещё ближе, чувствуя, как сперма размазывается по их животам и покрывает поцелуями такое родное лицо.

Он чувствует, как пульсирует чего член внутри, когда Казуха кончает и полубессильно ложится на него, размазывая сперму ещё сильнее.

Дышать в унисон у них получается лучше, чем стонать, сейчас хотя бы лёгкие не разрываются, и Хэйдзо, у которого сейчас нет никаких сил на полноценный поцелуй, легонько лижет его солёный от пота, пахнущий кожей и почти незаметно гелем для душа, лоб, оставляя влажную дорожку.

Посторгазменная нега накрывает сейчас с головой, все звуки кажутся приглушёнными, поэтому он не с первого раза слышит, как Казуха его именем щекочет его ключицу:

— Хэйдзо, — он фокусируется на звуке и чужих губах, оставляющих легкие поцелуи там, куда они могут дотянуться. Его имя звучит тихо, с огромной нежностью, большим пальцем Казуха полубессильно оглаживает его подбородок и, наконец приблизив своё лицо вплотную, шепчет, — кажется, я забыл самое главное.

Хэйдзо думает, что ещё за главное такое — ведь лично он выполнил свой план переспать и кончить первым. Но Казуха тянется к его правой щеке и целует аккуратно, со всей нежностью, что у него есть, маленькую родинку под нижним веком. Сделав то же самое и со второй, он довольно, помутненно говорит:

— Расположены в местах, которые, согласно пункту 1.1 нашего соглашения обязательно нужно целовать.

— Ты только что это выдумал, — вместо смеха получается только похрипеть, считывая лёгкую тень самодовольства с чужих губ.

— Ага, — Казуха снова утыкается ему в шею лицом, договаривая уже оттуда приглушённое: — как будто ты против.

По правде говоря, Хэйдзо никогда против и не был.

Это было бы преступлением против него самого.

— Наша еда уже наверное остыла, — тоскливо бубнит в его шею Казуха, как будто это не он решил оставить её на потом.

— Разогреем после того, как помоемся, — Хэйдзо распускает его всё ещё не высохшие волосы и начинает лениво перебирать их пальцами, аккуратно распутывая. — Пойдёшь первым?

***

Кто пойдёт первым они так и не решают, и оба голые, на дрожащих и подгибающихся ногах под тихие смешки плетутся в ванную вместе. Хэйдзо забирается в ванну первым, когда Казуха настраивает воду, расслабленно наблюдает за тем, как уровень воды медленно поднимается, и понимает, что его мысли, ранее распуганные, вернулись стаей и теперь наперебой галдят, что он тупой влюблённый придурок, который обязан признаться в своих чувствах. По правде говоря, он всё пытается найти подходящий момент, но полтора свидания — пиццу в комнате Итто на тусовке, когда он был совершенно пьян и точно говорил какие-то глупые вещи, которые он до сих пор так и не вспомнил, он не считает полноценным — слишком мало по его же личному мнению для признаний в любви.

Но ещё правда в том, что он любит слушать голос Казухи, выцеплять разные интонации; любит смотреть на все его улыбки, от мягкой, еле заметной, одними уголками губ до хитрой лисьей, когда он что-то задумывает; любит наблюдать, как он грызёт ручку, когда сосредотачивается; любит смотреть, как он курит; любит, когда он что-то увлечённо рассказывает.

Правда в том, что он настолько в него влюблён, что готов мириться с Аято, сигаретами и хмурым выражением лица по утрам.

Он погружается в себя и почти вздрагивает, когда его лица касаются холодные пальцы.

В ванной горит ядовито-белый свет, не оставляющий никакой тени, обстановка совершенно не интимная, но, когда Казуха забирается к нему в ванну и садится между его ног, откинувшись на его плечо, ему кажется, что это самый трогательный момент за день.

— Вот бы остаться в этом моменте навсегда, — свой же шёпот Хэйдзо узнаёт с трудом, только надеется, что не сорвал голос.

Казуха поворачивает голову к его лицу, в глазах — полная безмятежность, на губах играет лёгкая улыбка, и шепчет так же неузнаваемо:

— Да, чтобы мы превратились в страшные морщинистые существа.

— Но ты же будешь со мной, даже если я стану таким? — за своим языком Хэйдзо сейчас не следит, он уже не здесь, остался только автопилот — искусственный интеллект, генерирующий всякие глупости.

— Буду, — в глазах Казухи сейчас столько уверенности и твёрдости, что сомневаться в его намерении не приходится.

Пока они моются, они не говорят ни слова — это всё сейчас лишнее, напрасный расход энергии, которая восполнится только разогретым ужином, поэтому на остатках сил они помогают друг другу помыться, проходясь мочалкой по всему телу, смывая сперму, пот и засохшую слюну. Хэйдзо выбирается из ванны, когда Казуха уже стоит в халате и промакивает волосы полотенцем, и утыкается ему носом в шею, даже не обернув вокруг себя полотенце. Ему хочется вдохнуть его всего, чтобы отпечатать этот запах на рецепторах, но он знает, что ему всегда будет недостаточно, что он не сможет вдоволь надышаться, как бы сильно ни хотел. Казуха, не поворачиваясь, берёт его за руки и сжимает их.

— Не переживай, я буду тебя любить, даже если ты не станешь морщинистым монстром, — он говорит это мягко, с примесью насмешки, но Хэйдзо не волнует его тон, его сердце начинает биться так громко, что на несколько секунд он растворяется в этом звуке, а затем хрипло переспрашивает, будто не может поверить:

— Любить?

— Любить, — Он чувствует, как Казуха пожимает плечами, вот так просто, будто не сказал ничего особенного. Тот, наконец, поворачивается к нему лицом, всё ещё улыбается как хитрый лис, и, совершенно неправильно истолковав его ступор, осторожно добавляет: — Тебе не обязательно отвечать сейчас, если ты не…

— Но я да, — слова всё ещё формулируются с трудом, он ведь даже отдышаться не смог от таких откровений, но выпаливает то, что так долго хотел сказать, но всё искал подходящий момент, — я люблю тебя.

Казуха снова целует его первым, со всей нежностью, но целомудренно прикасается к губам, будто это не поцелуй, а свидетельство заключаемого ими договора.

— Вот и отлично. Одевайся, — он легонько щёлкает его ногтем по носу, будто пробуждая от транса, и выходит из ванной.

К тому моменту, как Хэйдзо приходит в себя, одевается и выходит на кухню, пицца уже разогревается на сковородке, потому что Аято, сделав тонну вложений в эту квартиру, не купил самое главное для студентов — микроволновку, Казуха варит кофе, напевая что-то смутно знакомое, и Хэйдзо, пока он смотрит на своего парня — кто бы мог подумать пару месяцев назад — обволакивает ощущение, что он нашёл свой настоящий дом.