— Это странно, — Ёимия задумчиво наматывает локон волос на указательный палец, даже не пытаясь делать вид, что лекцию она слушает. Настроение у неё сегодня хорошее, хоть она и ворчит с самого начала пары. — Вы живёте в одной квартире и собираетесь куда-то идти на свидание?

— Да, а ты помнишь, сколько раз нам с вами удалось хотя бы сходить в бар за этот семестр? — шёпот Хэйдзо, перебиваемый отголосками слов лектора, свистит в унисон бегающим по тетрадным листам ручкам, каллиграфически и не очень выводящим слова одно за другим. — Мы с Казухой видимся так редко, что ощущение, будто живём на разных концах страны. Повезёт, если я, вернувшись с работы, застану его корпеющим над домашкой.

— И куда вы решили пойти? — Она смотрит на него с неподдельным интересом, и, услышав односложное:

— На каток, — одобрительно кивает.

Толчок в бок, сопровождающийся свистящим раздражённым шёпотом прямо на ухо заставляет Хэйдзо вздрогнуть:

— Перестань отвлекаться и пиши лекцию.

— Да перестань, Горо, ты чего такой злющий сегодня? Дай поболтать, — Ёимия дотягивается рукой до его плеча и, вдруг о чём-то догадавшись, спрашивает: — неужели, ты говорил с Итто?

Горо так тяжело вздыхает, что становится понятно: она попала в точку.

— Он позвал меня на свидание. — Ручка отлетает к самому краю стола, грозясь с него скатиться, Ёимия с Хэйдзо, её игнорируя, одновременно поворачивают головы в его сторону. Они ни слова не говорят, и тишину можно было бы резать ножом, если бы они сейчас не сидели в огромной аудитории на потоковой лекции. Горо, наконец, прерывает минуту молчания по своей жизни, наклонившись к ним ближе: — Точнее, он пытался позвать Хину, встретив меня в коридоре, просил её номер. Вы не поверите, но он и правда решил, что я её брат, хотя я ему ещё на вечеринке сказал раз пять. Я подумал, что мне терять, в общем-то, нечего, и всё ему рассказал. А он такой: «Отлично, тогда продиктуешь свой номер?».

Он с еле слышным стоном — всё-таки не удержался, пробегает бегущей строкой в голове Хэйдзо — роняет голову в свои ладони на стол. Ёимия издаёт что-то вроде долгого «э» и спрашивает почти во весь голос:

— Так, а проблема-то в чём? — чем привлекает внимание студентов, старательно конспектирующих речь преподавателя. На них обрушивается незамедлительный поток шиканья.

— Я был готов к тому, что он пошлёт меня, а к вот этому, — он поднимает голову и разводит руками, — нет. И я понятия не имею, что теперь делать.

Ёимия осуждающе на него смотрит и просит Хэйдзо поменяться с ней местами, чтобы вправить ему мозги. До конца пары ещё минут сорок, и Хэйдзо решает всё-таки поймать нить повествования, чтобы записать хоть часть материала. Всё-таки, быть одним из лучших студентов на курсе — тяжёлый труд, а одна записанная лекция — минус пара часов подготовки к экзаменам. Ёимия нашёптывает что-то подбадривающее Горо, и тот грустно кивает на все её слова.

Продолжая механически конспектировать, Хэйдзо ловит себя на предательской мысли о том, что в ситуации с Итто есть один неоспоримый плюс: похоже, он так впечатлил Горо, что с того дня тот ни разу не пел дифирамбы Аято.

***

Если начистоту, Хэйдзо немного лукавит, когда говорит, что они с Казухой видятся редко, потому что все вечера этой недели до знаменательной субботы они проводят в попытках досмотреть хоть один фильм до конца, не переключаясь на поцелуи. Попытки, само собой, провальные, оба это прекрасно понимают, но фильмы всё равно включают. Пусть хотя бы болтают на фоне.

У Хэйдзо есть топ вещей, которые он обожает, и на первом месте, естественно, Казуха, на втором — поцелуи с Казухой, а на почётном третьем, удивительно, но тоже Казуха, когда обвивает его своими руками, засыпая на нём после долгого дня. Ёимия его восторга не разделяет, ворчит что-то про конфетно-букетный период, сопровождающийся выбросом эндорфинов, после которого бытовуха все чувства сожрёт нахрен, но Хэйдзо в этом моменте времени чувствует себя таким счастливым, что уверен, что злая Бытовуха просто побоится к ним приблизиться — её расщепит на атомы одна лишь улыбка.

Несмотря на то, что период конфетно-букетный, Хэйдзо ждёт Казуху, опаздывающего уже на полчаса из-за репетиции, с блоком его любимых сигарет в подарочном пакете с отрывками из Шекспира, который он откопал в завале на полке книжного, и перчатками с вышитыми кленовыми листьями. К свиданию он готовится основательно: в рюкзаке термос с кофе и запасной свитер для Казухи, потому что он слишком хорошо его знает, в груди — норовящее выпрыгнуть от волнения сердце. Ёимия права. Они живут вместе, они засыпают вместе, бесконечно много целуются.

Тогда почему же он так нервничает, завидев через окно холла спортивного комплекса знакомую фигуру вдалеке?

Хэйдзо

Я в холле, заходи сразу внутрь

Он видит, как Казуха на ходу достаёт телефон — его лицо на долю секунды подсвечивается, когда он с заблокированного экрана прочитывает сообщение, и Хэйдзо видит, как его губы расплываются в улыбке.

И самопроизвольно, прекрасно зная, что Казуха его сейчас не видит, улыбается ему в ответ.

Вот же.

Открывшаяся дверь впускает внутрь холодный воздух и запыхавшегося раскрасневшегося Казуху. Хэйдзо делает нерешительный шаг ему навстречу, держа подарочный пакет за спиной. Губы сами собой растягиваются в улыбке, когда Казуха подходит, чтобы его обнять. Он чувствует его дыхание на своей шее и, не удержавшись, мажет губами по щеке.

— Я тут решил тебе вместо цветов, положенных на свидания, — чуть отстранившись говорит Хэйдзо, протягивая Казухе пакет, — подарить это. Надеялся, ты оценишь.

— И как ты только догадался, что путь к моему сердцу лежит через блок сигарет, — он выуживает со дна пакета перчатки и улыбается — Хэйдзо кажется, что он сейчас ослепнет, не хотелось бы, — и перчатки?

— Пусть это будет моим маленьким секретом.

Верхняя одежда и пакет уже спокойно отдыхают на полках гардероба, Хэйдзо, несмотря на то, что Казуха к части их объёмной программы тоже подготовился — надел тёплый свитер, предлагает ему свой дополнительный и не отстаёт, пока тот не даёт ему щипнуть вязаное изделие, чтобы убедиться в том, что он тоже не замёрзнет.

Очередь за прокатом коньков движется медленно, Казуха, облокотившись на Хэйдзо и перебирая своими пальцами его, продолжает вполголоса рассказывать о том, как прошёл его день. Хэйдзо под его размеренное мурлыканье витает в облаках, и падает оттуда только когда Казуха, перестав держать его за руку, просит у работника за стойкой коньки нужного размера.

— Так ты всё-таки здесь? — он притворно удивлённо щурится, когда Хэйдзо забирает из его рук свою пару коньков.

— Ничего не могу с собой поделать — твой голос заставляет меня парить.

Казуха смущённо — правда смущённо — смеётся и, увидев свободную скамейку, чтобы они могли обуться, ведёт его к ней.

— Надеюсь, ты не будешь парить, когда мы выйдем на лёд. Не хотелось бы пасть жертвой острого лезвия коньков, из нас двоих кататься только ты умеешь, — он расстегивает свои ботинки и, будто о чём-то вспомнив, замирает и переводит на Хэйдзо взгляд. — Ты ведь умеешь?

— Более-менее, — Хэйдзо почти обидно, что в его способностях сомневаются, ведь, — я в детстве несколько лет занимался хоккеем, какое-то время мечтал о соревнованиях. А потом посмотрел двадцать сезонов «Убийств в Мидсоммере», и всё как в тумане — никакого хоккея, только расследования. Но каток я люблю, хожу на него почти каждый год с ноября. Почти бесплатные эндрофины на дороге не валяются.

— Зато буду валяться я, — Казуха смеётся, продолжая завязывать коньки, с самым сложным он успешно справляется. — А меня в детстве пытались отдать в секцию фигурного катания, как видишь, я выбрал гитару. Играю, конечно, посредственно.

— Хочешь сказать, что у меня посредственный учитель? — Хэйдзо ставит руки в боки и шутливо возмущается: — Требую возврат оплаты.

— Да ты тогда даже не платил, — на губах Казухи играет хитрая-хитрая улыбка: — это я могу тебе выписать неустойку размером в сто тысяч поцелуев.

— Двести! — вырывается само собой, без тени смущения на лице, только мочки ушей розовеют.

— Тогда тебе придётся очень долго со мной встречаться, — Казуха приближается совсем близко и мажет шёпотом по щеке.

— На то и расчёт.

Они относят обувь работнику за стойку, Хэйдзо прячет номерки на дно поясной сумки, в которой уже покоится тот самый термос, терпеливо ожидая своего часа, и они, придерживая друг друга под руки, неуклюже ковыляют в коньках к арене. Когда они подходят к бортикам, глазам требуется несколько секунд, чтобы привыкнуть к яркому освещению, бьющему по ним за счёт отражения от бледно-голубой поверхности льда, вид не то чтобы захватывающий, тем не менее, у Хэйдзо колет в груди, когда он пытается сделать вдох — от прохлады. В динамиках негромко, но разносясь по всей арене, играет максимально нетематический плейлист из популярных в тиктоке песен, с самого катка доносятся радостные крики людей разных возрастов и заливистый смех. Он бросает взгляд «Всё в порядке?» на нерешительно замершего Казуху и, получив утвердительный кивок, первым делает шаг на лёд.

Когда вторая нога касается твёрдой поверхности, он, чтобы вспомнить, как вообще кататься, проезжает пару метров, делая несколько новых бороздок на и так изстрадавшемся льду, и возвращается обратно — к Казухе, который всё ещё растерянно держится за бортик.

— Думал, ты решил кататься без меня, — он беззлобно ворчит, когда Хэйдзо протягивает ему руку, чтобы помочь спуститься, — найти себе какого-нибудь чемпиона по фигурному катанию среди них, — он кивает головой на людей в центре, которые будто пришли не просто кататься, а показывать короткую программу на соревнованиях, — и станцевать на вашей фигурно-катательной свадьбе что-то на основе «Щелкунчика».

— Ты драматизируешь, — Хэйдзо улыбается и подхватывает его за талию, не давая упасть.

— Да, пытаюсь отвлечь тебя от того, факта, что ноги у меня разъезжаются, как у новорождённого телёнка.

— Прости, чтобы не заметить это, мне придётся закрыть глаза, — он это и делает и вслепую, по бортику, тянет напрягшегося Казуху на пару метров от входа, — а это чревато травмами.

Казуха тяжело выдыхает, пытаясь удержать равновесие, опершись правой рукой на бортик, от которого он, по видимому, отходить положенный им час не собирается. Хэйдзо мягко на него смотрит и говорит:

— Всё в порядке, я покажу тебе, как кататься, — он отъезжает на полметра и продолжает: — смотри, главное — держать равновесие. Для этого тебе нужно слегка согнуть колени и наклонить корпус вперёд. Тебе покажется, что ты упадёшь, но на самом деле у тебя на это больше шансов, если ты будешь кататься с прямой спиной. А дальше — отталкиваешься ногами по очереди. Вот так.

Он отъезжает ещё на пару метров вперёд, чувствуя внимательный взгляд Казухи, и развернувшись, возвращается к нему, тормозя прямо около него.

— Чтобы затормозить, вытягиваешь вперёд одну ногу и опираешься на внутреннюю сторону лезвия. Это проще, чем кажется.

Он слышит тяжёлый вздох и видит непередаваемую смесь сомнения, страха и волнения, и уже начинает себя корить за то, что вообще предложил ему именно каток, но Казуха хватает его руку своей свободной и неуверенно тянет:

— Хорошо, но я точно буду падать, тебе придётся меня ловить.

Хэйдзо улыбается и поддерживает его за руку, когда он начинает отталкиваться. Казуха оказывается отличным учеником, потому что после ультратяжёлого круга с опорой на него и многострадальный бортик, сопровождающегося указаниями, он осмеливается проехать пару метров самостоятельно. Едет он, конечно, через самый короткий участок арены напрямик к противоположному бортику, стараясь не брать расстояние, которое ему пока что не под силу, Хэйдзо рассекает лёд параллельно, подбадривая, невероятно довольный тем, что Казуха от радости, что у него получается, наконец, снова улыбается.

Что ещё ему нужно для счастья?

Наверное, чтобы Казуха научился нормально тормозить, потому что сейчас он вытягивает руки, подъехав к бортику и хватается за него, смешно-неуклюже подтягивая себя к нему. Хэйдзо со вздохом думает, что лучше уж так, чем если бы он просто врезался. Казухе вообще не до его сомнений, потому что он задорно на него смотрит и довольно восклицает:

— Ты видел? У меня получилось!

— Я горжусь, — Хэйдзо улыбается ему в ответ, подъезжая следом. Он гладит его по щеке, забыв, что он сейчас в перчатках, и, чтобы скрыть смущение от загоревшихся огоньков в глазах Казухи, начинает сосредоточенно расстёгивать молнию на поясной сумке. Получается у него не очень, потому что именно в этот момент в ней решил застрять кусочек ткани, не позволяющий сдвинуть бегунок ни вперёд, ни назад. Казуха будто устаёт смотреть на его потуги и, сняв перчатки, быстро справляется с застёжкой.

— Спасибо, — Хэйдзо почему-то неловко, но он делает, что хотел, достаёт термос и спрашивает: — Хочешь? Я постарался сделать твой любимый кошмар диабетиков, надеюсь, он всё ещё горячий.

Казуха смеётся, забирая из его рук термос, и, прикрыв глаза, держась одной рукой за бортик, делает пару глотков.

— Изумительно, — из его рта выходит пар, на губах — довольная улыбка. — Надо было сходить с тобой на свидание раньше.

Термос возвращается на своё законное место, и Казуха хватает руку Хэйдзо и терпеливо ждёт, пока он оттает и всё-таки поедет вперёд.

— Надень перчатки, — Хэйдзо смотрит на раскрасневшиеся пальцы и почти стонет.

— Мне жарко, — Казуха пытается развести руки и едва не падает — Хэйдзо вовремя подхватывает его за талию и придерживает, пока тот снова не ловит равновесие. — Ох! Спасибо. Надену, когда руки замёрзнут. Всё хорошо, правда. Тем более, одна рука, — он вертит перебинтованной рукой перед его лицом, — защищена всегда.

Хэйдзо неодобрительно качает головой, но не настаивает. Они едут по длинной стороне эллиптической арены, и Казуха, внезапно отпустив чужую руку, пытается разогнаться самостоятельно. Хэйдзо это не кажется отличной идеей, потому что не вписаться в поворот — самое простое, что можно сделать, чтобы получить травму на катке, а Казуха и тормозить толком не умеет. Но он почему-то замирает, наблюдая за тем, как тот рассекает ледяную гладь и ловит себя на мысли, что он создан для подобного рода искусства.

Что нужно его хотя бы догнать, до Хэйдзо доходит слишком поздно — когда Казуха всё-таки не вписывается в поворот, едва не столкнувшись с каким-то уникумом, ехавшим против движения, и с негромким вскриком падает на лёд.

Когда Хэйдзо подъезжает, он всё ещё лежит на спине, посмеиваясь и пялясь в потолок.

— Ничего не говори, — он говорит между смешками, — я уже понял, что идея была сомнительная.

— Ты не ударился головой? — Хэйдзо присаживается на корточки, опирается рукой о ледяную поверхность — перчатка тут же намокает, надеется, что на его лице достаточно отчётливо прочитывается беспокойство, и, получив отрицательный моток головой, расслабленно выдыхает.

Он не успевает ничего и подумать, как Казуха вдруг тянет его за руку и, смеясь, роняет его на себя. Хэйдзо приподнимается и опирается на руки по обе стороны от головы Казухи и под его звонкий смех — кроме него и собственного сердца он сейчас ничего не слышит, и ему всё равно, есть ли вокруг люди — замирает. Казуха, распластанный под ним — произведение искусства эпохи Возрождения: наэлектризованные волосы, выбившиеся из его обычного пучка, образуют нимб вокруг головы, глаза блестят от удовольствия и радости, щёки с едва заметными веснушками розовые от прохлады или влюблённости, покусанные красные губы, растянутые в улыбке.

Не то чтобы у Хэйдзо вообще был шанс противостоять его чарам.

Он наклоняется, чтобы легонько его чмокнуть, но Казуха зарывается своими руками в его волосы и, притянув ещё ближе, хотя, казалось бы, куда ещё, бесстыдно лезет языком ему в рот.

Не то чтобы Хэйдзо был против.

Отстраняться от него не хочется, но, как это всегда бывает, воздуха в лёгких уже не хватает, и Казуха сам убирает руки из его волос, позволяя приподняться, чтобы втянуть отрезвляющую прохладу. В его глазах всё ещё пляшут огоньки, он механически облизывает губы, и Хэйдзо бы соврал, скажи он, что не хочет снова к ним прикоснуться. Он трясёт головой, чтобы отогнать наваждение и прийти в себя, встаёт на ноги, и наклоняется, чтобы протянуть руку Казухе, который тут же за неё хватается.

Хэйдзо краем глаза замечает розоватое пятно на месте, на которое он до этого опирался ладонью, и, едва Казуха становится на ноги, берёт его за запястье, и подтверждает свою догадку. На ладони у него несколько ссадин.

— Надо обработать, — Хэйдзо без задней мысли хватается за забинтованную руку, чтобы посмотреть, в порядке ли она, и успевает только заметить, что тонкая ткань разодрана, пропитана сукровицей, и из-под неё выступает повреждённая плоть. Больше Казуха не позволяет ему рассмотреть — отдёргивает руку и быстро прячет её в перчатку.

— Всё в порядке, — он давит извиняющуюся улыбку, которой Хэйдзо не верит, но он сам себе обещал, что пытать Казуху насчёт его руки не будет — сам всё расскажет в нужный момент. Видимо, его сомнения проявляются на лице, потому что тот спешно хватает его за запястья и почти шепчет: — Правда. Просто ссадины, ничего особенного. Если тебе будет спокойнее, можем промыть, когда будем дома, хотя я не уверен, что это необходимо.

— Хорошо, — Хэйдзо тяжело его слушать, когда в его тоне столько сожаления, и он тяжело вздыхает, — но тебе не за что извиняться, так что прекрати.

Он ловит ещё один опечаленный взгляд, прежде, чем посмотреть на часы, и продолжает:

— У нас всё равно осталось минут пятнадцать, предлагаю уйти сейчас.

По дороге домой они не говорят ни слова. Хэйдзо и сам чувствует себя отчасти виноватым — надо было думать, прежде, чем трогать бинты, но он, хоть и молча, но старается показывать расстроившемуся Казухе, что всё хорошо: он переплетает с ним пальцы, когда они садятся в автобус, подставляет плечо под его голову и дорисовывает вместе с ним домики на запотевшем стекле.

Казуха всё-таки не выдерживает и рвёт тишину первым:

— Прости, что всё испортил, я должен был быть осторожнее.

Хэйдзо поворачивается к нему всем корпусом, чтобы смотреть прямо в его невозможные глаза — это будет то ещё испытание, стягивает перчатку со своей левой руки и касается пальцами его замёрзшей щеки:

— Тебе не за что извиняться. Свидания не должны быть идеальными как в фильмах, — когда автобус тормозит на остановке, приходится говорить чуть тише, — они созданы, чтобы люди проводили время вместе, узнавали друг друга. И мне…

Он не договаривает, потому что вдруг замечает их дом за окном, и, схватив Казуху за предплечье, выбегает на улицу. Времени на отдышаться он себе не даёт, потому что ему так хочется до не очень умного Казухи донести, что он так в него влюблён, что с ним был бы не против и застрять на вершине колеса обозрения. Он отпускает его руку и ловит его ладони в свои, в голове красной строкой прочитывается надежда, что этот момент достаточно романтичный для очередного признания в своих чувствах: они стоят на голой улице под моргающим фонарём, под которым в ноябре почему-то ещё летают мухи или мотыльки, и продолжает:

— И мне понравилось быть рядом с тобой. И всегда нравится. Грустно, конечно, что ты не вписался в поворот, но, поверь, — он улыбается, гладит его большим пальцем по щеке, чувствуя, как она под его рукой теплеет и как Казуха к его ладони льнёт, и, собравшись с мыслями, продолжает, — если бы я не затупил и поехал с тобой, этот придурок бы сам въехал в бортики. Это игра на выживание, в которой я выигрываю.

Казуха всё-таки улыбается ему в ответ, и у Хэйдзо отлегает от сердца. С этим разобрались.

До дома расстояние в полдиалога, короткий поцелуй в подъезде между пролётами и слишком долгое открывание двери, потому что в перчатках скользят ключи.

После того, как они по очереди принимают душ, Хэйдзо всё-таки удаётся уговорить Казуху позволить обработать ссадины хотя бы на левой руке, правую он сам перебинтовал ещё в ванной. Они сидят на краю кровати в комнате Хэйдзо в неловкой тишине. Повреждение, к счастью, не слишком серьёзное, всего лишь царапина, которую он так заливает перекисью, будто это панацея от всех болезней.

— Доволен? — глядя на слабое шипение на его ладони, спрашивает Казуха.

— Да, — ухмыляется Хэйдзо, — надеюсь, теперь ты спасён от всех инфекций, которые могли быть в том льду.

— Ну да, ты же так залил эту царапину, что я удивлён, что сам остался жив, а не растворился в этой пене как Русалочка, — он вздыхает и чешет затылок, растрёпывая влажные волосы. — Мне жаль, что я так оттолкнул тебя, просто… Эта рука ещё одно уродливое напоминание о том, что я был в шаге от мучительной смерти. Иногда мне кажется, что от неё всё ещё пахнет горелой плотью. Но я всё ещё не хочу, чтобы между нами были какие-то важные секреты, поэтому ты можешь посмотреть.

Он кладёт забинтованную руку ему на колено. В глаза смотреть даже не осмеливается, смотрит куда-то вне.

— Если ты не хочешь, я не буду, — Хэйдзо наклоняется так, чтобы встретиться с ним взглядом.

— Хочу, — Казуха говорит по слогам, чтобы тот точно расслышал. — Я знаю, что слишком нравлюсь тебе, чтобы ты, увидев это уродство, меня бросил, так что давай.

Хэйдзо чувствует, как Казуха напрягается, когда ослабляется узел бинта, как отворачивается, когда последний слой откладывается на кровать, как прикрывает глаза, когда чувствует аккуратное касание к когда-то оплавившейся коже. Соединительная ткань практически сияет при слабом освещении, и Хэйдзо обеспокоенно спрашивает:

— Не болит?

— Болела, когда заживала, — глаза его всё ещё прикрыты, под трепещущими ресницами кажется поблёскивающая влага, — и когда приходилось ходить на лечебную физкультуру, чтобы она хотя бы немного работала. Сейчас она не доставляет физического дискомфорта, потому что я привык, что не могу полностью её сгибать и что моторика у меня не такая как на здоровой руке, но это мелочи по сравнению с тем, что она просто отвратительно выглядит, так, будто её прожевали и выплюнули.

— Неправда, и пахнет она твоим гелем для душа, — Хэйдзо чувствует, как Казуха вздрагивает, когда он опаляет его ладонь своим дыханием, но не отнимает руку.

И Хэйдзо её целует.

Он покрывает поцелуями всю рубцовую ткань, прекрасно понимая, что этого недостаточно, чтобы Казуха чувствовал себя лучше, но, к его удивлению, тот открывает глаза и хрипло от сдерживаемых слёз шепчет:

— Тебе не…

Он не договаривает, потому что Хэйдзо притягивает его к себе и крепко обнимает, позволяя ему выплакаться. Он впервые видит, как Казуха вздрагивает в его руках от просящихся наружу слёз, которые промакивают всю его футболку — малая цена за откровенность. И понимает, что говорить ему сейчас не нужно.

Они сидят так долго, что ноги у обоих затекает, но двигаться Хэйдзо не хочется, будто он боится, что Казуха от этого рассыплется на мелкие осколки. Но этого к счастью, не происходит.

— Фух, это было сложнее, чем я думал, — Казуха отстраняется сам, потягиваясь как кот, и добавляет: — спасибо.

Хэйдзо вытягивает ноги, окольцовывая его, пока тот вновь бинтует руку, и ложится на спину. Ему так много хочется сказать, в голове столько мыслей, но получается только нелепое, как он сам:

— Если бы ты хоть на секунду увидел себя моими глазами, ты бы понял, насколько ты весь…

Договорить он снова не успевает, как и тяжело вздохнуть мысленно сетуя на то, что его постоянно перебивают, потому что Казуха наваливается на него, и хитро щурясь, подпирая подбородок руками:

— Хочешь сказать «прекрасный», я угадал?

В его глазах снова тлеют угольки задора, а они на Хэйдзо действуют получше гипноза, и он, не отрываясь от них, шепчет:

— Угадал.

Хочется спросить, как он так быстро переключается с брейкдауна, не для себя, для друга, но Казуха даже не даёт ему сформулировать вопрос, кусая за выглядывающую из-под растянутого воротника футболки ключицу. Он приподнимается на руках и седлает его бёдра, чтобы продолжить свою экзекуцию. Лижет укушенное место, но не останавливается, проводя языком влажную дорожку до мочки уха. И не то чтобы это отрезвляло.

А ведь он даже не пьян.

— Ты думаешь, я дам тебе на первом свидании? — свой голос Хэйдзо не узнаёт, слишком хриплый и сдавленный, зато распознаёт, когда тихо стонет от следующего укуса — уже на шее.

— Технически, это уже второе, — Казуха издевательски улыбается прямо во влажную кожу, продолжая сеять на ней будущие багряные цветы.

Звонок в дверь их возвращает в реальность, в которой они полтора часа назад заказали ужин, и Казуха после десятисекундных переглядок с грустным стоном слезает с бёдер, не забыв напоследок царапнуть коротким ногтем оголившийся живот:

— Я вернусь, и мы продолжим.

Когда он прикрывает за собой дверь, Хэйдзо садится на кровать, пытаясь привести мысли в голове в порядок, потому что там сейчас пульсирует только одно: они, похоже, и правда собираются переспать. И где-то за ней ничем не выделяющееся фоновое размышление о том, почувствовал Казуха, сидевший на нём, его стояк или нет.

Потому что оттянувшиеся пижамные штаны — да.